2.
Скорее всего, понедельник. Именно в понедельник сдавала большую часть своих полос Юля Бедерова, курировавшая в нашей газете Культуру. В силу определённой разнородности материалов этой рубрики приходилось что-то вычитывать ещё в пятницу, что-то – аж во вторник, но основная масса приходилась на понедельник. Значит, именно в этот день принёс свою заметку о концерте Фёдора Чистякова начинающий журналист Митя Ольшанский, талантливо и охотно пишущий о современной музыке. В крайнем случае, во вторник. Таким образом, это было первое или второе ноября 1999 года.
Здесь включились мои торчковые понты. Дело в том, что свою статью Митя Ольшанский, собственно говоря, не принёс, – он её написал непосредственно в редакции "НеоМосквы", сидя за соседним компьютером. Написал её остро, злободневно и справедливо. Говорилось в ней о том, что Фёдор Чистяков времён "Ноля" – не то, что Фёдор Чистяков нынче. Что блаженный юродивый, русский Шэйн МакГован, остался в далёком прошлом. Что сейчас на его месте – достаточно безынтересный джазмэн. Митя Ольшанский, с которым мы были к тому времени относительно знакомы, попросил меня придумать для него псевдоним. Я согласился, но спросил, почему, собственно, не видел его на том концерте, о котором он пишет и который мне понравился, а ему – нет.
Митя Ольшанский из вежливости сказал, что его там просто не было, хотя на самом деле я его в "Китайском Лётчике" не узнал, потому что был сильно обдолбан и стоял рядом со сценой. Я же воспринял его слова всерьёз и затаил злобу. Как, думал я, этот человек пишет про моих друзей гадости у меня на глазах, а я ничего не могу с этим поделать! Я поклялся себе, что не допущу публикации. Уничтожу файл, например. Или демонстративно покину газету. Стоп! Это был не понедельник! Это была пятница! И речь идёт не о третьем, а о четвёртом выпуске "НеоМосквы"!
Второе ноября. В этот день – а день был очень хорош – я проснулся на своей оригинальной постели. Оригинальность состояла в том, что постель была устроена на старом топчанчике, установленном поверх нескольких тысяч советских толстых журналов шестидесятых-семидесятых годов: "Новый Мир", "Октябрь", "Наш Современник", "Знамя", "Москва", "Молодая Гвардия", "Звезда", "Нева", "Простор", "Север", "Звезда Востока". Топчан плавно, без перемены уровня, переходил в два стола, один из которых являлся основным, а другой – дополнительным. Из тонких журналов в этой конструкции использовались "Смена", "Сельская Молодёжь", "Человек И Закон", "Аврора", некоторые "Огоньки". "Иностранная Литература" находилась чуть в стороне и не несла на себе никаких нагрузок, благодаря чему её, теоретически, можно было читать. Также не несли на себе нагрузки старые "Огоньки" конца сороковых – начала пятидесятых, нежно мною любимые.
Подобная диспозиция заставляет меня вспомнить некую стихотворную пародию, опубликованную в одном из вышеперечисленных журналов: "Я сплю, положив под голову Блока и Мандельштама, а ноги мои упираются в Гослит и Воениздат". Автора, увы, не помню. Эти строки в то утро также вертелись у меня в голове, перебивая доносившуюся из-за стены громкую музыку. Я почувствовал, что не в силах находиться в своей комнате ни минутой больше, и отправился пить утренний кофе в местечко под названием "Копакабана" – именно так. Находится это кафе на Большой Бронной улице, поблизости от Литературного Института.
Довольный прекрасной погодой и небибикающим пейджером, я бросил рюкзак на стул возле одного из свободных столиков и подошёл к стойке, чтобы сделать заказ. Внезапно я обнаружил, что за столиком, соседствующим с моим, сидят и беседуют поэты Евгений Рейн и Григорий Петухов. Я поспешил поздороваться. После этого я спросил себе большую чашку кофе, которая стоила в этом месте двадцать рублей, в два раза дороже маленькой, и бутерброд с сыром, который стоил семь рублей пятьдесят копеек. Я ещё раз, на всякий случай, поздоровался со своими соседями и принялся за завтрак. Если бы я знал, что готовит мне предстоящий день!
После встречи с Евгением Рейном и Григорием Петуховым я пришёл на своё рабочее место. Перед моими глазами появился Слава Курицын. После него в нашей редакции появился очень довольный жизнью Макс Фрай. После него – Борис Акунин, в миру – Григорий Чхартишвили. Потом зашёл на пару минут Дмитрий Александрович Пригов. Следом – Тимур Кибиров, Игорь Сид, Борис Бергер и Марат Гельман. Было очень много работы, я сидел и вычитывал срочные материалы, как вдруг по всему предвыборному штабу прокатилась необъяснимая волна радостного возбуждения. В коридорах было очень много людей. Я спросил Таню Арзиани, в чём дело. Она ответила, что к нам приехал Сергей Кириенко. Вполне возможно, что, когда я выходил в туалет, я действительно видел его в зале для пресс-конференций. Это был настоящий парад. Ночью, в половине первого, возбуждённый и уставший, я проходил по подземному переходу на Пушкинской площади. Там я встретил Михаила Айзенберга и Елену Фанайлову, которые, тоже жутко уставшие, возвращались, по всей видимости, с работы.
Это была последняя капля. Больше так жить было нельзя. Я человек впечатлительный, и такое количество известных людей оказалось для меня просто невыносимым. Учитывая, что я их знал, а они меня – не очень. В итоге я снова совершенно по-свински накурился и уснул в кресле. До сих пор этот день – один из самых праздничных в моей жизни. Была чудесная ночь. Противоположная крыша напоминала готический средневековый собор. На следующий день мы сдали третий номер "НеоМосквы", и я поехал к друзьям принимать душ. Они решили, что мне нужно погадать по книге о московских юродивых. Выпал Иван Яковлевич Корейша: "Что случится с рабом Божиим Константином?" "Житие, а не масленица".
Теперь – подробнее об истории с Митей Ольшанским, которая для меня во многом, если не во всём, постыдна. О причинах, вынудивших меня затаить на него злобу, выше уже было сказано. Теперь – о последствиях. Когда, не решившись прямо высказать своё недовольство, я дал себе клятву, что не допущу публикации клеветнического, по моему мнению, материала в такой прекрасной и замечательной газете, как "НеоМосква", передо мной встала задача практической реализации собственных намерений. Из малодушия я то выбрасывал файл в корзину, то восстанавливал его, то переименовывал, то перебрасывал единственную копию на дискету в надежде, что в какой-то момент файл потеряется сам собой. Так и не решившись его окончательно уничтожить, я отправился домой.
В солнечный воскресный день я заколотил остатки травы. Отправился на троллейбусе в Тимирязевский парк. Раскурился на пенёчке и стал обдумывать ситуацию. Меня интересовало, насколько соглашательство и склонность к компромиссам въелись в мою душу. Я понял, что произошло это ещё в школе – меня не зря недолюбливали одноклассники. И также я понял, что должен любой ценой преодолеть страх и выполнить данную самому себе клятву. Методы для этого открылись спонтанно: смех, ирония, высокомерие и никакого трагизма. Никаких пафосных жестов, вроде "или я, или Ольшанский". Просто нужно оставаться самим собой. Последнее, разумеется, у меня не вышло.
На следующий день, криво ухмыляясь, я сообщил Славе Курицыну, что статью Мити Ольшанского печатать нельзя, потому что она лживая. И что концерт был хороший. Слава Курицын отвёл взгляд от монитора и посмотрел на меня с недоумением. После чего сказал, что если сильно не нравится этот материал, то я могу написать об этом сам. Естественно, я опешил. Подобного поворота темы я не ожидал и, подумав, с радостью согласился. Радость эта была преждевременной.
Когда я попытался склеить свои впечатления воедино, то понял, что абсолютно беспомощен. Что внятно я ничего написать не могу. И когда я подал распечатку своего бездарного опуса Славе Курицыну, тот посмотрел и ничего не сказал. Я снова, в соответствии с избранной тактикой, изобразил кривую ухмылку, мгновенно осознав, что относиться к происходящему с иронией я не в силах. Это было полное и окончательное поражение. Ещё пару дней до выпуска четвёртого номера я регулярно мерзко брюзжал, чем едва не довёл окружающих до белого каления, а потом вдруг смирился. В конце концов, если человек родился подонком, он подонком и сдохнет. Я жалел, что последнее не произошло вовремя.
По большому счёту, вся беда в моей тщательно скрываемой от самого себя амбициозности. Очевидно, я хотел быть на месте Славы Курицына, на месте Марата Гельмана, на месте Сергея Кириенко, – но не собирался и пальцем пошевелить ради достижения подобного статуса. Последнее, т.е. деятельность по обустройству своего места в жизни, я считал столь же унизительным, как и зависть маленького человека по отношению к сильным мира сего. В подобном противоречии, присутствует, без сомнения, определённый трагизм, но трагизм самого дешёвого и бесперспективного свойства.
Примерно в эти же дни, когда я занимался внутриредакционными дрязгами, вернулся из Екатеринбурга удивительный художник Саша Шабуров, плотно сотрудничавший с нашей газетой. Надо сказать, это один самых проницательных и мудрых людей из всех, кого мне доводилось знать. Мои слабые места он вычислил сразу. Он понял, что имеет дело с трусливым маловменяемым подонком. В качестве простейшего теста он уволок у меня стул. Я не нашёл в себе смелости возмутиться по этому поводу. С этого момента со мной всё было ясно.
Единственная радость – наконец-то сделали пропуск. Охрана меня, конечно, и так уже знала в лицо, но пропуск окончательно подтверждал мою легитимность. Думаю, не очень важно, какой именно это был день недели. Погода успела испортиться к выходным, было холодно, и я помню, как ел ещё раз в "Оладьях" на Никитской. Что-то вычитывал. Выдавал свежий номер газеты Лёше Корецкому, распространявшему её на Ярмарке Литературы Нон-Фикшн в "Центральном Доме Художника" на Крымском валу, стараясь не обращать внимания на позорившую меня публикацию. Меня самоотверженно пыталась успокоить Катя Ваншенкина, говоря, что я забиваю себе голову всяческой ерундой.
Она же купила мне новую кепку взамен утраченной. Предполагаю, Катя Ваншенкина сочла, что таким образом можно достаточно вежливо намекнуть, что на работу люди приходят обычно в состоянии мало-мальски вменяемом и выглядят при этом мало-мальски прилично. Кроме того, было очевидно, что самостоятельно кепку я себе купить не смогу. Для этого тоже ведь требуется известное волевое усилие. Пока что моей воли хватило только на приобретение лосьона после бритья от фирмы "Кензо", флакон которого я постоянно носил с собой в рюкзаке. Славе Курицыну моя новая кепка, по-моему, очень понравилась, хотя он об этом ничего не сказал.
В воскресенье, седьмого ноября, мне предстояла встреча с моей бывшей женой и ребёнком. Готовился я к ней тщательно, не без внутреннего трепета и нерешительности. Как они воспримут мой новый облик, физический и моральный? Ведь я чувствовал себя абсолютно новым, изменившимся, а они – они помнили меня другим, на грани потери человеческого облика. Я тщательно помылся у старых друзей, у них же и заночевал. Не напился. Наодеколонился. Нацепил новую кепку. Выпил витаминный напиток "Ред Булл". Начистил обувь. Вспомнил, что сегодня праздничный день, и даже попытался вспомнить современное название праздника. Пришёл на стрелку к памятнику Пушкину получасом раньше, в тринадцать тридцать. Долго смотрел на электронное табло над бывшим магазином "Наташа", которое сообщало, что до 2000 года осталось 56 дней. Выкурил сигарету.
Они опоздали минут на двадцать. Я был полностью деморализован. Горло болело от курева. Вроде бы, они мне обрадовались. Даже извинились за опоздание. Я сказал, что ничего, мелочи. Судорожно попытался представить себе какую-нибудь праздничную программу. В результате мы перешли Тверскую и оказались в "Макдональдсе". Похоже, для всех это было оптимальным решением, для ребёнка в первую очередь. В общем-то, с забитым ртом выдавливать из себя "папа" куда сподручнее, как мне кажется. Я тоже не отставал и жрал свой картофель. Моя бывшая супруга, как я и предполагал, сказала, что выгляжу я, конечно, лучше, чем раньше. Я и не сомневался, что она так скажет. Потом, когда мы уже вышли из "Макдональдса", я сказал что-то такое, о чём сразу же пожалел.
Она сказала, что, сколько волка не корми, он всё в лес. Я не сомневался и в этом: рано или поздно я просто-таки обязан был ляпнуть что-то несообразное моменту. Она сказала, что я как был подонком, так и остался. На этот счёт я тоже был в курсе. И что она это скажет – тоже. Так что мне оставалось лишь согласиться. Потом я купил воздушный шарик. Потом мы ещё немного посидели на детской площадке, а потом вернулись к метро. Я, на всякий случай, извинился. Поцеловал ребёнка. От меня воняло табачищем, и я, видимо, производил не самое благоприятное впечатление. Единственно, не орал и не возмущался. Это можно поставить мне в плюс. В четверть пятого мы распрощались. Я пошёл обратно на Телеграф: работы ещё не было, зато Интернет в качестве универсального транквилизатора там присутствовал.
В редакции не было никого, кроме Ильи Фальковского из группы "ПГ", одного из ведущих деятелей клуба "ПушкинГ". Он тоже сотрудничал в нашей газете, умудряясь работать на самом древнем компьютере из там установленных. "ПушкинГ", кстати, в качестве клуба на тот момент был уникален: мягкие подушки прямо на полу, регулярные дабы, восточные сладости, кальян, коньяк и в довесок ко всему – один из лучших в Москве книжных магазинов. Находился он в Большом Гнездниковском переулке, во дворе, за решёткой. Там было хорошо. Мне и вообще тогда было, как я уже говорил, неплохо. Главным образом, из-за людей.
Дома тоже стало как-то полегче. Я уничтожил окончательно осточертевший "Тетрис", взялся читать книжку, купленную в другом очень хорошем книжном магазине под названием "Гилея". Книжка тоже очень хорошая – избранные письма Константина Леонтьева, перу которого, помимо философских и геополитических трудов, принадлежит едва ли не самая изысканная русская проза. Константин Леонтьев напоминает мне подчас едва ли не всех, вместе взятых, современных российских политиков, чьи намерения постоянно вступают в конфликт с некоторыми случайными свойствами окружающей действительности. Я был рад, что ко мне снова вернулась способность естественно читать и воспринимать литературные тексты. Значит, адаптационный период подошёл к концу.
Наскучив чтением, в половине первого ночи я отправился в ночной магазин за пивом и чипсами. Мне не очень-то хотелось этих самых пива и чипсов, но требовалось какое-то действие, способное смягчить излишнее возбуждение после испытанных мною за прошедший день положительных эмоций. Я взял "Старого Мельника". По-моему, хорошее пиво. И сигарет купил: две пачки красного "Галуаза". Тогда еще не знал, что "Галуаз" – это "либерте тужур". Подумал, что нельзя отказывать себе в маленьких удовольствиях. Что толку в бессмысленной, изматывающей аскезе? Нет в ней толку. И быть не может. Это вам любой подтвердит, невзирая на классовую принадлежность. Вспомнил, как называется праздник: День Согласия И Примирения.
На следующее утро, впервые за несколько месяцев, за стенкой молчало радио. Слушаю на старом бобиннике, включающемся исключительно с помощью топора, всё того же Егора Летова. "Анонимная философия продавшихся заживо за колоссальный бесценок". Летов надоедает. Ставлю "Тич-Ин". Завтракаю сухарями с чаем. Отправляюсь на Телеграф. Сегодня туда собирался зайти Михаил Павлович Нилин, которому Катя Ваншенкина обещала помочь с вёрсткой его новой книжки. По мере приближения к месту работы хорошее настроение внезапно улетучивается. Я чувствую, что ненавижу весь мир.
Себя самого в первую очередь. Такой человек, как я, не имеет права жить. Сдохнуть, впрочем, тоже не имеет права, иначе у окружающих испортится настроение. "Что бы такого сделать плохого". Нашёл файл с вирусом, изменил расширение и повесил в корень сетевого диска. Файл назывался "Гигиенические Салфетки Дона Хуана". А мог бы называться "Георгий Гурджиев – Истинный Патриот". Последнее – правда. Что не освобождает вас от ответственности. Трепещите, мерзкие унылые зомби! Вас перепрограммируют и повесят в корень сетевого диска! Ха!!!
Сопротивление бесполезно. Обедать иду не в надоевший "Макдональдс", а в "Бургер Квин" на Никитских воротах. У этого места дурная репутация, лет пять назад там были нарушены какие-то санитарные нормы, но меня это мало тревожит: наличие вегетарианских бургеров с грибами и недорогого вкусного пива с лихвой компенсирует гипотетическую антисанитарию. Сажусь за столик. Ем. Чуть не подавился из-за ожившего пейджера. Заглатываю остатки и бегу в редакцию. Через какое-то время туда приходит Михаил Павлович Нилин.
У нас нет возможности обстоятельно побеседовать. Краем глаза вижу, что Катя Ваншенкина принимает увесистую стопку машинописи. Вычитываю какую-то ерунду. Раздражение нарастает. В некоторый момент, стараясь, и небезуспешно, остаться незамеченным, вытаскиваю из стопки один листок. Складываю и прячу к себе в рюкзак. Будем считать, что стихотворение утеряно навсегда. Согласитесь, приятно укусить руку, которая тебя кормит. Неблагодарность – лучшая плата за любую услугу.
В похищенном мною тексте речь идёт, если не ошибаюсь, о некоей даче вблизи дороги. Красный свет пробивается сквозь кусты. Заканчивается следующим: "когда опадают листья, бывает слышно шоссе". Мне почему-то кажется, что железная дорога там тоже присутствовала. Позднее, когда мне захотелось узнать, о чём в действительности было стихотворение, Михаил Павлович назвал, среди прочего, имя человека, которому эта дача принадлежала. У меня записано, но я не считаю нужным здесь приводить. Украденный листок у меня потом тоже кто-то украл, а может, я по пьяни подарил кому-то.
Домой прихожу поздно. Поливаю кактус. Мой кактус – настоящее произведение искусства. Он могуч и прекрасен, как Илья Муромец. Утыкан не простыми колючками, а крючками. Цепляется за одежду и кожу. Раньше я поливал его разведённым контролем, когда промывал баяны. Так что кактус, можно сказать, вырос на крови вперемежку с ширевом. Отличная подпитка – никаких удобрений больше не требуется. Всем рекомендую. И вдобавок чувствуешь растение автономной частью своего тела. Удивительные и редкие ощущения. Последнее время, увы, приходится поливать мой любимый кактус обыкновенной водой. Похоже, ему это не слишком по вкусу. Привычка – вторая натура.
Перед сном слушаю в уолкмене, то бишь плеере, отвратительно записанные песенки Псоя Короленко. Очень позитивный дядюшка. Очень оптимистичный. По моему мнению, искусство вообще должно радовать, а не огорчать. Я ведь вообще никому не желаю зла на самом-то деле. Люди, животные, растения – всё это часть Вселенной, достойная любви, а не саркастического высмеивания. Жизнь прекрасна во всех своих проявлениях: вот сидит человек, курит, допустим, папироску, и это само по себе прекрасно и самодостаточно. Или деревце какое растёт. Или сохнет. Всё равно красиво. Стыришь что-нибудь – и на душе легче, как говаривал один мой старый приятель. С этими мыслями засыпаю, завернувшись в красное одеяло.
"О чём поют воробушки в последний день зимы: мы выжили, мы дожили, мы живы, живы мы". Зима у нас ещё только впереди. За окном идёт снег. Темно. Значит, проснулся рано. Снег скоро растает. Потом снова выпадет. В коридоре ругаются между собой соседи. Одно время держал у себя специальный баян с двумя кубами уксусного ангидрида: во-первых, неприкосновенный запас, во-вторых, в случае чего – соседям в глаза. На завтрак у меня припасены мюсли и овсяное печенье. Раз двадцать отжимаюсь от пола, чтобы размяться. Пол грязный. Подметать некогда. На стенке висит картина, изображающая крест и рядом – велосипед. Через год подарил её Даниле Давыдову на День Рождения.
На улице промозгло и хорошо. Иду, как и в большинстве случаев, пешком. Вспоминаю девяностый год. Если не считать нынешнего – один из самых светлых и радостных. В редакции – Саша Шабуров, который ищет себе квартиру и в срочном порядке делает иллюстрации к очередному номеру "НеоМосквы". Он, оказывается, ещё и прозу пишет. Завтра, десятого ноября, отправляем в типографию четвёртый номер. Вроде всё нормально. Таня Арзиани говорит, что я умница, а вовсе не идиот. Ну или что-то подобное. Единственное, что огорчает – безнадёжно засорился штабной толчок. Обедаю в "Оладьях". Рюмку водки себе позволил.
Вечером, благо есть время, иду в "Авторник" – литературный клуб, организованный Димой Кузьминым в помещении библиотеки напротив Новодевичьего монастыря. Там чтения памяти недавно умершего Генриха Вениаминовича Сапгира. Опаздываю к началу. Мой любимый текст про Армию Зет кто-то уже прочёл. Я самонадеянно полагаю, что знаком с прототипом главного героя этой истории – человеком искромётного остроумия, которого зовут Марк Шмидт. После возвращаюсь на Телеграф дочитывать оставшиеся материалы. Катя Ваншенкина сообщает, что куда-то запропастился один стишок Михаила Павловича Нилина. Старательно помогаю в поисках, перерываем ящики всех столов, но ничего не находим.
В принципе, я не призываю к всеобщему публичному покаянию и не рассчитываю на сочувствие. У меня несколько иные цели... Пробудить, что ли, в людях симпатию друг к другу... Если это осуществимо... Толерантность, терпимость, прочие незаменимые ценности. Слишком много жестокости в уходящем столетии. А может, и слишком мало, население планеты увеличивается в геометрической прогрессии, и всё такое. Восемь миллиардов уже. Некоторые умеют читать. Думаю, читатель ждёт в этом месте моей личной оценки политической ситуации в России накануне парламентских выборов 1999 года. Да, скорее всего... Но нужно ли?..
Ведь мы не знали, что Борис Ельцин на Новый Год уйдёт в отставку. И мы действительно нуждаемся в демократии... Нашёл, кстати, в среду, уже когда сдали номер, ближе к вечеру, замечательный сайт под названием "Ленин". Там регулярно функционирует национал-большевик Михаил Вербицкий, как мне представляется, один из наиболее одарённых современных российских публицистов. Честно говоря, веришь каждому его слову, даже если он высказывает соображения, прямо противоположные твоим собственным. Приятно осознавать, что есть люди, не утратившие личной вменяемости окончательно.
Моя жизнь, как я уже говорил, стала входить в новое привычное для себя русло. С одной стороны, не вызывал сомнений тот факт, что русло как таковое существует лишь до окончания предвыборной кампании. И что дальше – другое новое русло, другая вода, другие подводные камни, жители и прочее. Но я привык к скоротечности. Знал, уже наверняка почти, что не дам затянуть себя в катастрофические водовороты бездеятельности и социального нигилизма. У меня, как иногда говорят, открылось "второе дыхание". Трудовую деятельность я стал воспринимать как своеобразную духовную практику.
Думаю, Саша Шабуров довольно успешно пытался сделать то же самое, когда вылечил зубы за счёт фонда Сороса, преподнеся процесс лечения как оригинальную художественную акцию. Разумеется, для человека с решёнными раз и навсегда этическими вопросами искусство неизбежно оказывается на первом месте. Для меня же этическая проблематика всегда стояла выше эстетической, и как следствие – антикоммунизм, неприязнь к рэкетиру Лужкову, кагэбэшнику Путину, что неизбежно привело меня в ряды Союза Правых Сил. По поводу анархического социума я полностью солидарен с точкой зрения Джорджа Оруэлла, который в своём эссе о Свифте утверждает, говоря о гуигнгнмах, что общество, ставящее во главу угла некоторое самоочевидное общественное мнение, является предельно тоталитарным.
Почему Кириенко, а не Явлинский? Постиндустриальный либерализм неизбежно спекулятивен, и весь вопрос в предпочтении методов спекуляции. Это в равной степени касается также традиционалистской и ситуационистской идеологии. Человек не может выбрать для себя определённую систему взглядов – он в состоянии выбирать исключительно способы воздействия на самого себя. Комфортней лёжа или на боку, или рачком-с. Личный героизм, очевидно, может быть проявлен только как бессмысленное предательство собственных интересов. Такой себе безвкусный суицидальный аттракцион.
Про кактус я уже написал, про соседей тоже. Про что же ещё написать? Хочется натянуть текст знаков эдак до восьмидесяти. Тысяч, в смысле. Даже про Шабурова с Путиным написал. Даже про личный героизм. А что вы хотите: все наркоманы – герои. Особенно те, что подсели на Останкино. Вот почитать, что ли, Герберштейна или Олеария. Классные ребята, между прочим. Живут у меня в компьютере. А на этажерочке у меня живёт сердце Железного Дровосека, изготовленное Серёжей Жаворонковым в 1993 году. Даже не представляю, чем всё это может обернуться, когда я проснусь. Типа, жизнь есть сон и всё такое. Ведь верно? Ведь правильно?
Удивительно: девяностый, допустим, год помню чуть ли не по дням, девяносто девятый – одна сплошная каша болотного цвета. Середина ноября провалилась вообще к чертям собачьим. Поэтому сразу перехожу к событию, которое помню. Вечер Олега Дарка всё в том же "Авторнике". Он читает роман "Смерть в гриме", который я читал до того в распечатке. Думаю, из всех, кто был на том вечере, только я один его и читал. Роман полезный. Про то, как одного литератора неким изощрённым способом устраняет из себя повседневная жизнь. Чтение прерывается дискуссией. Я пытаюсь высказать какие-то свои сверхценные соображения, но не в состоянии согласовать ни одной фразы. Двадцать третье ноября. Ночью еду бухать куда-то на окраину города, то ли в Жулебино, то ли в Очаково, не помню. Напиваюсь до полной потери пульса и соображения.
Двадцать четвёртого опаздываю на работу. Когда прихожу, оказывается, что шестой номер уже отправлен в типографию, и что срочные утренние материалы вычитаны без моего участия. Слава Курицын говорит, что я могу отправляться домой. Я то краснею, то белею: у меня похмелье и приступ совестливости. Слава Курицын, напротив, невозмутим, корректен и доброжелателен. Ничего не понимаю. На его месте я бы орал полчаса, а то и час. Видимо, именно поэтому главный редактор – он, а не я. В продолжающемся приступе совестливости и недоумения иду пить кофе на Бронную. Делать нечего. Скучно.
Иду, выпив кофе и выкурив сигарету, на Патриаршие. Там какие-то слабознакомые, но уже ощутимо выпившие люди отмечают чей-то День Рождения. Предлагают мне загадочный хорватский абсент. Думаю, как абсент сочетается с анальгином и кофе, прихожу к выводу, что сочетается. Пью. Действительно, как ни странно, сочетается. Даже веселит и утешает по-своему. Иду гулять дальше, дохожу до Арбата, там уже водка во дворике. Значит, сегодня опять напьюсь. Иду в сторону Гоголевского бульвара. Выпить никто больше не предлагает. Самому тратиться на спиртное унизительно. Значит, не напьюсь.
На Гоголевском ни одного человека, хоть погода относительно нормальная. Иду к метро. Возле "Арбатской" вижу какой-то знакомый силуэт. Пытаюсь вспомнить, кто это. Подхожу, здороваюсь, так и не вспомнив. Меня, однако, узнают довольно доброжелательно, предлагают пива. Я отказываюсь, поскольку уже решил не напиваться, и говорю какую-то фразу, смысл которой в том, что вот, дескать, давно знакомы, но имя из-за моего хронического кретинизма вылетело из головы. Очаровательное создание улыбается, явно не обидевшись, и говорит, что зовётся оно Аглаей Волковой, а последний раз мы виделись года три назад, перед её отъездом в Италию.
Тут я, наконец, понимаю, с кем, собственно, говорю. Моя плохая память на женские лица чуть было снова не подставила мне подножку. Учитывая, что чем симпатичней женщина, тем хуже я помню её лицо. Фигуру, голос, профессию – ещё туда-сюда помню, а вот лицо обычно забываю мгновенно. Перефразируя Толстого, все красивые женщины одинаковы. С Аглаей Волковой на тот момент я был знаком уже лет десять как, мы познакомились в девяностом году, когда она появилась в "Джалтаранге" после неудачной попытки самоубийства и вызванного этим пребывания в дурдоме. Настоящее её имя – Даша. Не так давно, на правах старого приятеля, я читал её прозу на презентации третьего выпуска альманаха "Риск", поскольку самой Аглаи Волковой тогда в Москве не было.
Италия пошла ей на пользу. Она слегка поправилась и отрастила чудную шевелюру, перестав походить на ходячий скелет с горящими от ненависти к человечеству глазами. Я предложил ей зайти в "Дом Журналистов" и выпить по чашечке кофе, на что она, не раздумывая, согласилась. Сказала, что я тоже хорошо выгляжу. Обматерила филологию, которой ей приходится заниматься. Спросила, как у меня обстоят дела с наркотой. Я ответил правду: никак. С меня хватит. Пью, ганджа изредка покуриваю, но с остальным – всё. Я хочу жить. Она сказала, что никогда не понимала опийного кайфа. Ну передознёшься, ну поблюёшь – кайф-то где? Я усмехнулся: винтовому опиюшника не понять. Аглая подтвердила.
Вышли на улицу. Решили пройтись пешком до Пушкинской площади. Я был очень рад её видеть, потому как плакаться в жилетку особо никому не хотелось, а вот рассказать о том, как я сейчас живу, – очень даже. Вместо этого я спросил, помнит ли она "Джалтаранг". Она ответила, что помнит отлично. Чистопрудный бульвар, кофе по двадцать семь копеек, лебедей в пруду, индийскую экзотику: самосы, попады. Я сказал, что кофе, по-моему, стоило пятнадцать. Во всяком случае, ощущение пятнадцатикопеечной монеты, которой я расплачиваюсь, до сих пор живёт каким-то немыслимым образом в моей ладони. Она сказала, что, по её мнению, всё-таки двадцать семь. Она была согласна, что это действительно очень важный вопрос.
Мы были солидарны в понимании важности этого вопроса. Я спросил, помнит ли она фотоснимок, который всем показывала в качестве изображения своего молодого человека. Там была какая-то плюшевая игрушка. Она сказала, что хранит фотоснимок до сих пор. Я спросил, не изменилось ли её отношение к мужчинам с тех пор. Она сказала, что нет, но когда я попросил разрешения взять её за руку, мне ответили согласием. Мы шли по Тверскому бульвару, и синхронно пришли к мысли, что надо бы зайти в "Макдональдс", поскольку пришло время для оправления естественных надобностей.
Было уже поздно, и я, извинившись, что не могу из-за сумасшедших соседей пригласить её к себе домой, предложил ненадолго зайти ко мне на работу, где в это время наверняка никого нет. Аглая Волкова сказала, что можно поехать к ней. Она наконец-то разъехалась с мамочкой и теперь живёт одна, правда, достаточно далеко. Я спросил, можно ли мне будет у неё дома принять душ. В ответ было спрошено, как я, собственно, отношусь к ЛСД. Я сообщил, что психоделики обычно не препятсвуют осуществлению гигиенических процедур.
Мы взяли два ванильных коктейля, а после пошли в метро. Я был счастлив. Лучшего поворота событий нельзя было предположить. Слава Курицын не устроил скандал из-за моего опоздания, похмелье прошло, и я еду с очаровательной женщиной к ней домой, чтобы помыться, закинуться кислотой и – кто знает? Хотя маловероятно. Внезапно обнаруживаю, что из моего кармана во время вчерашнего пьянства пропали презервативы. Вот в чём дело! У меня к этому моменту ни копейки денег и твёрдая уверенность, что судьба снова меня поимела по всем статьям.
Отличная однокомнатная квартира после евроремонта. В автобусе говорили о литературе. Продолжаем о том же. Делим пополам марку с изображением велосипеда – она говорит, что незачем откладывать в долгий ящик. Я прошу разрешения по-быстрому принять душ – не мылся больше недели. Она показывает, как обращаться с сантехникой, и даёт мне свежее полотенце. Ура! Оттираю себя мочалкой и думаю, когда же начнёт действовать. Нервное возбуждение нарастает, но никаких специфических эффектов нет. Минут через двадцать вылезаю из ванной, успев выстирать носки и трусы. Натягиваю штаны на голую задницу. Захожу в комнату и вижу, что Аглая Волкова сидит в кресле перед телевизором. На столе открытая упаковка сока "Джей Сэвен" и два стакана.
По телевизору – Эм-Ти-Ви с Бивисом и Баттхедом. Хорошо. Сажусь в соседнее кресло, пью сок, посмеиваюсь и жду. Спрашиваю, как вообще эта штука. В ответ: посмотрим. Возбуждение всё сильнее и сильнее, я понимаю, что кислота, очевидно, смешана с какими-то психостимуляторами, которых я на дух не переношу. Иду на кухню, потом посещаю санузел, пробую помочиться, долго разглядываю свой член. Член усох и скукожился. Так и до бэд-трипа недалеко. Вернувшись в комнату, снова плюхаюсь в кресло и пытаюсь расслабиться.
Спрашиваю, есть ли какие-нибудь старые фотографии. В моих руках оказывается кожаный альбом, я нахожу снимок, где моя старая приятельница, бритая наголо, целуется с какой-то развесёлой девчушкой. Спрашиваю, может ли Аглая позволить себе сегодня традиционные отношения. Она отвечает, что традиция традиции рознь, и ещё неизвестно, какие отношения традиционные, а какие – не очень. Тогда – нетрадиционные. Кроме того, прошу выключить телевизор и поставить какую-нибудь музычку. Что-нибудь древнее-древнее, хипповое-хипповое. Аглая смеётся, выключает телевизор, ставит "Джефферсон Эроплэйн" и кладёт руку мне на лоб. Меня передёргивает, словно электрическим током.
Я встаю, мгновенно мы падаем на кровать, и я лихорадочно целую её волосы, глаза, уши и кончики пальцев. В сверкающей россыпи красок вижу мысль, что секс – единственный выход для безграничной энергии, которая разрывает меня изнутри. При этом меня почти не беспокоит, что мой член по-прежнему ни на что не годен. Я чувствую, что мы являемся одним, разросшимся до масштабов целой Вселенной, совокупляющимся с самим собой организмом. Черепная коробка заполнена искрящимися вспышками света.
Внезапно я чувствую, что мы становимся безгранично далеки друг от друга. У меня хватает сосредоточенности, чтобы спросить об этом, но мои губы говорят что-то другое. Через миллиарды световых лет из глубины галактики доносится нечто, означающее согласие. И я понимаю, что должен найти ключ к этому далёкому, недостижимому миру. Вернувшись на мгновение в сияющую реальность, я одним рывком сбрасываю с себя одежду и, пугливо озираясь, вижу то, что искал во всей Вселенной. Мои губы приникают к этим губам, мой язык описывает круги вокруг сочащегося вечностью бугорка, и я понимаю, что две Вселенных снова слились в одну.
Через какое-то время всё меняется. Я поднимаю голову и вижу, что мир вокруг меня полностью повседневен, что в нём нет ничего, достойного интереса. Смущённый, встаю и спрашиваю, не пора ли перекурить. Выпиваю несколько глотков сока. Протягиваю стакан Аглае. Слушаю музыку, плоскую и безынтересную. Смотрю в окно на соседний дом. Вспоминаю Славу Курицына. Криво, саркастично ухмыляюсь. Смотрю на дверной проём, из которого лезут какие-то скучные зелёные испарения. Чувствую себя стократ выше своего положения. Снова смотрю на Аглаю. И обнаруживаю, что мой фаллос постепенно принимает некую архаичную форму, древнюю, как сама жизнь. Делаю несколько шагов, вплотную подойдя к кровати. И в ту же секунду мой расписной, покрытый витиеватой резьбой фаллос попадаёт в столь же древнюю ритуальную ловушку.
Левой рукой мне удаётся выключить музыку. Впрочем, кого в наше просвещённое время может интересовать вялое кислотное порно? Ну стоял я в чужой квартире, глядя в окно, и чувствовал, что оплодотворяю весь мир. Ну выбежал на балкон, чтобы кончить, а после назад вернулся, поскольку замёрз. Всем эти чувства знакомы, и нет ничего нового под луной. То ли дело коммунисты! Или Сергей Владиленович Кириенко! Утром Аглая Волкова сказала мне, что секс не входил в её планы, однако у меня был вид человека, находившегося на грани буйного помешательства. Я рассказал про презервативы. Мы рассмеялись и снова почувствовали себя друзьями.
Кислота ещё пёрла. Я предложил прогуляться немного и зайти ко мне на Каляевскую. В это время соседей обычно не было дома. Слегка притормаживая, мы собрались и поехали. Возникла характерная сдержанная дистанция, вытекающая из полного взаимопонимания. Мы переговаривались короткими фразами, в сознании была полная ясность, а лёгкое утомление не вызывало сонливость, и я знал, что успею на работу вовремя и буду в отличной форме. На Каляевской, однако, меня поджидало жестокое разочарование. Дверь моей комнаты, не имевшая замка и закрывавшаяся на сложенную в несколько раз газету, была распахнута настежь. По коридору ходили соседи и ругались с двумя слесарями. Половина моей комнаты была перевёрнута вверх дном, а на полу стояла большая лужа воды.
Увидев меня в обществе Аглаи Волковой, все находившиеся в квартире обрушили на меня свой гнев. По их словам, из-за моего преступного разгильдяйства в моей комнате прорвало батарею, не менявшуюся с 1914 года, и от этого у всех было много беспокойства, поскольку я кантовался со всякими шлюхами, а заходить в жильё опустившегося наркомана не всякий может себе позволить, поскольку есть риск заразиться СПИДом. Жильцы снизу, оказывается, уже написали жалобу, что моя спидозная батарея их затопила с колоссальным убытком. Что я должен платить. И что сейчас вызовут участкового.
Удар был ниже пояса. Решив пропустить мимо ушей замечание по поводу того, что Аглая Волкова является шлюхой, я попробовал первым делом вежливо выпроводить её за дверь, но не смог найти нужных слов. Соседи продолжали орать. Тогда я принёс из кладовки ведро, пару тряпок, достал из холодильника шприц, выбрал с пола необходимый минимум жидкости и пообещал соседям ширнуться этим раствором у них на глазах, если они немедленно не прекратят голосить. Вид грязного баяна на них подействовал. С грязными проклятиями они скрылись в своих комнатах. Перед слесарями я извинился. Сказал, что соседи чокнутые. Аглая Волкова взялась помочь мне в уборке. Трубу, в принципе, уже залатали.
Нет ничего прекраснее книг, картонных коробок, чемоданов и одежды, которые только что испытали на себе воздействие большого количества влаги. Их покоробленность, когда я поставил грустные песни Джоан Баэз, вызвала у нас бурный, не сдерживаемый ничем, даже передававшим какую-то бузню пейджером, восторг – не восторг, но навроде того. Мне не жаль было своего распадающегося имущества, плевать на соседей – только грязь, только деформирующийся прямо на глазах картонаж. И потом, когда бобину с Джоан Баэз сменила другая, с "Троббинг Гристл", вся эта куча взбесившегося барахла не перестала вызывать моего восторга. Потом я случайно разбил стекло. И понял, что уборка завершена.
Оставив своё обиталище в состоянии качественно организованного беспорядка, в меру художественного, я пулей вылетел из подъезда. В хорошем спортивном темпе, спровоцированном усталостью, мы двигались по московским улицам, воспользовавшись на определенном этапе проходными дворами, ведущими от казино "Утопия" к мэрии. Я по-прежнему успевал на работу вовремя, хотя "шлюху" соседям простить не мог. Достал из рюкзака новую записную книжку в кожаном переплёте. Аглая Волкова оставила мне свой телефон, сказала, чтобы звонил, если возникнет такое желание, и мы распрощались на углу Кузнецкого и Тверской.
Окончание повести
|
