И я говорил вам об этом: ни произведений, ни языка, ни речи, ни рассудка, ничего.

Антонен Арто

I

Понимай мы (продолжай мы понимать) под мышлением акт представления представления предмета либо ряд логически непогрешимых, под стать операциям в математике, суждений, схватывающих мир в его присутствии, то есть оставайся мы в территориальных водах классического дискурса под флагом Самоочевидности либо Трансцендентального Означаемого, нам было бы легче легкого вменить исключительно в заслугу поэзии неуклонное уклонение от ре-презентации ¹.

В поэтическом произведении означаемое бесконечно откладывается на потом, и слова, как однажды написал Сен Жон Перс, теряют значенье свое на пороге блаженства ² (этот порог блаженства – головокружительное преддверье чистой длительности, несвершаемый апокастасис, апокастасис без Апокастасиса, продлевающий себя в отсутствиях и пробелах в невозможное потусторонье): безусловно так. Тем более так, когда становишься свидетелем скрупулезнейшего и строжайшего анализа – как это демонстрирует, начиная с Малларме, новейшая поэтическая практика – собственных оснований и стратегий, продвигающегося в самом пространстве текста. Однако как помыслить поразительное сродство в речевом движении лирического высказывания (у того же Малларме) и высказывания спекулятивного, на что еще Адорно обратил внимание? ³

Поворот от искусства рефлексии к рефлексии искусства и искусством, на его же территории и его же оружием, афиширует новый статус поэтического письма, точнее, новый суверенитет сферы поэтической: в сущности, центр ее всюду, окружность нигде. Этот поворот пролегает в истории Запада, то есть он историчен, как исторична сущность поэзии и сущность мышления. Каждый настоящий поэт, поэт настоящего, заново устанавливает сущность поэзии. А мыслитель? Послушаем Хайдеггера, чье вопрошание остается, несмотря ни на что, непревзойденным: "Поскольку мы воспринимаем сущее в его бытии, поскольку мы, выражаясь языком Нового времени, представляем предметы в его предметности, мы уже мыслим. Таким образом мы мыслим уже давно. Но все-таки мы мыслим еще не по-настоящему, пока остается непомысленным то, на чем основывается бытие сущего, когда оно является как присутствие" ⁴.

Мысль безмолвия кличет забвенное, свет отсиявший ⁵.

Что есть мысль? Что есть поэзия? По-прежнему вопрос ослепляет меня. По-прежнему ослепление бросает меня к письменному столу, ввергая в ясновидение ничто, в несказуемое. И по-прежнему ради того только, чтобы однажды и я, на исходе жестокого знанья, исполнился до краев тьмой этой ночи ⁶. Поэзия мыслит не-мысль.

II

Как же не постараться тому, кому нечего сказать (ибо исчерпано и скудное время ⁷, время богов сбежавших и бога не Приходящего: удвоенный недостаток), начать говорить и, в силу самой невозможности, выразить эту немочь, эту нехватку себя.

Раз-личие единит. Исток мысли и поэзии один – немыслимое. Ничто. Но мыслитель спрашивает: почему есть нечто, а не ничто? Но поэт говорит, прячась за ту же ширму: дайте мне перо и бумагу – и я сочиню вам учебник истории или священный текст, подобный Корану и Ведам; и действительно, он сочиняет космогонию и мораль, теологию и короля Франции, и шута, позвякивающего траурными колокольцами всеобщего будущего безумия и бесчестия. Может быть, своим происхождением поэзия обязана (здесь и сейчас) некоему непреодолимому изъяну мысли, аффекту, что восхищает меня у меня самого. Только в поэтическом акте, только в усилии бессильного что-либо выразить письма я могу возникнуть как тот, кто только и может возникнуть не иначе, как в утверждающем себя акте письма ⁸. Тавтология, которая может свести с ума. В разрывах проистекает речь, несворачиваемая, как больная кровь: головокружительная у-трата. И ни произведения, ни языка, ни речи, ни рассудка, ничего. Но отсутствие, дыра, холодное страдание, "без образов, без чувств, которое как неописуемый толчок выкидыша" ⁹.

Проницательнейший Морис Бланшо пишет о "казусе" Антонена Арто, о пытке несказуемым, что претерпевал, желал претерпевать этот деспот экстаза: "С глубиной, даруемой ему опытом страдания, он знает, что мыслить – это не иметь мысли, и что мысли, которые у него есть, лишь заставляют его чувствовать, что он не "начал еще мыслить"... Он как бы дотронулся, вопреки себе, совершив волнующую ошибку, чем и вызваны его крики, до точки, где думать – это всегда уже и не мочь еще думать..." ¹⁰. Здесь, где предельное страдание входит в предельную нищету мысли и затопляет, уничтожая физическую субстанцию того, кто мыслит, всякое домогательство большего, мы вынуждены умолкнуть. Потому что... потому что кто же еще осмелится кричать столь громко немым ртом, когда входит слово никогда (Введенский)? Мысль помыслила свою поверхность ¹¹.

Что эк-стаз (поэтический или мысли) связан с этой невозможностью помыслить, что есть глубина мысли, – "вот истина, которая не может раскрыться, ибо она всегда отворачивается и вынуждает его испытывать себя ниже точки, где он ее на самом деле испытал бы. Это не только метафизическое затруднение, это и восхищение болью, а поэзия и есть постоянная эта боль, она есть "тень" и "тьма души", отсутствие голоса, чтобы кричать" ¹².

Пользуясь любезным предложением (провокацией?) В.Савчука не столько прокомментировать или указать источники – возможно, фальшивые, – сколько под прикрытием самого жанра "комментарий" запустить на орбиту иной текст, который бы смещал, не смещая, основной, первый, автор сообщает, что, кажется, ему удалось превратить факт построчных примечаний в событие паралитературы. То есть такой литературы, которая, скажем так, выпаривает из местоимения "я" его место имения. Так, например, уже название "Поэзия и Мысль" лишь по-видимому утверждает прозрачность различания мышления как такового и мышления поэтического; на деле оно отсылает к статье Поля Валери "Поэзия и абстрактная мысль", где, в частности, можно прочесть:

"Философские и эстетические вопросы до такой степени затемнены изобильностью, разнообразием, древностью изысканий, споров, решений, не выходивших из рамок весьма ограниченного словаря, чьи термины каждый автор использует сообразно своим наклонностям, что все эти исследования в своей совокупности представляются мне неким заповедным пределом в античном царстве теней, доступном лишь для мудрейших. Здесь есть свои Данаиды, свои Иксионы, свои Сизифы, которые вечно усердствуют, наполняя бездонные бочки, вкатывая на гору непокорные глыбы, – иначе говоря, без конца переосмысляя неизменную дюжину слов, чьи комбинации составляют сокровищницу Отвлеченного Знания".

(П.Валери. Об искусстве. М., 1976, с.403).

1 "Главная черта существовавшего до сих пор мышления – это представление. ...Кант просто принимает традиционную характеристику мышления – представление, когда он определяет основной акт мышления, суждение как представление представления предмета ("Критика чистого разума", А.68, В.93)" (М.Хайдеггер. Что значит мыслить? – В кн.: М.Хайдеггер. Разговор на проселочной дороге. М., 1991, с.143). Стало быть, точно так же как представление "Я говорю" есть необходимое условие фонетической сигнификации, представление "Я мыслю" есть необходимое условие всякого представления: представление возможно только как одновременное самопредставление "моего" мышления, в противном случае представление или оказывается невозможным, или "для меня" не существующим. Такова традиционная метафизическая логика. Но что есть представление? Это, во-первых, предОставление (себя, чего-либо) в пользование; во-вторых, это ре-продукция, ре-презентация в воображении (или "мысленно") присутствия присутствующего; наконец, это представительство, в котором происходит замещение одного другим, то есть одно представляет другое. Здесь заметна проблема фальсификации, подтасовки, проблема расслоения знака и самого процесса означивания.

2 "На беспредельном белом листе пространство, что покрывают они, теперь уже больше, чем заклинание. Силлабика – ритм их. Ведя свой род, как слова, от отдаленнейших предков, они, как и слова, теряют значенье свое на пороге блаженства" (Сен Жон Перс. Птицы. Пер. В.Кучерявкина. – "Митин Журнал", N40, с.16).

3 Со своей стороны я хочу привести фрагмент из "Кризиса стиха" Стефана Малларме, своим синтаксисом и терминологией так напоминающий (за добрую сотню лет до...) Жака Деррида: "Языки человеческие ущербны, ибо многочисленны, отсутствием верховного глагола: мысль, будучи записыванием без вспомогательных средств или проговаривания еще безмолвного, но нетленного речения, здесь, на земле, человеческим разноязычьем никому не позволит прибегнуть к словам, в которых бы единым отпечатком внятно отчеканилась сама истина. Властно царит в природе этот запрет (при встрече он вызывает у нас улыбку), дабы не было ни у кого разумного основания возомнить себя Богом; но в данный момент, обращаясь к эстетике, рассудок мой сожалеет, что слова не могут обозначать вещи метками, соответствующими им по колориту и по стати, хотя они и присутствуют в вокальном инструменте языков, а иногда одного..." (С.Малларме. Кризис стиха. Пер. В.Алексеева. – В кн.: Коллекция переводов. М., 1989, с.42).

4 М.Хайдеггер. Цит. соч., с.144-145.

5 Перифраз строки из стихотворения Георга Тракля "Покой и безмолвие". Это стихотворение, кажется, Хайдеггер не упоминает нигде.

6 См. начало десятой Дуинской элегии Р.-М.Рильке:

Чтобы однажды я, на исходе жестокого знанья,
славу запел и осанну ангелам благосклонным...

7 О "скудном" времени см.: М.Хайдеггер. Гельдерлин и сущность поэзии. – "Логос", 1991, N1, с.46.

8 Ср.: "Сознание всегда присутствует для себя не как свое предметное интенциональное содержание, но как различенная в себе система трансцендентальной аффективности. Собственно, аподиктическое cogito Декарта и есть невозможность уклониться от этого присутствия. Трансцендентальная аффективность сознания есть его абсолютное присутствие" (А.Г.Черняков. Начала хронологии. – В сб.: Патрология. Философия. Герменевтика. Труды ВРФШ, вып. 1. СПб., 1992, с.75).

9 А.Арто. Переписка с Жаком Ривьером. Цит. по: М.Бланшо. Грядущая книга. Пер. В.Лапицкого, рукопись.

10 М.Бланшо. Цит. соч.

11 См. в "Серой тетради" Александра Введенского: "Давайте споем поверхность песни" (А.Введенский. Полное собр. соч. В 2-х тт. Т. II. М., 1993, с.77). Имя Введенского не случайно возникает рядом с Арто. Действительно, критика разума, им проведенная в поэзии (конечно, это УЖЕ не "поэзия"), более основательна, чем "та, отвлеченная". Его опыт погружения в бессвязность "мира" и в бессмыслицу обобщений, понятий, категорий радикально свидетельствует о катастрофе метафизического сознания. "Это ничем не поправимая беда. Выдернутый зуб. Тут совпадение внешнего события со временем. Ты сел в кресло. И вот пока он варит щипцы, и потом достает их, на тебя начинает надвигаться время, время, время, и наступает слово вдруг и наступает наполненное посторонним содержанием событие. И зуб исчез. Все это меня пугает. Тут входит слово никогда" (Там же, с.85).

12 М.Бланшо. Цит. соч.