Эта неистовая в своем леденящем оцепенении проза, как если бы на нее уже лег выжигающий дотла все человеческое отблеск посмертного существования, сразу, буквально с первой же фразы, словно бы отказывает тебе в понимании. "Noli me tangere": не прикасайся ко мне. Отсюда почти неопреодолимая трудность, преследующая того, кто взял на себя смелость заговорить о Бланшо (в данном случае это не дежурное оправдание): есть в нем нечто такое, что властно отметает любые поползновения досужего публичного интереса, нечто, что ровным счетом никого не может – и не должно – касаться. Странная – воздвигающая непроходимую преграду – взаимность. От нее отходишь крайне медленно, как после долгой болезни, вскрывшей в тебе неведомый прежде источник жгучего страдания и вместе с тем счастья.
        Взаимность? Ее ошеломительный, лишающий дара речи эффект – в ее интонации: настолько она не подпускает к себе, нет, даже не вас, но самое литературу, настолько отстоит всего, что привычно связывается с этим понятием. Между тем, в ней нет ничего от высокомерной брезгливости, третирующей читателя за то, что вынуждает идти на поводу у его сомнительных вкусов, прибегать ко всяческим ухищрениям и уловкам (стратегия, жертвой которой пал Набоков). Скорее, она от избытка страшной, способной размозжить любые эстетические препоны силы, которая из какого-то врожденного благородства, не дозволяющего ничего показного, ни выставлять себя напоказ, себя же и обуздывает. Интонация эта – непреклонная, завораживающая, подчиняющая, – само воплощенное достоинство. По аналогии с музыкальным слухом, я бы рискнул назвать ее абсолютной: ни одной фальшивой ноты (так играл, по воспомнинаниям, лишившийся всего, и прежде всего рассудка, Ницше).
        Пафос дистанции, которую настоятельно диктует эта интонация, во все возрастающей дистанции по отношению к самому себе. Она метит куда-то помимо тебя, проходя сквозь тебя, словно бы зачарованная собственным устранением, так что начинаешь догадываться, что и пишет Бланшо из этого самоустранения, к которому собой же и призван. Как если бы, лицом к лицу с некой сокрушительной, обрекающей на безмолвие истиной, он уже не может от нее отступиться, ее не предав. И здесь, сменив тон, необходимо сказать о самоустранении Бланшо в иную область, область критического письма.
        Дело в том, что проза – как по своему удельному весу, так и по количеству уделенного ей критиками внимания, но отнюдь не по своей непревзойденной мощи, – находится несколько в тени его ставшей сегодня уже всемирной славы мыслителя. Заслуженная слава того, кто, совершенно осознанно не стремясь к смехотворной роли властителя дум и живя затворником в полном смысле этого слова вот уже на протяжении полувека (никаких снимков для печати, никаких интервью, адрес засекречен, общение даже с близкими людьми исключительно по переписке), тем не менее во многом предвосхитил наиболее радикальные по части письма идеи Деррида, по части безумия – Фуко, а по части праздности и сообщества – Жана-Люка Нанси (если брать только самые заметные явления последнего времени, до основания потрясшие то, что еще оставалось от некогда стройного классического здания философии как строгой науки). На обложке переводного американского издания сборника статей Бланшо "Бесконечная беседа", вышедшего в престижной академической серии, в рекламных целях приводится фраза Жака Деррида, высказывающегося в том смысле, что мысль Бланшо настолько забежала вперед, что нам еще долго предстоит к ней приближаться. По-видимому, сам Бланшо приложил руку к тому, чтобы его присутствие на интеллектуальной сцене в качестве критика и теоретика письма выглядело более, скажем так, беспрекословным, нежели на сцене литературной в качестве писателя.
        Что касается русскоязычного читателя, он имел возможность познакомиться сначала с переводами эссеистики Бланшо, время от времени проникавшей в отечественную периодику начиная с конца восьмидесятых, и уж только затем с его прозой. Возможно, в такой последовательности и нет ничего несправедливого по двум причинам. Во-первых, если принять во внимание тот факт, что именно опыт писателя, несводимый ни к какому другому, позволил ему в более доступной и конвенциональной форме критического эссе с невероятным самообладанием, изысканным тактом и вместе с тем с неукоснительной строгостью сформулировать самые трудноступные, самые невероятные и дерзкие вещи. А во-вторых, благодаря суггестивности и изощренности стиля, призванных скорее внушить мысль, нежели ее доказать, и даже не столько самое мысль, сколько ее строй, настроение, погрузить в некое медитативное состояние, близкое к состоянию потери почвы под ногами, каковое, однако, остается под контролем разума и никогда не переходит роковой черты, благодаря всему этому лучшие образцы эссеистики Бланшо вполне могут читаться как первоклассная проза. В них тоже порой говорит безмолвие, обретая дар речи как раз в тот миг, когда мы его теряем. Что позволяет не только не проводить границу между Бланшо-мыслителем и Бланшо-писателем, но и с полным правом говорить о критической и художественной прозе Бланшо как некоем целом.
        Вот и этой книге ("Последний человек"), впервые дающей русскому читателю более или менее полное представление о прозе Бланшо, предусмотрительно предпослано его же эссе "Пение Сирен". Вероятно, по замыслу составителя, оно должно послужить облегчающим понимание введением в чтение, своего рода интеллектуальным громоотводом, или, если воспользоваться другим образом, не чуждым и самому Бланшо, мачтой, к которой привязал себя хитроумный Улисс, чтобы насладиться пением Сирен без риска исчезнуть в этом пении. Тщетное упование. Уже здесь читатель рискует оказаться ввергнутым в стихию письма, не выдающего никаких гарантий, кроме, разве что, головокружительности того мгновения, опереться на которое невозможно, но с которого, по утверждению Бланшо, только и может начаться письмо. Оно препровождает нас к другому важнейшему эссе Бланшо, "Взгляд Орфея" (см. "Комментарии" # 11). Это мгновение, когда Орфей, в порыве вдохновения преступая запрет, оборачивается и утрачивает тем самым изводимую из ада Эвридику, лишает искусство про-изведения. Вдохновение, которое традиционно принято рассматривать как силу созидательную, божественную, связывающую творца с некой предвечно существующей гармонией и, следовательно, с законом, Бланшо парадоксальным образом трактует как беззаконный разрушительный порыв, приносящий произведение в жертву тому, что бесконечно выше произведения и заботы о нем, некой безрассудной беззаботности, благодаря которой произведение в конечном итоге только и может таковым стать. Бесконечно проблематичный, на взгляд и самого Орфея, порыв, но "только в этом взгляде произведение и может выйти за собственные пределы, воссоединиться с собственным истоком и утвердить себя в невозможности".
        Было бы соблазнительно сказать, что вся проза Бланшо есть такой выход за собственные пределы и утверждение себя в невозможности. В каком-то смысле, наверное, так оно и есть, и тем не менее определение это, будучи перенесенным с фигуры мифологического певца на фигуру самого Бланшо, каким бы ореолом величия последняя ни была окружена, звучит все же слишком по-абстрактному броско и потому натянуто. В своей повествовательной прозе Бланшо ничего не чурается с большим ожесточением, нежели подобных, готовых отлиться в широковещательную формулу, жестов, предпочитая, напротив, откровенному озарению некую сокровенную истину.
        Во всех трех вещах, составивших книгу, рассказчик сомнамбулически кружит вокруг истины некоего события, всегда остающегося в тени, за рамками повествования, как бы всегда еще только предстоящего, но удивительным образом уже успевшего пронизать (затмить) своим светом все, о чем будет идти речь. Отсюда эта странная, полная намеков и умолчаний, темная, а порой поразительно отдающая во всем себе отчет, предельно властная речь; по отчаянной серьезности тона, по какой-то едва сдерживаемой одержимости безошибочно чувствуешь, что на карту в этой решимости говорить (писать) поставлено все. Изматывающее чтение, безусловно. Но оно под стать той сверхчеловеческой усталости, в которой пребывают "фигуры" Бланшо. И опять же, на первый взгляд, парадокс: их полуобморочное состояние – от горделивого преизбытка сил, мгновенно оборачивающегося нехваткой при столкновении лицом к лицу с непомерностью задачи – бытия-при-смерти. Тут-то, в самозабвенном соскальзывании к катастрофе, в изнеможении, когда с категорией времени начинает твориться что-то неладное (оно то сжимается в слепящую точку, то застывает в подобие вечности), их и настигает внезапное ликование, чистый экстаз, ничего общего не имеющий с тем, что в культурном обиходе принято связывать с этим словом.
        Таинственное происхождение этого экстатического исступления – вот самая, пожалуй, неоступно влекущая к себе загадка Бланшо. Не в нем ли черпает силы его речь? "Речь? и однако же не речь, разве что бормотанье, разве что дрожь, меньше, чем безмолвие, меньше, чем пустота бездны; полнота пустоты, нечто, что невозможно заставить замолчать, занимающее все пространство, непрекращающееся и безостановочное, дрожь и уже бормотание, не бормотание, но речь, и не какая-то там речь, а отчетливая, точная: у меня под рукой" ("Тот, кто не сопутствовал мне").
        Стихия повествований Бланшо – наваждение, взывающее ко всему твоему существу с неистовством сил чуждых, исходящих словно бы от какой-то тени, исторгающее его из его укорененности в повседневности, чтобы погрузить в повседневность более глубокую, более, так сказать, повеседневную, саму бездну повседневности. И безоглядная преданность его ирреальной обыденности, его ирреальной реальности (что может быть ирреальнее реальности слов?). Безоглядная: как взгляд Орфея, но обращенный теперь уже на себя самого.
        Неизбежное восхищение, которое эта проза вызывает у тех, кто не совсем чужд подобного рода опыту, в чем-то сродни отчаянию. Отчаянию, ибо своим отмеренным безумием она зовет в нем безрассудно исчезнуть. Испытание не из легких (как из него с честью вышел переводчик, нам, простым смертным, остается только догадываться), но в каком-то смысле и одно из самых чарующих, и самых, как это ни странно, отрезвляющих. Если подходить к появлению этой книги совсем уж утилитарно, можно сказать и так: она прививает неведомое прежде отвращение ко всякого рода поделкам от литературы и заставляет присягнуть на верность невозможному – тому пределу, по ту сторону которого для меня теперь уже неотступно будет звучать скрадывающий свой собственный исток голос Бланшо: "Связать себя с отражением – кто сможет это принять? Но связать себя с тем, что не имеет ни имени, ни облика, и придать этому блуждающему и не имеющему конца сходству глубину смертного мига, замкнуться с ним и оттеснить его с собой туда, где не выдерживает и разлетается вдребезги всякое сходство – вот чего хочет страсть. Могу сказать, что связал себя с этой проходящей и через ночь, и через день неподвижностью, спокойным свечением мгновения, которому неведомо затмение теней, которое не затухает, не вспыхивает, ибо ничего не раскрывает, мерцающим счастьем луча, но и эта неподвижность тоже скитается где попало, и я, может статься, лучше бы переносил очевидность того, что у меня никогда не будет надежд взглянуть куда-то еще, монументальной колонны, перед которой держишься на ногах, но это постоянное движение, этот бесконечный каприз, эта погоня, которая оставляет меня на месте и тем не менее беспрестанно заставляет место менять, подталкивает меня поверить в истинное движение, движение живое и ищущее жизни, пусть оно даже и облачено в мощь и неподвижность судьбы" ("Когда пожелаешь").