Такое случается, когда забивают козла, когда начало и конец, альфа и омега, странным образом совпадают, чтобы объявить о ситуации пата, как объявляют, например, перемену блюд. В экстравагантном домино появляются тогда какие-нибудь Пат-и-Паташон, или Беккет. "Трепыхается, – сказал продавец, протягивая лангуста. – Трепыхается, – сказал Белаква. – Что бы это такое значило? – Трепыхается, сэр; свежий, – сказал тот, – свежий, утрешний". Пусть будет такой эпиграф, он демонстрирует воображаемое пространство маневра.

Словосочетание "Конец века", заостряющее по видимости исключительно монолит, то есть единственно приемлемый к обсуждению сверхурочный смысл (он-то и бросается нам прямо в глаза с настойчивостью предлагающей себя замуж пресловутой метафоры), на деле обнаруживает машинописный просвет расселины, промежутка: интервал, из которого, я вижу, между "концом" и "веком" моргает, или лучше подмигивает иное, подспудное значение. В нем-то и зарыта – но не собака, а рыба; клавиша ундервуда есть щучья косточка, она светится в темноте, ее фосфор полезен, потому что укрепляет чужие косточки и страницы. В самом деле, почему бы нам и не поразмышлять о ресницах, тем паче, что смежить веки мы всегда успеем?

У Осипа Мандельштама есть строка, начать с которой мне показалось более чем уместным еще тогда, когда я только задумался о местонахождении этих гостеприимных стен. "На мертвых ресницах Исакий замерз..."; строка всплыла в памяти и повисла, я не мог вспомнить продолжения, разве что вот этот прощальный взмах: "Но мельниц колеса зимуют в снегу, И стынет рожок почтальона". Сегодня, задним числом, понятно, что из двух стихотворений, написанных, правда, в один день, одним размером и в связи с одним событием, воображение процедило (так ресницы процеживают свет и пыль слепого полудня) лишь неотвратимый, необходимый ему минимум. Его горизонт, следовательно, был изначальной заперт в горизонте триады.

Прежде чем приступить к обсуждению этого возникшего по вине мысленного прищура "хокку", я бы довел до вашего сведения еще вот что. Ресницы, помимо защитной функции и роли субститута влечения (вспомним знаменитого Антиноя), могут быть помыслены как своего рода риски: к примеру, потерпевший кораблекрушение и чудом спасшийся, первым делом, попав на необитаемый остров, устанавливает деревянный столп в подходящем месте и делает зарубки, имитируя календарь, имитируя риски-ресницы; на циферблате наручных механических часов таковых предостаточно; кроме того, ничто не может нам помешать представить ресницы как то, что ре-снится.

На протяжении изысканий я не буду настаивать ни на чем. "На мертвых ресницах Исакий замерз": излюбленная инверсия Мандельштама, заставляющая "незыблемое зыблиться на месте". Зимующие в снегу мельничные колеса ("за вечным, за мельничным шумом...") – это остановленное циклическое вращение, остановленное круговращение вечных времен. Такие времена прешли. Идея циклического времени – идея архаическая, позаимствованная из наблюдений над восходом и заходом солнца. Таков календарь древнего домостроя, таков и так называемый, если запустить колесо на всю катушку, на тысячелетие, Платонов Год. Рожок почтальона – изумительный по пре-исполненности троп, отсылающий в лес совсем других духовых, чьи позывные отнюдь не всегда ласкают изнеженный слух простых смертных. В эпиграфе к "Египетской марке" Мандельштам пишет: "Не люблю свернутых рукописей. Иные из них тяжелы и промаслены временем, как труба архангела".

Оба стихотворения посвящены гибели Ольги Ваксель, точнее, инспирированы известьем о ее самоубийстве в Христиании, как тогда называлась столица Норвегии. По какой-то странной иронии судьбы, сообщивший эту весть Мандельштаму вестник перепутал Христианию и Стокгольм. Стихи написаны в Ленинграде, 3-го июня 1935-го года. Впрочем, в каком-то смысле все это не важно. Важен озноб, и смерть шарманщика, и чужие поленья в камине, и головокружительный метафизический сладкий ужас утраты. Важно ощущение беспосадочного транзита, мира, несущегося врассыпную, как миниатюрный пожар, и оттого-то кажущегося неподвижно застывшим. Остановка, слитая воедино с беспрестанным неостановимым движеньем, движеньем, движеньем. Это движенье язык силится превзойти, заговорить, но сам вынужден сгорать, пожирая самое себя. В этой тщетной тяге к аутентичности он являет всю свою героическую и трогательную беззащитность. Безумие, от которого позднее ничто уже не спасет:

Я тяжкую память твою берегу –
Дичок, медвежонок, Миньона, –
Но мельниц колеса...

Эта женщина не восстанет из мертвых. Еще в 1925-ом Мандельштам обращался к ней в других стихах: "Жизнь упала, как зарница, Как в стакан воды ресница...". Здесь дуговая растяжка смерти, немочь умереть полной смертью, с тем, чтобы трубы Господни отверзли могилы. И какое смирение!

В "Нашедшем подкову" сказано прямо:

...Дети играют в бабки позвонками умерших животных.
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.
Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая...

В "Политии" Платона, трактате, в котором проблема идеального государства в итоге оказывается тесно переплетена с проблемой бессмертия души, Сократ в финале заключительной, Х-ой книги приводит в качестве аргумента рассказ о загробном видении некоего Эра. Принятый за умершего и приготовленный уже к погребению, Эр внезапно оживает и повествует о том, что он видел на том свете во время своей кратковременной, ресничного недолговечней взмаха, смерти, которая, как выяснится, была лишь метафорой сна. Ничего странного, был же в духе в воскресный день Иоанн, и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный. Душа Эра очутилась у расселины, по обеим сторонам которой восседали судьи. Праведных они отправляли вверх, на небо, грешные низвергались в ад, под землю. Души умерших встречались на луговине, где беседовали друг с другом, делясь впечатлениями. От них Эр узнает о, соответственно, наградах благочестивым и наказаниях преступников. Как и Иоанну, все виденное Эру было велено записать, чтобы явиться к людям и поведать о виденном. Но он видит еще и зарождение новых душ из веретена, вращаемого Мойрами; веретено означает звездное небо, которое, находясь между колен Необходимости (Ананкэ), совершает равномерное движение в одном и том же направлении. Новорожденная душа, подойдя к Паркам, должна была вытащить жребий, предопределяющий всю будущую ее жизнь во всех мельчайших подробностях. После ряда обязательных церемоний душа засыпала. И тогда среди ночи раздавался гром, происходило землетрясение, – души рассыпались, как звезды, по месту прописки. Здесь, в этом месте текста, открыв утром глаза, Эр находит себя живым на погребальном костре.

Еще в "Илиаде" Гомера Гефест кует щит Ахиллу, на котором сверху изображен Мир (Эйрена), а внизу – Война. По его краям течет Океанос, пра-поток циклического времени, связанный, в представлениях древних, с аграрно-эсхатологическим вечным возвращением: бог плодородия Дионис умирает и воскресает на третий день. Этот цикл будет разорван христианским "повторным чтением": одно из значений слова ре-лигия в латинском языке – повторное чтение.

Возможна ли женщине мертвой хвала?
Она в отчужденьи и в силе,
Ее чужелюбая власть привела
К насильственной жаркой могиле.
И твердые ласточки круглых бровей
Из гроба ко мне прилетели
Сказать, что они отлежались в своей
Холодной стокгольмской постели.
И прадеда скрипкой гордился твой род,
От шейки ее хорошея,
И ты открывала свой аленький рот,
Смеясь, итальянясь, русея...
Я тяжкую память твою берегу –
Дичок, медвежонок, Миньона, –
Но мельниц колеса зимуют в снегу,
И стынет рожок почтальона.

И циклическое, архаическое время, и новое, разомкнутое в перманентный тотальный апокалипсис, опустошающий каждое мгновенье, каждую секунду ради будущего, одинаково мертвы. Старые боги ушли, но новой эпифании нет, откровение буксует, мы, люди Запада, западаем клавишей в надтреснутом фортепьяно, провисая в расставленной нам западне из двух-трех переписываемых бесконечно книг. Нас шантажируют на предмет конца и держат фигу, как фиговый лист, библейская такая листовка, в нагрудном кармане. Потом, потом, потом. Шепоток фармакона. Не подбить ли бабки с помощью тех самых позвонков умерших животных?

В "Шуме времени", в последней его главе, Мандельштам пишет, что в конце исторической эпохи отвлеченные понятия всегда воняют тухлой рыбой. "Лучше злобное и веселое шипенье русских стихов".

"Пять-шесть последних символических слов, как пять евангельских рыб, оттягивали корзину: среди них большая рыба: "Бытие". Ими нельзя было накормить голодное время и пришлось выбросить из корзины весь пяток и с ними большую дохлую рыбу "Бытие"... Больные, воспаленные веки Фета мешали спать..."

Белаква, в новелле Беккета "Данте и лангуст", посвятив утро выяснению происхождения пятен на Луне, идет и покупает лангуста. И как-то так медленно вся тянется, ничего не происходит, вот кот француженки покусился было на пакет, где мы, спрашивает Белаква, ему отвечают: там же, где и были, где всегда были, а где мы были, уже никого не спрашивает Белаква, он идет к своей тетке, та ему сварит, приготовит наконец... он не знал, как по-французски "лангуст", он сказал "рыба", все это начинает напоминать какой-то бессмысленный, механически повторяемый ритуал, точнее, жуткий гротеск ритуала. Она подняла лангуста так, чтобы он совсем не касался стола. Жить ему оставалось секунд тридцать. Что ж, подумал Белаква, это быстрая смерть. Господи, помоги нам всем!

Нет, не быстрая.

Остается добавить в копилку с-Судного дня, представляющего для нас вечность наизнанку, эрзац-вечность, лишь следующее. У рыб, лангустов и прочих козлов отпущения нет ресниц, поэтому они не могут с помощью последних отсеивать, к примеру, по букве из слова "эйрена", они и спят-то, возможно, не смыкая глаз, не зная, что давно уже гниют с головы. И полыхает зима.