* * *

Если верить позднему Витгенштейну, –
мир человека есть мир языка –
будь то Непорочная Дева или стакан портвейна,
юное небо или сохнущий музыкант.
Сухой музыкант или музыкант мокрый –
мир есть то, что о нем говорят.
Вводится термин языковые игры:
наука, религия, диамат.
Игра путь, игра икс, игра проза,
игра в плотно прилегающих ОЗК.
Все т. н. проклятые вопросы
лежат за пределом возможностей языка.
Например, когда я приближаю глаза к глазам ее,
пытаясь понять, в чем смысл жизни наверняка, –
небытие определяет мое сознание,
балансируя на кончике языка.
Эту пограничную зону еще даосы маркировали,
стремясь к невесомости, отпиливая киль:
"Когда Тысячеокий говорил о пыли,
он говорил о ней как не-о-пыли,
поэтому мы называем ее: пыль".
Если от Витгенштейна идти в направлении новой веры,
отдаляясь от лунного кружева отблескивающих дорог,
можно предположить конец языковой эры,
определив нынешнюю ситуацию как порог,
когда речевое крошево, облетая, уходит в прошлое,
и ты не прижимаешься лбом к стеклу,
а смотришь сущности открытыми в их сложности,
и диким кажется, что ты похожа на я тебя люблю,
что колокол похож на звон его по ком,
что мир похож на быть или не быть,
что миг похож на грустно и легко
и что любить тебя похоже на любить.

* * *

Так они уходили –
тихо, как секунданты:
в черном плаще – Вергилий
моря, и в белом – Данте
берега; только гири
ночи росли. "Человек конечен,
но не окончен" фразой
"мы не умнее речи
своей" зарастало. Сглазом
времени сглаживалось пространство
мысли. Стягивалась в узелок
жизнь и плыла сквозь кольца
света, как осьминог –
этот Сальери солнца.

* * *

Небом спелената,
скоропись бегства
мира вспыхнула как эпизод,
вырванный из контекста
сна про мальчика и колесо.
Моря, заправленного в горизонт,
сбившаяся простыня
приподнимается.
Воздух, поджавши ногу
в гипсе, разинув рот,
замер на костылях
деревьев. Улочка недотрогой
прикинулась. Самолет
машет крыльями, как святой,
и, подняв воротник, уходит
восвояси иного – к той,
что ревнует его к природе.
Шаг становится невесом.
Из-за пазухи вынув кремни,
даль раскуривает деревню,
и глядит исподлобья сон
на тяжелое колесо,
наживившее путь домой.
Засыпаемый снегом, дремлет
мальчик с птичьею головой.

* * *

Сорняки новостей.
Здрасьте, аленькие!
Снасти Насти везде.
Глаз-еще-поплавок.
Снись, улыбка, большая и маленькая.
Занемог,
захандрил гамадрил.
Ты, маленькая, мне на что?
Лети, девочка-плавочки,
я тебя не люблю.
Ни за ямочки, ни за дрючки твои,
ни за шторм.
Люд вербальный – верблюд.
С буквой у.
Ну и корм, –
говоришь ты, жуя колючки
жи, чи, ши.
И особенно – нигугу.
Там, за мысом.
Почеши, –
говорю, – мой лучистый горб:
творога́ я
дам тебе, дорогая,
и кумыса...

* * *

Зачем Господь висел, как вертолет,
И бездну вод рябил?
Почто боярыню обидел?

Зачем прямая речь косит?
И почему луна?

Печально.

* * *

Время –
чей сын
блудный.

Речь,
остановленная, как часы,
на без четверти три пополудни.

* * *

Любушка-жизнь, бабушка на котурнах,
глядящая вниз с обрыва
на золотую рыбку литературы,
подмигивающую игриво,
мол, вот она я, и мимо
нее проплывающую. В который
раз повторяется пантомима:
бабушка в чепчике-мухоморе
место прикармливает, на крючок
поплевывает мертвою и живою
водой; заваливается на бочок
рыбка и, поблескивая чешуей,
закатывает глаза, якобы обессилела.
Чудные парочки прогуливаются по лужку:
матушка Россия под руку с Абиссинией
крестятся, озираясь на бабушку
бородатую. Рыбка, удочку теребя,
посмеивается: – Дурочка,
что для тебя "удочка" –
дудочка для меня.

* * *

Раз-два, через пень.
Как дела, Иосиф?

Сплю.

Ночь не носят набекрень,
день не выносят.

Сплюнь.

Разрешите обратиться в прах.
Моцарт все ощутимей.
Сердце топчет меня, как петух.
Пых-
пах.

Небо с трехдневной щетиной
и чинарем в зубах:
пых-
тух.

Так. Хорошо.

Горизонт запах-
нулся и ушел.

* * *

Черенки света подрагивают. Сиди тишком.
Превращаются в бабочек гусеницы-мысли.
Не дают нитку втянуть в ушко
ангелы, по ошибке привитые к жизни.

В ожиданье глубинного взрыва
взгляд ветвился, блуждал по тебе,
проникая вовнутрь, как длинная рыба
в непроглядный корабль, лежащий на дне.

И кружила Мария, сошедшая в ад
(я глаза закрывал удлинявшимся детям),
там, где лобное место, где жизнью казнят,
и всплывала. Томительный петтинг
затевали с тобой семь реликтовых рыб,
исходя пузырями. И, сбитая с толку,
ты стояла под лампой и терлась о нимб,
все пытаясь продеть эту нитку в иголку.

* * *

Все мы до одного
вымерли, думал, еле
дыша у твоих ресниц.

Руки даны для того,
чтобы не роговели
губы, как у птиц.

* * *

Трепетание света периода полураспада.
Даль без неба, не даль, а снотворный альков.
И не море, а марево мора да глада.
И узилище взгляда вдали берегов.

Не окно в этом доме, а рекрут печали.
И не время в пространстве, а рыба в сетях.
И не ревность – причал, и на дне янычары
до заката с кривыми ножами сидят.

О, не дева, не речь, я бы взял тебя в жены,
кабы ты не сложила другую судьбу –
этот вьющийся путь, словно волос прижженный
и сдуваемый с теплой ладони во тьму.

* * *

Как плывет белобрюхий дельфин,
белобрюхий дельфин-одиночка
к ледяным берегам от Афин
и обратно в Афины, как строчка
от руки, с замиранием, где
он уходит в пучину, и снова
возникает в прозрачной воде
силуэт чуть дрожащего слова,
и – прыжок, и, щепоткою брызг
присыпая слепое окошко
за собою, уносится вниз,
чтобы снова, и это похоже
на намет, холостые стежки,
холостые стежки Пенелопы,
и так долго она, что мешки
под глазами у неба Европы
набухали; плывет и плывет,
прошивая и дважды и трижды
эту кромку меж бездною вод
и слепящею бездной:
так спишь ты.

* * *

Он отворачивается к стене: коврик на ней зеленый.
А тот голубой был – тот, у которого его поселили.
Манечка его звали, Маня. Диссидент от гениталий
и выше – до проплешины, вроде листика клена
поры́ бабьего лета,
и ушей – приглушенных тонов кошенили,
страдивариусных, лессировочных. Попивали
и беседовали до рассвета.

Лишь беседовали, никаких движений
к сближенью. И тем не менее
он чувствовал, как отовсюду, из каждой щели
сочится этот его обволакивающий голубоватый снег.
Кухня вся была в книгах, там и сидели,
а книги расхаживали, как в курятнике,
и распахивались, как во сне.

И он не знал, что делать с этой опрятной нежностью,
с этой душевностью вороватой и пульсом беличьим
теплоты, где все горело голубоватым тихим
пламенем, будто спиртом смочены эти крылья книг,
эта шляпа с узкой пернатой тульёй
на гвозде, этот свет в окне, эти стены, стулья
и фигуры две, догорающие на них.

* * *

Отойди в сторону, девочка,
я попробую это сказать, думает он,
я попытаюсь за нас двоих.
Нет нас двоих, эти слова не делятся на два.
Видимо, нужно и мне отойти в сторону, освободить поле,
пусть постоит под паром.
Не так близко, думает она,
хоть немножко пусть бы он отошел в сторону...
Где ж она, та сторона, думает он, следы повсюду.
Те – сейцы, а эти – жгут.
Не клубок – колобок катится по лабиринту.
Колобок-минотавр, в нем ты, обкатывайся.
Рудно тебе, дитя.
Прекрасное – трудно, говорили твои ровесники.
Красное дно, не утешишь.
Дьявол к глазу прильнул; болен он, воин зренья, один в поле.
Трупно в груди, грудно.
Рдеет, пыль из просветов прет,
форточки мнутся,
ласточки плинтус рвут – горлом, крича, как змеи.
Кровь в тебе, девочка, та же берложит,
лапу в сердце обмакивает, смокчет.
Боже струится – бездонный еще – в зеркалах.
Отойди, говоришь.
Отдели свет от тьмы, тьму от женщины, след от крови.
Был одним – заискрилось,
стал другим – рассвело,
вышел третий из двух – покачнулось, на пальцах повисло.
Сколько нас по краям этой тайны –
пойди обойди их, прижатых к себе, по карнизу.
Скользко нас по краям.