Январская стужа, словно дурак-фальшивомонетчик, печатает водяные знаки прямо на лицевой стороне казначейских билетов окон. Слоны Федеральной резервной системы бодаются с арктическими китами Госбанка.
А вот настоящих денег не так уж и много. Впрочем, главное не пересчитывать, тогда, как кроликов в цилиндре фокусника, их может оказаться больше, чем сам маэстро предполагал.
Сережа Ивачев в пуховике и шерстяных варежках ждет жену. Черные носы его зимних сапог в сантиметре от священного водораздела между спичечным коробком прихожей и ботиночной коробкой комнаты. Жилое помещение, разделенное на три неравные части линкором платяного шкафа и бабочкой полупрозрачной ширмы, кажется задачей на построение, брошенной каким-то неисправимым двоечником. Из точки, где сломался перпендикуляр, доносится голос Сони:
- Мам, все, как вчера. Бутылочка на стенке холодильника.
Уже неделю вместо сониного Юлька ест коровье молоко. Жизнь без стахановской составляющей четырехразовой дойки возвращает сознание. Вот как. Казалось, все, убились - лепешка, крошки, а парашют-то, оказывается, раскрылся.
- Пошли?
В квасной мути подъезда по лестничным маршам можно спускаться только наощупь, зрение, обоняние и слух не реагируют на раздражители во время бесконечно долгого поцелуя.
- Сережка, мне кажется, я не видела тебя несколько лет.
- Надеюсь, не слишком уж изменился?
- Стал просто неотразимым.
Когда распахиваешь морозом заваренную дверь, в лицо летят белые звезды с гвардейского мундира зимней ночи. Сегодня минус двадцать пять, это полковник, ваше превосходительство.
- Вырвались?
- Ага.
В витрине гастронома сонина шапка отражается бесстрашной рыжей росомахой. Рядом едва различим черный невыразительный пенек мужского кроличьего треуха. "Ну что же, - думает Сергей, - я, как всегда, ловко замаскировался".
На изломанных ветках деревьев сахарная пудра инея, под ногами мелкая корица песка, желтые фонари мигают, как именинные свечи.
- Задуешь Советский проспект? - спрашивает Соня, и в глазах ее синие чертики.
- Ууууф, - клубок горячего воздуха изо рта вылетает лохматой Жучкой, кувшинчиком блестящей Мурки замирает над головой и тут же сизым хвостиком мышки утекает в черный треугольник зенита.
- Нет, так ты меня не согреешь.
- А вот так? - Сережа легко подхватывает пушистый колобок жены. На скользком, за день раскатанном тротуаре ноги сами собой начинают писать губернии, уезды и волости. Конец географии родного края положен китом высокого сугроба. Тонкий наст хрустит, как сладкая слойка. Задуть не задули, зато куснули от души.
- Хулиган, - констатирует счастливая Соня.
На первом этаже кафе "Льдинка" тепло и светло. В морозы здесь даже некому накурить.
- Наверх не пойдешь?
- Нет, шапку давай, покараулю, - смеется Соня, незаметно показывая ледяному зазеркалью холодной стены детский совочек, остренький кончик своего языка. Он фиолетовый, как лакмусовая бумажка. Что-то невероятное намешано в атмосфере этой украденной ночи.
По узким ступенькам крутой лестницы, словно по обрубку фортепьянной клавиатуры, Сережа взбегает на третий этаж. Щербатый диапазон от первой затяжки до первой рюмки, особенно не распоешься.
- Все летаешь? - у бармена Андрея в подсобке, как у дантиста, чистые полотенца и хирургический инструмент для колки льда.
- Ну да. Ты разве не знал, что все люди немного птицы? - сообщает костоправу Сергей.
- Смотри не расплещи, сизокрылый, - напутствует хмурый хапуга, без всяких правил, просто парой пальцев червонец отправляя в боковую лузу зеленых брюк бильярдного сукна.
Не должен. Пробка вытянута ровно настолько, чтобы только открыть руками. Внутренний карман пуховика глубок и надежен.
- Есть что-нибудь? - спрашивает Соня.
- Фетяска.
- Пойдет, мне кажется, я даже вкус вина забыла.
На круглых уличных часах косматая папаха набекрень. Никак разжаловали в простые казаки, товарищ кавалергард?
- Побежали, на журнал точно уже опоздали.
Маленькое окошечко кассы похоже на детское увеличительное стекло. То крупный нос рассматриваешь, то подбородок. Может быть, живой человек, а может быть, его фрагменты в формалине.
Зато билетерша у входа в зал - полноразмерная бабушка в очках огромных, как портновские ножницы.
- Давайте, милые, давайте, картина начинается.
За ее спиной рисует небо, устроившись за комендантским столиком, чудесная круглолобая кроха с русой косичкой феи. Возле ее локотка на голубой глазури чайного блюдечка дольки чеснока, дрессированные личинки долгоносика-луны. Отпугивают грипп.
- Представляешь, и у нас такая будет, - шепчет на ухо Сергею Соня.
- Лучше... будет лучше, с двумя косичками, с тремя, с двенадцатью, как у татарки, без счета, словно царица Семирамида.
- Балда, - сонькина рука оказывается у Сергея в рукаве. Безумно хочется обнять жену, но тусклый свет еще горит. Из полупустого клубного зала он вытекает медленно, как воздух из зеленого шарика. Но наконец все, вспыхивает экран, и замшевый лев начинает корчиться в целлулоидной удавке.
- Се-ре-жа...
Горячий воздух два тела превращает в сообщающиеся сосуды.
Холодный свет на белом полотне ваяет пыльную дорогу, лошадей и черный дилижанс. Тонкие усики мерзавца настолько идеальны, что кажется, обтачивал их вовсе и не брадобрей, а маникюрша.
У Сони шубка на двух крючках, и с ними даже подмастерье справится без инструмента, зато вязаная кофточка на круглых мелких кнопочках гармоники, вот тут без высшего музыкального образования лучше не браться вовсе.
- Ничего, что я у тебя теперь такая толстая?
- Не толстая, а пухленькая. И это хорошо, тебе же говорил профессор, что мужчине полезно разнообразие.
Ладонь, запечатавшая губы, пахнет летними незабудками.
Широкоплечий положительный блондин верхом, он готов к труду и обороне. Наивная героиня с кондитерскими локонами, однако, глаз не сводит с городского хищного хлыща. А у того лишь золото индейцев на уме и карта старого Маккены в кармане сюртука, похожая на черновик астролога.
- Соня, ты знаешь... ты знаешь, я тоже как будто все это делаю впервые. Жизнь на цыпочках абсолютно противоестественна. Может быть, вернемся в общагу? Пусть это тяжелее, но по ночам нас будет только двое.
- Глупый, кто нас в общаге станет отпускать в кино?
Злодей с бачками за рубль сорок тем временем сумел взять в оборот и честного ковбоя и девушку-провинциалку. Первый ведет его заветною тропой между уснувших мамонтов каньона, вторая платочком стирает косметическую пыль с оранжерейной щетины негодяя. Но подозрения уже зреют в искренних сердцах этих простых людей.
- Сережка... у тебя губы соленые.
- Конечно... так и должно быть.
- Почему это...
- Потому... потому, что вино очень сладкое...
Все. Карты открыты, бой в полном разгаре. Брюнет с правой. Блондин с левой, герой честно в ухо, подонок гнусно в пах, один камнем, второй ногой, а этот, а тот, а этот, а тот, а этот, а тот... убьет же, убьет же... убил!
- А еще... у тебя... круглый и теплый нос... - Быстрый шепот, как рой пролетевших у лица светлячков.
- Сонька, ты чудо...
В некогда щегольском, но грязном и изодранном теперь наряде подонок улепетывает на краденом коне по горной тропке. В глазах его зверские крестики, на седле тяжелые сумки с теплым желтым металлом. Модельные усики шевелятся в предвкушении полной и окончательной победы зла над добром. Но не уплыть ему на белом пароходе из бухты Золотые ворота, лошадка, друг человека, ломает себе ноги ради того, чтоб только сбросить проклятого наездника в ущелье реки Колорадо. Труп колбасой летит прямо в пещеру к грифам - готовый завтрак, только сукно обертки снять. Зато кожаные торбы с самородками аккуратно бухнулись прямо на маленький уступчик, где дочь переселенца, прозревшая внезапно, стирает бутафорский кетчуп со стеаринового лба израненного, но улыбающегося пастуха.
Любовь преодолела все трудности. Она взяла свое. Она победила.
- Давай я помогу тебе, сейчас уже зажгут свет.
- Нет, лучше еще раз поцелуй.
Двери зала распахиваются прямо на улицу как пасть ледяного вепря зимы. В утробе зверя светятся огни проглоченных домов, вывесок и светофоров.
Черные гуси-лебеди теней ныряют в белую снежную прорубь и вдруг оказываются печкой, яблоней и пирожком. Сонина рука на локте у Сергея, как спящая на ветке белка.
- Хорошо?
- Угу.
Над самыми дальними крышами бордовые буквы какого-то лозунга сияют штабс-офицерским околышем. Надо же, опять выслужился. Честь имею, ваше благородие.
На круглом блюде сквера безе сугробов и кокосовая стружка снежных сережек вперемежку с рябиновой карамелью. Именинную иллюминацию выключил ровно в одиннадцать рачительный электрик.
- Еще сладкого хочешь? - улыбка жены по-детски безмятежна.
- Нет, большую котлету и стакан молока.
- Тогда домой.
Да, домой, где все маленькое и хрупкое: столик, стульчик, диванчик - все, кроме шкафа. Где между стенами четыре фигушки и один шиш, оттого полная видимость и абсолютная слышимость.
Домой, туда, где солнышко Юлька и млечный путь Евгения Львовна. Конечно. Домой.
Снег под ногами скрипит так, словно кто-то перед сном сворачивает мир в трубку. За рекой над Химпромом на фоне высоченной серой трубы багровые всполохи догорающих фосфора и магния январского чернильного вечера. Белый столб дыма ввинчивается в эбонитовое небо морозной ночи и кажется звездным хвостом стартовавшей из пушечного жерла ракеты.
"Ничего, мы еще неплохо устроились, - думает Сережа. - Определенно! Вот, например... например, быть космонавтом уж совсем безнадежное, просто гиблое дело."
|
