На масленицу чудеса являются из помойки. Там, в штабелях и штакетниках из забытых рождественских елей, среди зеленых иголок недавнего праздника, с ветерком мимолетной оттепели заводятся желтые шарики цыплячьего пуха - летние гнезда снежинок. Из года в год в ночь волшебного преображения хороводы дурковатых ряженых на забытых свалках и пустырях ломают самые тонкие ветки, самые нежные лапки и вяжут маленькие букеты, пахнущие зимними звездами. Валенки танцоров поднимают белую пыль, а губы поющих превращают ее в сизый туман, на рассвете же весь праздничный урожай неизменно достается всякого рода утренним проходимцам.
Так в город приходят мимозы и керосиновая радуга липнущего к ним целюлозно-целлофанного жира.
Грузчику первого универсама Андрею Гарасеву февральские цветы совсем не по душе. От вида мохнатых светлячков, роящихся на зеленом, на ум приходят капустные листы материнского огорода, изъеденные куколками белых бабочек. Вот роза семь-на-восемь - овощ здоровый и даже кажется, пахнуть обязана была бы сытными щами.
Впрочем, у Андрея обоняние так себе, а зрение и того хуже, кос он, кос безнадежнее учителя математики. Да, к тому же худ, худ и кости у него как будто бы все треугольные, куда ни глянь - везде выпирает какой-нибудь неожиданный синус. Зато силен - ладонь такая, что можно сковородку накрывать, но этого не требуется.
- Андрей! Кефир в отдел и варенец!
Молочные бутылки - словно пешки в шахматной игре, под сруб идут рядами и полками. А покупатели сплошь туры да ферзи на клетках кафельного пола, и, тем не менее, ничью фиксирует охрана ежедневно в двадцать один ноль ноль.
Но, если честно, для Андрея Гарасева гамбит - всего лишь слово на этикетке марганцевокислого одеколона из секции, в основном заставленной предметами мелкими, хрупкими, в сущности, никчемными: "Галантерея". Однако упаковку средств личной гигиены, зубных щеток, например, или коробку мыла цвета простокваши он притаранить туда всегда рад.
Это потому, что оловянные солдатики бутыльков в железных касках пульверизаторов соседствуют с зарницею, ходами тайными, засадами цветочного киоска ИЧП Баргамотов. Здесь за прилавком оберточными материалами шуршит Вера Киселева - девушка, рожденная, как и положено богине чушковских пацанов, из цельного куска сметаны. Карандашиками пальчиков, на безымянном синий ноготок, а на мизинце - красный, она банты сооружает, сплетая стружки разноцветных лент.
Андрей Гарасев, на правах матроса чушковского архипелага, всегда узкий клин своей физиономии просовывает в окошко веркиного камбуза и дружески стравливает пар:
- Мууууу.
Дескать, здравствуй, Вероника, мы-то с тобой не лыком шиты, понимаем, между прочим, что цветочки эти - курам на смех, коровам на съеденье, ну, если только высушить и для веселья одну, которая с колючками, братишке младшему заправить в банный веник.
- Ну, так ведь?
Почему-то девушка с лицом белым и гладким, как потолок, не обижается. Хотя в Чушках она давно не живет, на трамвае туда-обратно не мотается, резиновых сапог не носит, центровая, одним словом, но грузчика в тельняшке воспринимает правильно.
Гарасев это ценит и обычно у ларька надолго не задерживается, клиентов не отпугивает тригонометрической загадкой жилистой своей фигуры, но сегодня отчего-то дудка его носа не спешит освободить окошечко ларька.
- К матери-то на праздники поедешь? - спрашивает он, и тут же добавляет, от восторга позволяя глазам, как комсомольцам, окончательно разбежаться одному на запад, другому на восток: - Видала бы, какую горку я, Семка и физрук залили на задах школы!
Все в организме Верки происходит медленно, неспешно, как в крынке, выставленной на холодок. Но пенка оборочек, рябь бисера формирование ответа обещают, даже гарантируют.
- Гараська, ты?
Неожиданности, как всегда, случаются в торговом зале, так что не зря заведующая не советует стоять к нему спиной. Грузчик выпрямляется. Блин круглой физиономии арендатора, хозяина мелкофасованной сено-соломы встречается с лезвием зазубренным Гарасевской.
- А, ну, точно, Верка же говорила, что ты здесь работаешь.
У Витали Баргамотова тоже мать в Чушках, да и сестра, но самого его не видел там Андрей, наверное, с тех пор, как выпустились из шараги, то есть давно-давно. А вот девятку Баргамотовскую цвета смородины крученной случалось, и не раз. Скатится лакированной коробкой леденцов с пригорка, мурлыкнет в переулке и только фига выхлопа на веточке куста.
- Значит, рвешь тут пуп по мере возможностей?
Если конституция Андрея Гарасева - сплошной бином Ньютона, то шар Витали Баргамотова описывается элементарной формулой из трех копеек. Все у него большое и овальное, даже уши, не человек, а хлеб пшеничный особый, местами только кусочки корки голодный кто-то пощипал.
- Ну, а вообще, ништяк, что на тебя как раз наткнулся.
Фантики конфетные с гусеницами нулей оказываются в руке Андрея сами собой.
- Короче, водки, только хорошей, пять пузырей и десять пива, нет, пятнадцать, - инструктирует Виталя, - на остальное возьмешь поесть, что тут у вас получше, заеду в семь, все тип-топ должно готово быть, и сам, как штык.
У Баргамотова еще один киоск цветочный имеется, там дальше, в универмаге, на шумном перекрестке, где таксомоторы глазками зелеными показывают колбасе вареной рельсового транспорта, давай вали, катись, родная, не выступаем в твоей весовой категории.
Каждый вечер строгая, как циркуль, Верка, дневной абзац закончив точкой картонки узенькой "закрыто", домой отчаливает с Баргамотовым. Всем интересно, он у них один, или же купчику с работницей всего лишь по дороге? Сегодня Андрей узнает, потому что в честь субботы сырной недели на борт возьмут и его, Гарасева.
- Ну, че, Гарась, жрач правильный. В напитках тоже разбираешься.
Из пасти открытого багажника струится пар, на заднем сидении чернявая толстуха, усатая, как юнга, свет фар машины, выруливающей из двора магазина то в сугроб ударит, то по забору хлестнет - отталкивается от всего, подобно ластам уплывающего морского котика.
- С Маринкой-то знаком? - спрашивает Баргамотов, не оборачиваясь.
- В универмаге видел.
- Правильно, у меня работает, - птички виталькиных бровей порхают в зеркальце заднего обзора. - Скажи, симпотная?
Андрей кивает. Как же, как же. На самом деле, смуглые такие ему не нравятся совсем, их полуниверсама, честно говоря, есть и увесистей, есть и посуше, но когда они там без особого стеснения переодеваются в подсобке, сердце не радуется. В полутьме светиться кожа девичья должна, как пух, как чистый рушничок, а не маячить тускло, будто сыр рокфор.
- А ты, значит, Андрей.
- Ага.
- Чем угостишь?
В кармане Гарасева лишь красный, сигнальный флажочек "Примы", и он, подумав, отвечает, что не курит. Между тем, совиные буркала фонарей, пикирующие с высоты, вовсе не мешают белым зайцам поземки нестись вослед, беспечно нарезать круги за уносящейся во тьму машиной. На Тухачевского у перекрестка тополя девятку замершую обступают суровой и решительной командой военно-полевых хирургов. Веер домов окраинного микрорайона похож на ледокола безнадежно ждущую во льдах арктическую экспедицию.
- Выгружайся!
На небе шевелится серпик молодой луны, словно неаккуратно ногтем проделанная щель.
- Блин, сам бы век не нашел Маринкин дом, - удаче радуется Баргамотов, как стоматолог по-хозяйски запуская обе лапы в пасть багажника.
В узком грязном лифте Вера свечкой жмется в угол, Марина колышется свободно по всему объему. Гарасев с ящиком в руках старается одной как можно больше оставить места, а вторую даже слегка локтем окоротить, чтобы не слишком расходилась.
На выходе Маринка неожиданно ему прописывает саечку и цокает розовыми зубками:
- А ты, однако, наглый.
Рябящий телевизор в комнате под стать обоям. Ест Вероника так же, как разговаривает, мало, без охоты, и водка очень быстро ее усыпляет. Баргамотов и Маринка на валиках покатых плеч уносят липку во вторую комнату. А потом опять булькает прозрачная, между зубов скрипят колбасные колеса и кетчуп пузырится на губах.
Танцуют с хозяйкою квартиры по очереди, под соль на раны - Баргамотов, под синие туманы - Гарасев.
"Такая мягкая, - думает Андрей, руками обнимая жаркое и пухлое, ногами, словно кошку, отгоняя назойливый половичок, - подушками, что ли обложена?"
- Виталя, он насильничает, - кипит Маринка, в восторге от того, как Гарасев смешно и неумело пытается понять, ну, что же там под перинами боков?
Когда она в очередной раз уплывает на кухню за снедью-медью - помидорами, грибками, огурцами, Баргамотов, пару мышиных норок носа уставив на собутыльника, вдруг фыркает:
- Гарась, а ты ведь Верку хочешь, точно?
Дробь, пущенная невидимым охотником в глазенки беличьи Витали, влетает в и без того кривой Андрея.
- Да, ладно, че смущаться, все свои, - кончиком вилки Баргамотов чешет шею. - Мне, если честно, эти кости малость надоели, на свежанинку потянуло.
- Маринка, - коротким командирским движеньем он миску с соленьями перехватывает у девки, к полуночи заметно шире ставшей коридоров и дверных проемов, - вот посылаю Гарася проверить, живая там твоя подруга или же кони кинула.
- Эт правильно, - башкой кивает необхватная и валится на Баргамотова, остатками бубновой помады Витале предлагая захлебнуться.
В соседней комнате фарфоровая Верка, как прохудившийся мешок с сахарным песком, лежит ничком на плохо прибранной кровати. Руки высыпались на подушку, а ноги - парой ручейков на пол стекают. Привыкший к неодушевленным грузам Гарасев не сразу соображает, как к живому подступиться, но все-таки в конце концов укладывает крестиком и одеялом укрывает все то, что быть должно укрыто.
- Вер, а Вер... - шепчет он, близко-близко придвинув свое лицо к голубому овалу спящей. Она отсутствует, ни звука, и маятник сережек неподвижен.
Тогда Андрей геодезической треногой складывается у изголовья и силится радугу гусей на стене сфокусировать в одного светлого зайца, но глаза непроизвольно закрываются и наваливается черный кот. Будят часового микроскопические чаинки пыли в лучах зари. Какое-то время Гарасев улыбается широко и приветливо, но телепат из него никудышный, девушка не реагирует.
- Вера, Вер... - зовет ее Андрей и снова никакой реакции, тогда, Пифагорово безобразие подбородка ткнув в подушку, придвинувшись вплотную к щеке бескровной и немой, неуклюжий грузчик гудит, как загулявшее животное:
- Mууу.
И происходит чудо, его лица касается дыханье, тепло неожиданного выдоха.
Куртку и шапку он находит быстро, по бесконечным стиральным доскам
кривоколенной лестницы спускается на улицу. Сразу за домами рощи, справа мачты березового яхт-клуба, слева вечный беспорядок соснового, буксирно-каботажного затона, а дальше поля, овраги - молочные берега кисельного неба сибирской зимы, которое кто-то нелепый и нетерпеливый уже пытается растопить гудящей и слепящей паяльной лампой солнца.
- Скоро весна, - думает Гарасев. И это хорошо, это здорово, потому, что весной он, Гарасев, обязательно, обязательно женится.
|
