|
ЧЕМПИОНАТ ЕВРОПЫ ПО ФУТБОЛУ
1.
Бело-синяя Греция выбивает,
Голоногая Чехия выбывает.
Перекатят поле, считаясь славой,
С португальским кем-то орел двуглавый.
Англия, не глядя, поля туманит.
Рыжая Германия мяч чеканит,
Наблюдая встречу союзных латвий –
Молодых, потеющих в полотняном
Исполинских женщин, единой клятвой
Собранных на воздухе уплотненном.
Их черты волнуются перед бурей,
Как всегда при сходке футбольных фурий.
В заводских дворах, в городках военных,
В корпусах фабричных, накрытых лавой,
Толпы дискоболов неизваянных,
Тронутых, как сыпью, возможной славой.
В городских поселках темно-живое,
Переуготованное для спорта,
У тебя на линзах блестит плотвою,
Бледными телами ныряет с борта.
Вот они мелькают в разрывах лета,
Каждый встречный мак им анализ крови!
И пока разматывается лента
И дорога взмахивает под брови,
Набирай коробками, как печенье,
Маленьких солдат октябрят команчей,
И веди раздельное обученье
Протестантской схеме футбольных матчей:
Во врата ворот, как во створки лядвий,
Мы проводим мяч меж Россий и Латвий!
... И его восход как въездная виза
Под любовно небо Евросоюза.
2.
В день июньского солнцестояния
Я как солнце стояла в Германии.
... Цыган, просящий на опохмелку,
Индус, торгующий серебрами,
Раскосый мальчик, кормящий белку,
Обозначаются номерами,
В каких – без смысла – произнесенье
Моя забота о всех-спасенье.
Над милой сердцу долиной Майна
Туча крупная, как Украйна,
И над полем нескосовым тень,
Победный ветер, ясный день.
И губы в помаде нескусанной тоже
Доходят до дрожи.
Неторопливые министры
Покидают овальный зал
Безмолвно и очень быстро,
Как Сади некогда сказал.
Горяча
Ума Турман
В желтом и физкультурном *
На подхвате у собственного меча.
Рекламный переплеск, винный блеск
Затопляют мультиплекс.
На и над берлинской койкой
Прямодушно и топорно
Входит в то, что было полькой,
То, кто был студент из Варны.
Теперь их вытачки и шлицы
(Колени локти ложесна)
Имеют отчие границы.
Их забыты имена.
И школьная не в лад наскрипывает парта:
Меняется европ таинственная карта!
В журнальных верстах, цветных небесах
Стреляют ногами мужчины в трусах,
У них ослепительны бутцы
И лица, как чайные блюдца.
И каждое след платком утереть,
К душе-пришивать, вдвоем-умереть,
И в третий восстать и не умереть.
Как надо, как в песне поется.
Я все номера таскаю во рту,
Я сплюну в ладонь и вновь перечту:
Двенадцатый, надцатый, пятый,
Двадцатый, двадцатый, двадцатый!
НЕСКОЛЬКО ПОЛОЖЕНИЙ
(стихи на подкладке)
1.
Я пишу эти строки, лежа.
В теплом пледе. На темном ложе.
Неглиже и с кремом на роже.
Я пишу эти строки, глядя
Не наружу, во двор тетради,
Ни – вовнутрь, где при всем параде,
Принаряженные, живые,
На пустынные мостовые
Шли дивизии мозговые,
Но – сюда, в родно переносье,
Где проходит незримой осью,
Вдох за выдох, одно-голосье.
Вы ж, от темечка и до пятки,
Позвонки, перепонки, прядки,
Все места, где хвостом вертела,
Все углы, где играла в прятки,
Добиваясь, чего хотела,
Тетка молодость с телкой тела,
Побывайте-ка одиноки:
Нос в подушку, в подвеки оки,
Ноги в стороны, руки в боки.
В небном гроте, как стадо, зубы.
Белый лоб. И срамные губы.
Постромки. Полустанки. Трубы.
Я, свернувшееся в кулак.
Тела спяща ночной ГУЛАГ.
2.
Я повествую о любом сиротстве,
Злопамятстве, беспамятстве, юродстве.
О сладости и слабости, тщете
И жаре, о невечной мерзлоте.
Но что, когда Роландов рог услышан,
И по долинам эхо, и по крышам
Ответное и родственное ох,
Какому и отдать последний вздох?
...Пока мы спим, как брат и брат, по кругу,
Как саркофаг, где спят рука о руку,
Спят под холмом в коровах и кустах,
С этрусской спят улыбкою в устах –
Любовь мала и кажется болонкой,
И тоже спит, протянута полоской
Едва длинней, чем туфля с каблучком,
В полночный час лежащая ничком.
Когда ж проснемся и проступит явность
И встанем составлять двуликий янус
На экспериментальный полигон,
И впереди – последний перегон, –
Любовь распространяется, как пьяцца,
Война и голод.
И радио при арии паяца
Прибавит голос.
3.
Я так одна. Никто не поднимает
Ни на вершок, ни на еще немножко,
Хотя и ветер ивой обнимает
И вглубь сует, как в тесное лукошко,
Хотя свое сегодня отхромала
В спортзале синкретической природы,
Где образцы известки и крахмала
Работают над будущим породы,
Где море отфильтровывает пену,
И ржавчина наращивает яды,
И ящерицы слушают Шопена,
Как тренера, и делают, что надо.
И уясняет лиственная масса
Под собственный революцьонный топот
Прибавочную стоимость по Марксу
И Дарвина не олимпийский опыт.
И амфитеатральною шкалою
Разви- и разветвляются творенья.
Я там была, как фига под полою,
Почти тайком, как съедено варенье:
Под лампой, обучающей разжаться,
Входить в зенит, ложиться размножаться,
По пятилетке в позах Аретино
Работать план и украшать картину.
Затем, что ночь – дежурная аптека, –
В стекле, огнях и медицейских сестрах
Доступных вариантов картотека –
Безлюдных, людных, обоюдоострых.
Затем Натура на не всякий случай
Сует под нос альтернативны виды:
Скала-и-плащ, и дева перед тучей
В заплечных птицах бури и обиды,
И Пушкин падает в голубоватый;
И кто лежал в долине Дагестана;
И холмы заволакивает ватой,
Чтобы рыдать над ними перестала,
Перенимала образ огорода
И не гордилась жребием единым:
Задрав копье, скакать за господином –
На рукомышцы-мельницы природы!
3 ИЮЛЯ 2004
(в твой день рождения мы посещаем кладбище)
1.
Я сейчас распечатаю пару
Глянцевых фотографий,
Пачку сигарет италийских,
Порнокомиксы в целлофане,
Нежную оболочку мозга,
Под которой дымчато-серый,
Дышащий, как источник,
Источник того-сего.
Кладбище плавает в воде
Пирогом из кирпича.
Как водомерки, тут и там
Пароходики снуют.
И принудительно угрюм
Малолетка кипарис,
Едва отбрасывая тень
В соседство иных теней.
А там, в России, в Духов день,
И в родительскую, и вокруг,
Под мелкий дождик собрались
У дружественных могил,
И свечки ставят, и хлеб крошат,
И сыплется скорлупа,
Чего покойник, насколько помню,
Ужасно не любил.
Ну да, цветная скорлупа
Осыпается мозаич.
Неукоснительный стакан
С прозрачной недождевой.
И видно многих, стоявших там,
Сквозь многих стоящих там;
Пришиты крылышки к стопам,
А бывают и за спиной.
... И здесь, где горлинки урчат
За каменною стеной,
В тяжелом солнечном луче,
И мяукает альбатрос,
На весь горизонтальный зал
От греков до лютеран
Едва находятся ходить
Четыре живых ноги,
И здесь, где только пыль и плющ
И помпейская синева, –
Венок фаянсовых цветков
Как малый розовый рот,
И шкалик водки в бедной траве,
И стопка медных монет
Передусмотрена: обещать
Кому-то возвратный путь.
Здесь все не так, как хотел бы тот,
Кто здесь хотел лежать.
Здесь все не так, как хотела бы – там,
Где хотела бы лежать,
и тем не менее очевидное чувство не-собственной правоты
раздвигало время и место, словно праздничный стол.
2.
Врачи, актеры, молодые вдовы
Визитные-и-карточки свои,
Записки о коварстве и любви,
Признания, что наскоро готовы,
Слагают на могильную плиту *,
Сей подоконник милого предела,
Но за пределом больше нету дела.
И больше нет. Лишь денежка во рту.
Америка, где умер он, Европа,
Которую похитил, спал с какой,
И родина – с протянутой рукой,
Завешено лицо, открыта попа,
Танцуют аллегорией весны,
Составив лбы, над ним в старинных позах,
Но каждое надгробье – край десны.
И что ни дерево – то посох.
Прими букет прозрачных авторучек,
Одним чернилом оживленных тел,
В чередованье вымыслов и тучек
Над долею, какую не хотел:
Остаться божеством, которых тьма –
Из светотени, мрамора и храпа
Союзником вертумна и приапа,
Безлицым покровителем письма.
На острове, на малом островке
В одну ладонь архангельского чина,
Как в пироге печется, что почило,
О ком едва ли по одной строке,
И в каждой строчке больше цифр, чем литер,
Тем более – чем литер языка,
Что мне темнеет, влажный как доска,
Какую вытер.
ЖЕНСКАЯ РАЗДЕВАЛКА КЛУБА "ПЛАНЕТА ФИТНЕС"
Общего ничего, кроме тепла и шерсти,
Одинаких ключей и девяти отверстий,
Наполняемых чем? влагой, сластью, говном;
Накрываемых ртом; закрываемых сном.
Выпекающих: кровь, слезы, детей и серу.
Окружающих: суть или чужую плоть.
О девяти своих я захожу и села
Снять. Постояла быть. И направляюсь плыть.
Розовы и желты, крупные как младенцы,
Голышом – нагишом – по уши в полотенце –
Стайки деводерев пересекают пол.
Каждое входит в душ, томно склоняя ствол.
Нужно, как виды вин и сорта куропаток,
То ли классифици, то ли полюбопы:
Вот пластины ключиц; вот паруса лопаток.
Нужно занесть в реестр каждый подъем стопы.
Скоро таких не станет. Скоро доставят смену.
Здесь перетянут бархат, там перестроят сцену,
На сочетанье кости, кожи и черных кос
Будут дивиться гости, не пряча слез.
Впрок молодой-красивый
Или дурной-хороший
В детском саду играет:
Трогает твою сливу,
Причащается груше,
Воду ртом собирает:
Безсвязная, резная наследует зима,
И брата не узнает животное ума.
Этот столб водяной может стать ледяной,
Разум заразой и воздух газом,
Голубки-Любки сомкнутою стеной
Замаршируют по лабазам.
И дверь, что открывалась на плавательный куб,
Откроется на малость, как зиппер на боку.
И выступим из тапок, коронок и часов,
Из соположных тряпок, ногтей и голосов.
И в ноздри, рты и уши, как с чайника дымок,
Толпой повалят души,
Сорвавшие замок.
Но, как в школе лесной, все же шумит излишек
Кремов, уст и волос, мышц и подмышек.
Автозагар и стыд, словно лисицы нор,
На поверхность тела глядят в окуляры пор.
Но, как в скотском вагоне, где в тесноте и матом,
Бродят квадраты пара и долгий вой,
Непреступное, небо становится братом.
И кто-то поет в душевой.
В пионерлагерях, в синих трусах июля,
То упираясь, то поднимая флаг,
Первое я, насупленное, как пуля,
Делает первый шаг.
И хмуря пейзаж, как мнут в кулаке бумагу,
Почти небесами гляжу на него. И лягу,
Как та шаровая молния, на поля –
В один оборот руля.
СИНЯК
(стихи о р. п.)
1.
У меня синяк простейший,
Красногубый, августейший,
Загустеющий, как мед –
Кто не видел, не поймет.
У меня ли на предплечье,
Как прививка против осп,
Проступает человечье:
Убедительное "осв".
Это в девять лет и десять
Малые увечья грезят
О припасть к твоим ногам,
По локтям, шурша и ноя,
Ходят ссадины волною.
И шмелем садится шрам,
Где лазурная ветрянка
Метит щеку и бедро.
А за ней другая ранка
Горячит свое тавро.
Что шипят его края?
– Эта девочка моя.
Там игральны автоматы,
Выдающие стигматы, –
Как в лесу стоят густом,
Где сама-себя бичует,
А потом себя врачует
Мандарином и постом.
Там, когда уходит девство,
Соответственное действо
Ставит метку "не забудь",
Чтоб, как родинки корчуют,
Исказив плечо и грудь,
Иль другое что-нибудь,
Как еду, тебя почует, –
Вспомянула эти штуки,
Вспомянула и другие:
Как любил лицо и руки
Алый почерк аллергии;
Тела давние уловки;
Всех служителей при нем –
Темный гений марганцовки,
Банки с трепетным огнем.
В девять лет болезнь, как Пасха.
В десять лет любая рана –
Направление и пастырь,
Продвижение романа,
Погружающего в дрожь.
В тридцать два синяк мне паспорт
При границе душ и кож.
2.
Как на Киевском вокзале,
Загружали поезда:
Все узлы перевязали
И музыка повезла.
В яме сидючи пахучей,
Жду, пока под потолком *
Будут люстр глаза паучьи
Наливаться молоком
И, треща коротким телом,
Выступающим из мглы,
Доктор врач противутенор
Тыкать голосом в углы –
Где-то есть от боли грязный,
Намагниченный кружок
Синий, желтый, безобразный
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
3.
Добрый доктор Айболеет
Под смоковницей пустой.
Если чудо не созреет,
Древо станет сухостой.
Станет нам небесполезной
Мира точкою болезной,
Где у тех, кто виноват,
Словно гвоздь забит железный
Боли острый концентрат.
Как синяк с кровоподтеком
Клетка с клеткою несут,
Все, что тронуто пороком,
Учреждает самосуд.
Уголовный зреет кодекс,
Насыщая, точно кодак,
Цветом каждую статью,
И по каждой – пара ходок,
И под новою стою.
По статье любое тело
Все, что думало и ело,
И себя, простой мешок,
Доведет до порошок.
Дуб, желтеющий как масло,
Тем скорее не жилец,
Чем насыщеннее масса
Годовых его колец.
Слово ищет переноса,
Суд дает по десяти,
Сам себе строча доносы,
Сам себя не амнисти –
Снится ветхий и заветный,
Размещенный вместо масл
В каждой формочке сонетной,
Еле зримый здравый смысл.
Здравый смысл витает мухой
Тут, не тут, во львином рву –
Над уже бескостной мукой,
Утрамбованной в халву,
И пока не околеет, –
Добрый доктор Айболеет
Опыт эволюционный
Ставит в операционной.
Режет, шьет, перемножает,
Совершенствует оружье –
И смоковница рожает
Человечье и оруще.
САРРА НА БАРРИКАДАХ
1.
Год тысяча девятьсот пять.
В колыбелях уже не спять.
Открывают глаза, разувают ручонки,
Разевают беззубые рты
Те, кто в вагоне, как Гвидон в бочонке,
Ах нет, как сельди в сельдяном бочонке,
Покатят в дальние сырты.
Над ними в Тамбове и Ейске
В холстах одичалых портьер
Вздыхают туманные мамы еврейски
(Немецкие русские польские или...)
И перечень детских фамилий
Как список военных потерь.
Их будущие дамочки подружки
Переполняют дедовские чресла,
В игольные заглядывают ушки,
Ведущие в неведомые чрева.
(Смешной лесок вокруг смешного срама
Курчав, как рама.
Над ним витают запахи зачатья,
О них молчати.
Еще – туманы супа и клозета.
И заголовки биржевой газеты,
Один звонок, вагон второго класса,
Слеза и клякса.)
Я знаю, а знать бы не надо,
Что эти всеобщие роды,
Ритмичные, как канонада –
Явление новой породы.
Что в эти бессонные люльки
Зияют отверстые люки.
Что в демографичном прибое
Кипит и мятется любое.
Любая бульварная Марта
Имеет похожие складки,
Под каждою юбкою карта –
Уступчивый, облачный, гладкий
Ландшафт, уходящий под лед
На годы и годы вперед.
Поверх полагаются калькой
Слои повременных событий,
Спектаклей и кровопролитий;
По сердцу идет пароход
Из тридцать девятого года.
А в горле – ч/б* – баррикада.
На коей прабабушка Сарра
– а глаз, накануне подбитый,
повязан кружком по-пиратски –
и Санька, и Сарра Свердлова
стоят за рабочий народ.
2.
Изо всех в земле лежащих, запрокинув лоб,
Речь мою в уме держащих сквозь сосновый гроб,
Пересыпанных как манка в банку жестяну,
В городском саду играя, выберу одну:
В белой шляпе, с подруга и друг,
На альпийской тропе,
Где столетье сгорает как трут,
Иссякает в толпе;
Летним днем в Люксембургском саду,
Где Мария Стюарт,
Где и я через век постою
И следы не стирать;
Зимней ночью Вильфранша-сюр-Мер
Провожая огни.
В Петербурге в тюрьме,
Вот, взгляни.
Разбираясь в бюваре
На московской квартире. *
На Покровском бульваре.
В коммунальном сортире.
В больничной палате
В белом халате –
Осуществляя прием.
Теперь – только в черепе тесном моем.
С дочкой.
С внучкой.
С правнучкой мной.
Феминистского свода ласточка тучка.
Ковчега женского Ной.
И когда она венчает баррикаду,
Я не буду обнажать ей руки-груди,
Но и флагом прикрывать ее не буду,
Потому что нет такого флага.
И ни красный цвет, ни сине-белый
Не годятся для такого дела.
Теперь на небесах заводят радио
Свобода, баррикада, демократия.
И Сарра Гинзбург им – как демонстрация
(Возможно, назначения поэзии?)
Хотя любая подзаборная акация
Для этих дел доступней и полезнее.
... но их уже почти не различить.
И если Сарру переставить в воду
Или акацией завесить баррикаду –
Одно число (исчисленного года)
В конце задачника имеем получить.
КНИЖНАЯ СЕРИЯ "УЛИЦА КРАСНЫХ ФОНАРЕЙ" *
1.
Эти груди не похожи на растущие напротив.
Эти ноги не похожи на стоящие при них.
Эти губы толстокожи, разнобразны эти плоти,
Эти дяди, эти тети, эти джун и эти кати,
Этот брак на повороте: кто невеста, кто жених?
Курва-кура под фатою,
Сигаретка у виска.
Две сиротки на диване.
Три модели в целлофане.
Девять прачек под водою
Простыню прополоска.
Сходят формы, разные и розовы,
С теплого токарного станка,
Предназначены для свадьбы одноразовой,
Как в кафе пластмассовый стакан.
Нет его ребристей и белее
(Нет его румяней и милее)
До употребленья мнойтобою,
Пусть оно бульварно-бытовое.
Уходя с бульвара, оглянуся:
По границе дерева и стали
Ходят стаей Васи и Маруси
С плоскими и выпуклыми ртами –
Сочлененья безымянного детали.
Гайки и болты меняются местами,
Равнодушные, как жертвенные гуси.
Как машинки, движут по дороге
Их неодинаковые ноги
Их неодинаковые точки
(Почки, тапочки и клейкие листочки):
Батарейки мнетебе дают недлинный
Промежуток, в нем же яиты
Можем набивать живой малиной
Мета-физические рты,
Души-уши, руки-животы*.
...А когда закончится сезон,
Я и ты деля –
Из себя выращивать газон
За таки дела,
Жрать озон и ждать Суда Страшного,
Умирать за каждого грешного.
* И никто уже не сможет прополоти,
Разлепить и разложить на пары
Циклопический комок единой плоти,
Волны человеческой опары.
2.
Прозрачный пузырек
Сияет как ларек,
Застеклена прекрасная елена:
В подмышках рыжий пух.
Прокладка между двух.
И стеганый халатик до колена.
Ее нельзя иметь.
Напрасна эта медь,
Одним узлом увязанные пряди.
Ни вынуть, ни прижать,
Ни за руку держать,
Ни смуту создавать в ее наряде.
Она мала как птенц.
Бессильна как младенц.
Кровоточива, как больное место.
Не знает говорить.
Не хочет научить.
И поминутно плачет, как невеста.
И все, что можно сметь –
Мечтательно, как смерть,
Перебирать бессмысленные штуки,
Которые припас,
Чтоб составлять, как паззл,
Мерцающие контуры науки
(Какую изучают руки в брюки):
Где густо.
Где гладко.
Где кисло.
Где сладко.
И как это все бывает:
Как дергает прядку.
Как меняет прокладку.
Что чешет и как зевает.
Так охотник следит за зеброю,
Зебра машет просторной шеей,
Равнодушная, не позируя,
Хорошо ей.
Так в автобусе глаз питает-
ся бесстыдною каплей пота
На границе ключиц кого-то.
Глаз питает – читай пытает –
Колорадский жучок хотенья,
И вжимает тебя в сиденья,
И фиксирует показанья
Для дальнейшего наслажденья:
Погоди, погоди, виденье,
Дай подробнее указанья!
... Когда-тогда труба
Восстанет дуть в гроба,
Взметая нас к поверхности и выше,
И твой восстанет прах,
Как в елочных шарах,
В фигурках неостывшего не вышло.
Так следуй, как стило,
За теклое стекло,
Побуквенно описывай детали,
С которыми не спать.
Ее красу и стать.
Бог сохраняет все, с чем мы не спали.
... И этот памятник
Тем будет памятней,
Чем непростительней его объект.
Но спор в Кейптауне
Решает браунинг. *
И на стекле написано: "Обед".
ВОЗДУХ–ВОЗДУХ
("Москва" и Манеж этого лета *)
Манежная площадь, и Жуков, и лошадь,
И дождь наводняет воздушный массив,
Который невидимый, чем и красив.
Быть широколобою серой коробкой
С витринами винными на щеках,
Остаться как в юбке короткой и кроткой –
В продольных рекламных щитах.
Спускать по ступеням ковры-языки,
Мичуринской вазой террасу надставя,
С трехпалубной люстрой играть в казаки,
С кремлевской стеною играть в поддавки,
Подмигивать дальней заставе.
И стать привиденьем, умным пузырем,
Вернуться в чертеж, пока позовем,
Во тьме, как часы без завода,
Забиться под бывшие своды.
А Манеж говорит:
– Ты меня никогда не любила,
Я проемами арок тебе описал и люблю и агу,
Я гнул портал как барышню в дугу,
Я намекал на больше не могу,
А ты – любого встречного дебила,
Пролеты "чаек", ГУМовское мыло,
Вечернюю москву, апрельскую пургу
Как ласковая дура, теребила.
И "Москва" говорит: "угу".
А Манеж говорит:
– Мы могли бы построить мост
Из литого стекла, от фасада к фасаду.
Пешеходы бы поступали, как мысли в мозг,
Как живая вода в рассаду.
Мы глядели бы друг на друга, недвижно стоя.
Говорили как звезда со звездою.
И "Москва" скрывает досаду
И говорит: "пустое".
... Теперь, когда мы оба воздух голый,
Два короба пунктирных в небесах,
Полуофициальные глаголы,
Сухая грязь на чьих-то волосах,
Единственный транслятор нашей страсти
Июльский дождь и городские власти,
Что эти ребра, пазухи и кровли
И все, что было нам подобьем крови,
Показывают в целом и отчасти
Цветных газет на первых полосах.
ЖЕЛАНИЕ БЫТЬ РЕБРОМ
1.
Мне неспокойно с собой, как хозяйке питбуля.
Вот я над малым селом многоглавая буря.
Вот я за мирным столом саблезубая ящер.
Лучше возьми меня за и задвинь меня в ящик:
Словно в шкаф платяной – в плотяной,
Между этим и этим ребром,
За границею кожной, мясной, костяной –
В непреложный прижизненный дом.
Я отказываюсь от прав
На рукав и другой рукав.
Я отказываюсь от лев
На сомнение, мнение, гнев.
Я отказываюсь от речь.
Я откалываюсь от плеч,
От лица, пальтеца и бра
Ради должности се – ребра.
Я хочу лежать в твоей середке,
Как во гнездах неопрятные наседки,
Как в жестянках плоские селедки.
Составлять твои грудные клетки.
Я хочу участвовать в работе
Лейкоцитов или электронов,
Быть ударник на заводе плоти,
Быть набойщик всех ее патронов,
Отвечать за состоянье ткани,
Как фабричная ивановская таня,
Все приданое – из двух косичек.
Выдавать тебе сатин и ситчик,
Устилающие нам безлюдны,
Бесконечны тела коридоры.
Распевая песенки подблюдны.
С шиком откупоривая поры,
Как тогда шампанского бутылку.
Темной кровью двигаясь к затылку.
2.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как в диком детстве на не обмочиться –
Сосредоточиться на тенью просочиться
Под кожный слой, под пленку жировую,
Под эту тряпку нервную живую,
Под самый спуд, за мокрые полотна,
В слоистые и твердые волокна
Подземный ход проделать словно клещ.
И смирно лечь, как маленькая вещь.
БАЛЮСТРАДА В БЫКОВО
Русская готика.
Куполы-лампочки.
Девочки-лапочки.
Церква и мальвы.
Мирного скотика – серого котика,
Спящего на неприкрашенной лавочке,
В грязны уста целоваль вы.
Парк зарастает тесно, упорно.
Речка-линючка в дряхлых заплатах.
Туберкулезницы в длинных халатах.
Бабочки белы летают попарно,
Быстрыми взмахами нас пересекши.
Сядем, как голуби, пить и клевать
В смирной глуши облысевшей,
Родственной, словно кровать.
Чьей-то могилой лежишь, безымян,
В радужном мусоре этих полян –
Холмиками, островками.
Можно не двигать руками,
Тихо дышать, не отражать,
Словно рука, еле держать
Писчей бумаги обрывки
На травянистом загривке.
Но – балюстрада-эстрада, с какою
Хочется сделать, одну не оставить!
Пообнимать, как подушку, рукою.
Или собой, как скульптурой, заставить.
Всласть выжимать ее прелесть
В тазики воображенья.
В голову вдвинуть как челюсть.
Делать простые движенья,
Выйдя в не-опытно поле блаженного,
Словно отца, призывая Баженова
Полузабытого-вещего,
Линию эту проведшего,
Мерить и мерить ее перешагом,
Дактилем и сантиметром.
Стать ее тайным приспущенным флагом,
Явным волнуемым ветром.
Славы желаю!
Способ придумаю
Быть или ведомой
Или ведомою,
Словно девица – натурой,
Падшею архитектурой.
Чтобы ее и меня поминали вдвоем,
(Словно поп-группу, автографы же не даем).
Чтобы ее и меня совмещали в тетради
(пушкин-у-моря, степанова-на-балюстраде).
Чтобы ни мне и ни ей не остаться одной
(Вот она дремлет, как пьяная кошка во рву),
Чтобы ее и меня сосчитали родней
(Вот она дышит заразой больничных палат),
Чтобы она была скобкой, в которой живу,
Чтобы зелененький воздух над нею и мной
Был нам един слуховой-духовой аппарат.
Стать предприятием с ней на единых паях.
Чтобы любая руина в полнощных краях
(В трещинах дырах порезах репьях)
Знала, как Лувр и Асторию,
Малую нашу историю.
ТИР В ПАРКЕ СОКОЛЬНИКИ
1.
Ракета пролетает по орбите
И пулею могу ее убити.
Вокруг сидят, похожие на латы,
Раскрашенные филины крылаты.
И разный зверь идет на водопой.
А главная мишень певица,
Не человек и не девица,
Ничто с огромной головой,
И лампочки в очах немыслимого блеска.
И выстрелы в ушах немыслимого треска.
Потом я подстрелила сильный
Театрик розовый и синий,
Он электричеством просвечен
При попадании в него,
Как человечье естество.
Еще теперь очеловечен
Медведь с братком у наковальни.
...Всех этих мы атаковали.
Теперь скажи, что как положено
Мы до Сокольников доехали
И ели там одно морожено
С двойным вареньем и орехами,
Что не вишу в зеленой будочке
В своей недальновидной юбочке,
В своих наручных украшеньях
Большой мишенью во мишенях –
Вишу, готовая пропасть.
А больше некуда попасть.
2.
Ты помнишь – в нашей будке сонной
В девяносто третьем году
Бухал пушечный воздух хмельной-невесомый
И за всех отражался в пруду.
Как в двенадцать лет или постарше,
Небо бычилось в октябрьской синеве,
И целовались парочки, восставши,
А многие и прямо на траве.
Я все скажу за карусельна коника.
За музыку из Приключений Электроника.
За каждый танковый бабах,
Блуждающий в столбах,
Как в горах, где души половина
Сходит плавно, словно лавина,
А вторая на эхо уходит сама,
И за ней половина ума –
И мама, мама, что мы будем делать
С единственной оставшейся сестрой,
Когда уже не восемь и не девять,
А она не вернулась домой.
И мама, мама, что мы будем делать,
Когда наступят зимни холода,
И часовые шмотки делят
И рвут подкладку из пальта?
И горы, горы блестят чередой заноз.
Радио не отвечает на твой запрос.
Я список кораблей перевела на морзе.
А в морге поцелуй – как Русь и на морозе:
Не в губы – в лоб и нос.
3.
Ползешь по склону горы не день, не четвёрт
Лежишь за скулой скалы пастилой во рту.
Коричневый и зеленый в глазу растерт.
За ними брать высоту.
И словно бог вылупляется из бедра,
Короткий сон увидишь не в голове,
В котором батя тебе говорит: балда,
Давай побывай в Москве.
А ты и есть в Москве, на ее губе,
Поросшей нежным пухом, веселым мхом,
Пьян как фонтан, и денежка при тебе,
Душа поет потрохам.
А ты в Москве, дозорном на колесе,
И крыша тира, где настрелял на все,
Из мягкой зелени утлая, как ладонь,
И ты говоришь "огонь".
А ты Москвы, ее глубины-длины
Середка, кормчая ось, моржовая кость,
И жизнь в тебе широкая как штаны,
Упорная будто гвоздь.
Но я тебя матерю материнским ртом.
Говорю, что кругом не то.
Не то мы пиво клинское повторим
И соберемся снова за пузырем –
Под ясным кленом, с девками по бокам,
Просящимися к рукам –
Не то мы оба, кто-то из нас живой,
На стенке тира виснем вниз головой,
Один прибит за пятку, я за бедро,
Как в картах, того, таро *.
И слышим: нет вертолета – к стене припав,
Как липнет к стойке в четыре утра пятак,
Под кем-то к нам приближаемое пиф паф.
Но нас уже нет и так.
УТРО СУББОТЫ, УТРО ВОСКРЕСЕНЬЯ
1.
Все окна раскрыты, все шторы колеб-
-лются, и желтее чем дынные недра
Июльское солнце на плечи и бедра
Намазывается как на хлеб.
Лежать поперечно кровати,
И знать, что не надо вставати,
Что воздух напрасно готовил
Укрытья, ходы, колеи,
Чтоб я в эти пазухи вставила-вставил
Шаги и колена свои.
Равняясь в безмыслии с липовой веткой,
Лежать-розоветь неприличной креветкой
В морщинах пустой простыни.
Как будто не чуя ни тренья ни тленья,
Простым матерьялом без сопротивленья,
Бельем, а его простирни.
Движенье заразно, столетье железно,
Тем более буду
Под грузом субботы лежать бесполезно,
Качая свободу,
Как черную нефть из промасленной почвы –
Из долгих гудков, неотвеченной почты.
2.
Все окна раскрыты, все шторы колеб-
-лются, и желтее чем дынные недра
Июльское солнце на ветхие бедра
Намазывается как на хлеб.
Не помню, мы женщины, или мужчины,
Иль мы разнополы, и кто – вещество,
Ловящее воздух во рты и морщины
И трещины тела едва ль своего,
В морские морщины сухой простыни.
Деталями в масле грядущего тленья,
Простым матерьялом без сопротивленья,
Бельем, а его простирни,
Лежим поперечно кровати,
Пустые сосуд,
Сознав, что не надо вставати,
И так унесут.
Что воздух напрасно готовил
И впрок размягчал колеи,
Чтоб мы в эти пазухи вставила-вставил
Болты и шарниры свои.
И как паровозы на ветер – пол-порции дыма,
В мельчайшее зеркальце, бьющееся невидимо
У старческих губ, проверяя концицию, –
Свою выдыхаю петицию:
Последнего воздуха маленький груз
(На зуб, на зерно, на мышиный укус)
Отдам дорогому заводу.
Сама же иду на свободу.
На волю, на вы, отрясая печати,
Иду воскресенье как мышцы качати;
Как нефть из промасленной почвы –
Из впредь неотвеченной почты.
В СКОБКАХ
(стихи без названия)
(Год тысяча девятьсот двадцать два.
Под ступенькой крыльца трава.
Не масленке с надбитым ухом-углом
Пережить собравшихся за столом.
Но именно так случится.
Могилы почнут рябить,
Дети рождаться, девы учиться,
Лечить и лечиться, тоскою сочиться,
Спать, полоскать, любить,
Лежать в земле незрячею икрою
В гирляндах дат, сдуваемых по краю.
... И у каждой врачицы из данного рода
За решетки-ключицы глазеет природа,
Гений места, кураторша нашей фамильи, –
Как из зоо-логичных садов
Звери-птицы, топорща усы и надкрылья,
Чресполосицу лап и задов.
Так деревья лежат животом на заборе.
Так, на мол перекинувшись, море.
Так из темных больничных палат,
Перевесившись, смотрят назад,
Сквозь замочные скажины быта,
Словно тигра в кольцо –
В год, где только масленка надбита,
Но и та налицо.
Утро июля, капли по крыше,
Смех и грех на реке.
Бабушка Л.,
Прадедушка М.,
Няня Михайловна в белом платке,
Прошедшие стороной
За зеленью вороной.)
СЕЗОН 04/05
1.
Собираюсь брать мировой рекорд,
Природе наперекорд.
За оградой детского автодрома,
В окошко салтыковского дома,
Сквозь черную землю, полною пустотою
Увидишь, как я стартую:
Отрываясь от ближних, пуговиц и крючков.
Вертикальная, без сигареты и вне очков,
Всяких внешних примет лишима
До состоянья дыма:
Белый еврей муженского пола.
Возраста роста среднего.
Место, пригодное для глагола –
У колеса переднего.
Лобовое доведено до блеска.
Не шалит невидимая подвеска.
Бок трепещет. Живот прикрыт.
И пора на парад, парад.
И по креслам трепет желанья
При включении зажиганья.
Вот маленькие радиосигналы
Как ниточки, растягивают вести,
И тео- или телео-каналы
Включают зрение на ровном месте,
И желтая газетная бумага
Ложится под и полосы раздвинет,
Как складки государственного флага –
Для новости, которая остынет
И будет, как покойник на столе,
Какой-то срок не предана земле.
2.
"А ты себя уже взяла
В реклам лежачие зеркала?
Мы продаем заменяемые детали.
Щеки на щетки, мочки на чернослив.
Не подошло – поменяли
И дальше живи счастлив.
Шпильки вшиваются прямо в пяту.
Темной лошадкой гуляй цокоча –
С пальмовой лапой на месте плеча,
Крупной клубникой, растущей во рту.
Раз в год прием у врача,
Там и перебинту.
Кто черноброва – красуется, выйдя из душа,
Кожным покрытием из бобрового плюша,
Доступного, из базовой коллекции,
Теперь пригодной для любой комплекции.
Я применяю только биопродукт,
Секретный, его крадут,
Потому контроль на семи этапах,
Номер люкс под Москвой.
Постепенно пройдет характерный запах.
Или станет, как свой".
3.
По ольхе меж тюрьмой и дуркой,
По гостиничным плитам холла
И по воздуху мелкой думкой
Пробегает внезапный холод.
Расширяя дороги,
Въезжает зима тревоги,
Первая дрожь сезона,
Вне умысла и резона.
В этом сезоне мы носим новые руки,
Обновляем новые штуки,
Новые шутки, новые надежды.
Можно надеть больше одежды,
Шаль на шаль надвигая.
В цветных витринах Пассажа
Закончилась распродажа.
Накроет зимой другая.
В этом сезоне новое слово
Будет не зелено, так лилово,
Дело – крючком вязомо.
Стрижки окажутся чуть короче,
Щиколки толще, темнее ночи.
Исподнее – невесомо.
Что небезопасно, когда наступает пора холодов.
Носить панталоны тогда шерстяные вдоль Чистых прудов.
Футляры со скрипкой,
Рейтузы со штрипкой,
Кальсоны с окошком в паху –
И малые губы с улыбкой, хранимой во мху,
Не просыпаться и вставая,
Негнущимися пальцами трещать
И парно, как вагончики трамвая,
По линиям себя перемещать.
И за руку переводить.
И заново переводить,
Как датский на немецкий,
Фундук на грецкий.
АВТОБУСНАЯ ОСТАНОВКА ISRAELITISCHER FRIEDHOF *
По ходу автобуса, справа и впереди,
На фасаде побуквенно G.O.D.,
И у рта, как баббл, с небывалой силой
Проявляется "Господи помилуй",
И такое ж еще версту
Остается во рту.
А как шиповник, страсти виновник,
На остановке без расстановки
Бежит к тебе прямиком
Сплошным носовым платком –
Целый город включает подсветку,
Залезает на верхнюю ветку,
Замирает у края перил,
Сосвидетельствует, как соседка,
Что мертвые встанут из могил.
Нету места живого на мертвой земле.
Даже там, где идет земляными ногами
Кукуруза, царица полей,
Панибратствующая с богами,
Молодая хозяйка, пчелиная мать,
Как детей, научившаяся обнимать
Урожаи, лужаи, посевы.
Через трубки сосущая сок овощной,
Кислородный коктейль, зеленой-перегной,
Кровь и воду, истекшие слева.
Даже тут, где она пролистала поля,
Говоря голосами сезонов,
Где движение дышит, усы шевеля,
Раздвигая умы, не готовые для,
Обещанием ясных резонов,
Где летают наперстками с места на мест
Воробьи, как лисицы, мохнаты.
Где любая фигура становится крест
И торопится в небо, как в мае на шест.
А летит – как боксер на канаты.
Так любой и любая лежит на заре:
Как ребенок в коляске, как лед в пузыре,
Как младенец в бульоне передродовом –
Подставляя теченью подшерсток.
Как в детдоме, сосчитаны по головам.
Как мизинец в нетесный наперсток.
Хорошо ли кому? Хорошо ли тому-с,
Кто сегодня проснется в обнимке –
Моисеем в корзинке, детенышем муз,
Новобрачным в раскрашенной дымке?
По земле детородной ступая двумя,
Подражая весне, шелестя и шумя,
Отчеканит ли он благодарность
За едва обретенную парность?
Хорошо ли тому, кто на свет извлечен
И открылся для первого крика
Между белым и красным, плечом и врачом?
Возмутительный воздух в груди калачом:
Говори-ка!
Нету места живого, и в теплой волне
Хорошо ли кому? Хорошо ли вполне?
Но вцепясь из последних в последнюю из
Достоверную руку, гляжу за карниз:
Между нежить и выжить, между жить и не жить
Есть секретное место, какое
Не умею украсть, не могу заслужить,
Не желаю оставить в покое.
В самой мертвой из точек у сердца земли,
Во пустом рукаве, в непроглядной пыли
Бесконечных нетопленых горниц,
Оживляемых голосом горлиц,
На пути у автобусов, едущих до,
В потемневших кустах, в нерабочих местах,
В освещаемых залах учась тэхквондо,
На сиротских балконах – уста на устах.
Покупая сегодняшние кренделя.
Велогонные пересекая поля,
Каждый грузчик, любая невеста –
В сфере действия этого места.
Я стою у него часовым на часах.
На незримых руках, на земных небесах,
На кладбище, где вечные роды:
Встречи-проводы новой природы.
|
