союз на первый взгляд если не комический, то по крайней мере слишком воздушный, слишком легковесный по своей консистенции, чтобы привлечь к себе хотя бы толику серьезного внимания увлеченных своим делом набокофагов. Поэтому я немедленно открываю кавычки, довольствуясь лишь беглым, ни к чему не обязывающим замечанием, что их содержимое попалось мне на глаза (не сказать ли "пустило мне в глаза пыль"?) трое суток спустя после того, как было вслух произнесено и заверено Александром Секацким, тут же, в этих же стенах, за рюмкой коньяка и в сопутствующих тому обстоятельствах, вроде бы название этого вроде бы блиц-доклада.
        Итак, говорит Набоков из "Ады"; он говорит:

        "Говорит ли оплакиваемое поэтами разрушительное и оскорбительное воздействие возраста ислледователю Времени что-нибудь о сущности Времени? Очень мало. Только фантазию романиста могла бы привлечь эта маленькая овальная коробочка, когда-то содержавшая "Дюве де Нинон" (пудру для лица, с тоном "райская птица" для век), забытая в неплотно закрытом ящике трюмо, изогнувшегося триумфальной аркой – не знаменуя, впрочем, триумфа над Временем. Сине-зелено-оранжевая вещица, казалось, смотрела на него так, словно хотела уверить его в том, что она все семнадцать лет ждала, пока ее не нащупает сонно-медлительная рука улыбающегося, погруженного в свои думы искателя: подлый обман, фальшивый возврат законному владельцу, жульническое совпадение – и грубая ошибка, ведь это именно Люсетт, ставшая русалкой в кущах Атлантики (а не Ада, ставшая чужестранкой, едущей где-то поблизости от Моргеса в черном лимузине), предпочитала эту пудру."

        Пудра по-английски ("Ада" – переводная картинка с английского обратно на русский) powder: "порошок", "пудра", "порох". На слэнге to take a powder значит "улизнуть", "дезертировать", "смыться". В английском, как и в русском, тоже имеется свое пушечное мясо, сиречь читатель, свои боеприпасы, свои отступления от нормы и буквального смысла. По-французски же, а наш автор полиглот, космополит и лингвистический, так сказать, интроверт, "пудреница", "пороховница" и "песочница" [для присыпки чернил] суть одно и то же слово. Но может быть, все вышеперечисленное не более чем расплывшееся радужное пятно морских брызг атлантического происхождения, преломивших надвое образ отроковицы, запечатленный на чьей-то сетчатке в последний миг, вот только которую из двух половинок выбрать?
        Инцестуозный треугольник гармонично, не нарушая законов оптики, отражается в трех створках гостиничного трюмо, где давно уже испарилась тень какого-то пастора с его чашкой какао; равно как и эффектно рифмуется с триколором овальной коробочки, содержавшей некогда "Дюве де Нинон", пудру для лица, чего же еще, с тоном "райская птица" для век. А что же содержание эпизода? "Улизнула", "дезертировала" Люсетт, единоутробная любовница Ады и виртуальная – брата же Вана (под гримом последнего выступает автор), бросившись за борт трансатлантической – а не трансцендентальной, не устает повторять он свою довольно плоскую шутку – посудины, совершив, таким образом, своего рода аборт. Ибо Ван, признавая, не уступает ее кровосмесительному желанию с ним переспать. Его руке, нашарившей в как нарочно неплотно закрытом ящичке привет от младшей нимфетки, предшествовало много чего. В частности, расставшись с заметно постаревшей и оплывшей в талии Адой, пятидесятилетний преуспевающий Ван, также заметно постаревший, но, главное, сожалеющий о том, что его талия не разделит с ним ни дольки ночной юдоли, возвращается к зачатку своего трактата о Времени, уже обильно орошенному ссылками на Бергсона и бл. Августина: сюжетный ход, в котором узнается отпрыск некоей безусловно пародийной фигуры. Например, сублимации (sublime) расстроенных нервных окончаний, этих чувствилищ игры; причем треугольник они образовали в самом дебюте, когда четырнадцатилетний Ван соблазнил двенадцатилетнюю Аду чуть ли не в присутствии малышки Люсетт, очередь до которой, к ее и нашему разочарованию, так никогда со стороны Вана и не дойдет.
        Говорит ли пудра, эта квинтэссенция галантерейной романной канвы, исследователю Набокова что-нибудь о сущности Набокова? Очень мало. Пудра – это оружие женщины, которую, как известно, нельзя раздеть. Не потому что нагота непристойна (когда-то пудрили и парики, и букли оных), а потому что нагота – лишь еще один знак в ряду прочих. Этот знак взрывоопасен, но у него есть отверстие, может быть, даже несколько отверстий, и означающему не составит труда примкнуть без ложного стыда к означаемому. Когда Набоков берется живописать наготу, он прибегает к ухищренной и вместе с тем откровенно "порнографической", "оранжерейной" стратегии, подразумевающей использование метафорических замещений, парафразиса и инверсии знаков телесности, сплошь структурированных на паноптическом, иногда эпителиальном, уровне. Его проза – это паноптикум, где невидимый миру заключенных по камерам персонажей автор осуществляет тотальный надзор изнутри многоочитой "потусторонней" башни. Чья окружность нигде, а центр всюду. Он занимает позицию демиурга, Бога, его воззрения в этом отношении более чем традиционны. Однако в отличие от классического паноптикума "реалистического" романа, Набоков размывает границы этой башни, постоянно смещает ее центр тяжести, наклоняя, склоняя ее к сожительству с другим центром, камуфлируя свое местоположение и роль соглядатая внутри этого другого, что, опять же, не составляет ему большого труда, поскольку "башня" – это всегда "башня слов": тура на шахматной доске, тауэр, тур де форс, детур. Tour по-французски – это еще и проделка, фокус; а также – манера выражаться, писать.
        (Один известный европейский режиссер рассказывает в своих мемуарах, как, будучи в Японии, побывал на двух представлениях одной и той же пьесы театра Но с разницей в один день. Оба представления произвели на него неизгладимое впечатление. Его театральный гид, японец, задал ему после второго спектакля вопрос, не заметил ли он какой-либо разницы в игре исполнителя главной роли. Режиссер ничего подобного не заметил, однако усомнился, потому что не был знатоком театра Но и боялся попасть в профессиональный просак; может быть, решил он, что-нибудь изменилось в складках кимоно, в тембре голоса, в том, насколько густо положен грим? "Да, кажется, что-то было не совсем так", – начал было он. А гид продолжил: "Вчера играл отец (следует невыговариваемое по-русски имя знаменитой актерской династии), а сегодня сын. Сын еще потеет в пахах. Ему требуется присыпка". Присыпка, что-то в этом роде, режиссер не знал японского, его повсюду сопровождал переводчик... К тому же он так изумился, что задним числом возвел пах наследника великой традиции во множественное. Эта история не имеет никакого отношения к предмету, о котором идет речь, я не знаю, к чему я ее вспомнил.)

        ...Уж не хочет ли он уверить нас в том, что прождал все это время, пока его книгу не нащупает "сонно-медлительная рука улыбающегося, погруженного в свои думы искателя: подлый обман, фальшивый возврат законному владельцу, жульническое совпадение – и грубая ошибка, ведь это именно Люсетт, ставшая русалкой в кущах Атлантики (а не Ада, ставшая чужестранкой, едущей где-то поблизости от Моргеса в черном лимузине), предпочитала эту пудру".

        Обрыв цитаты. Но можно и продолжить, и я продолжу, поскольку в противном случае я намеренно ввел бы вас в заблуждение, то есть заставил блуждать в неведении, совершать детур:

        "подлый обман, фальшивый, возврат законному владельцу, жульническое совпадение – и грубая ошибка, ведь это именно Люсетт, ставшая русалкой в кущах Атлантики (а не Ада, ставшая чужестранкой, едущей где-то поблизости от Моргеса в черном лимузине), предпочитала эту пудру. Выкинь ее, чтобы она не вводила в заблуждение менее основательного философа; что до меня, то я интересуюсь хрупкой текстурой Времени, исчезновением всех приукрашенных [курсив мой. – А.С.] событий".

        Здесь могла бы начаться критическая, без каких-либо прикрас, сага о сношениях прекрасного и возвышенного (sublime) с нашей способностью суждения; о представлении, каковое дает Набоков, о представлении как таковом такового поэтического сношения, не в последнюю очередь, между искусством и так называемой "реальностью", (между искусственным и естественным цветом лица, например); а также о роли "приема" в его щегольской, распахнутой навстречу всем исследовательским ветрам прозе. И так далее. Но прием окончен, даже если он и продолжает производить "эффект присутствия": коробчка с "Дюве де Нинон" изначально, то есть с самого начала, пуста, в ней вот уже семнадцать лет как не было никакой пудры. Выкинь ее... не знаменуя, впрочем, никакого триумфа.