ЧЕТЫРЕ ОПЕРЫ

В отделении нам еще разрешают курить,
Понимают: работа такая, надо курить,
Одного на ходу догоняют: эй, командир,
Второй от стола поднимает глаза на дверь,
Второй от суда поднимает глаза на крюк,
Там лампа туда-сюда, Светлана, что я скажу,
Когда сотрясется земля, и почва разинет рот,
И арестованные заколотят в стенку?

Третий встает, у него заслуги, и все при нем,
Но позвали, и он идет.
"Жди меня на рассвете", – он говорит товарищам,
Будто он и они это он и кто-то другой,
Кто один как Иов и ждет его, словно бури.

Что за синий знак на руке у него, сестра?
Это сильный знак на руке у него, подруга.

Там написано как-то так: любимый,
Мой любимый, ты, береги себя, не бери при всех,
Позвони родителям, в среду возьми отгул,
Не возьмешь – постарайся вести себя хорошо
И зови, если что, зови меня, если что.

Красивая, молчаливая, то есть по-русски едва-едва,
Мне нравится ее окружение, пряники, сахар и вся халва,
Вся и всяческая халва источает хвалу,
Когда она в углу и отвешивает товар.

Пальцы ее берут за бока померанцы, за шеи – груз
Зеленоватых, стоптанных, сладко стонущих груш,
Темную плоть баклажана она погружает в белую
Плоть хрустящего пластика; и рождается ценник.
А хурма ей – как мать, и она на нее не глядит
И стыдится своей публичной профессии.

Я задаю ей вопрос, и она не дает ответа.
Я захожу как вор, и она не удержит вора.
Слабая ее, ее дешевая рабочая сила
Вся собралась в руках и не вынесет разговора.

Ее и общий отец сойдет на ны, как лавина,
Едва она окажется не невинна.
Ее и общий отец, старший вожатый,
Главный врач нагорной пустой больницы,
Где чьи-то ребра, как ложесна, разжаты
И страх разводит сплюснутые ресницы.

Ее и общий отец, он грядет за дочью,
По темной трассе тянется днем и ночью,
Как полоса тумана у стен вагона.
Когда его армии проберутся в город
И станут у Красной площади костью в горле
И скорым пойдут по путям, утоляя голод,
Снимая тулупчики у самокатной голи,

Мы будем их дожидаться на дне кургана,
Где менеджер Юля сегодня ее ругала.

Заседание начинается, всё шуршит,
Свидетелей выводят и вводят новых,
Второпях выносится приговор,
Обвиняемый превращается в осужденного.

Приговор приводится в исполнение,
Обычно при этом врач и начальник тюрьмы.
Родственников сюда не пускают.
Журналистов тоже сюда не пускают.
Сюда запускают осужденных, по одному,
Фиксируют плечи, щиколотки и запястья,
Дают покурить в последний,
Дают укол, дают переменный ток,
Осужденный превращается в медведя.

Родственники их обычно не забирают,
Хотя я знаю один исключительный случай:
Держат на даче, с охраной, там лес до краев.
Невостребованные расходятся по зоопаркам,
Цирковым коллективам, частным живым уголкам:
Неагрессивны, хорошо обучаются,
Ходят на задних, "мама" порой говорят.

(Женщину, переодетую в шкуру охранника,
вежливо усаживают в воронок.)

Действие продолжается у воды,
Война не на жизнь, траншеи, мечи, кирасы,
Левый берег войны занимают жиды,
На правом стеной стоят пидорасы.

Эта битва идет пешком, никогда не кончится,
Перемолет и зажует пятьсот поколений,
Настоит на своем, как ядерная зима,
Потому что с небес их атакует конница,
А из-под земли наступает тьма,
Уязвляя пяту и врозь разводя колени.

Каждый из нас стоит на том или этом.
Каждый из нас не сразу сложил оружие.
Каждый из нас, покуда еще живые,
Смотрит туда, где советуются хорунжие,
Свищут и перекликаются ездовые,
Где поневоле делаешься поэтом.

Возьмите меня в жиды или пидорасы,
Я мечтаю об этом с третьего класса:
Стать за вас оленем или бараном,
Жертвенной телкой или толстою теткой,
Девственницей, явленною в кустах!

Я с мечом в груди пою и не умираю
На войне, ведущейся на подступах к раю.

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

Высоко,
По раскачивающемуся дереву,
Ходящему на весу,
Прямиком
Во весь его широкоствольный скрип –
Туда, где ветер да я,
Поднимается молодая белка,
Кистеперая, нагретая рыжим ворсом,
Туго-натуго натянутая на собственный бег –
В запрокинутую цель лесных проспектов,
Вдоль туннельных стволов
С переходом на ту и другую ветку.

Блинья лиц, приподнятые за ней,
Отторгаются беглым бегом,
И во всю покоренную клавиатуру,
В четыре ноги
Выбивает белка свое "да-да".

Да-да, да-да, ду-ду, что ей добавить.
Кирие елейсон белки не говорят.
Стволы говорят, вода не молчит, воздух не неподвижен.
Но белка,
Мой братший брат,
Моя сестра, гимназистка с лицом как трюфель,
Она и есть помилование и милость,
Весть о милости,
И елей, и сон:
Отмена тяжести, усмирение приговора,
И быстрым промельком скороговорка жизни.

Что же делать с новоявленным знаньем,
Не этим, любым, еще, как орех, нетвердым?
А незнанье, к чему его применить,
Разве брызнуть, как водой изо рта,
На сморщенную ткань прирученной жизни,
Задравшей от страха складки,
Пока по ней прокладывают пути
И дышит жар, и железо берет свое.

Он только погладит, нам говорят, не бойся!

И вода, издыхая, одно говорит: потерпи,
А сама медсестрой помогает огню и железу,
И руки тебе разжимает,
И на пол оружье кладет.

И, как белка, бежишь безоружным живым голышом.

(как могут)

Страхи ночные,
Марширующие поперек –
Драгунами, тараканами,
Ногами-палочками по сухой бумаге.
Коренное население подсердечья,
Слезы взводящее, как курок,
Как урок, затвердившее твои объясненья.

Всё вам пожива, что не отсрочка.

И ты, милое чтение,
Зажженную лампу воздевшее над головою,
Раскинувшее шатер над падшим сновидцем,
Прячущее еврея в пустой кладовке.

И ты, отвага,
Румяная облицовка страха,
Пустое умение щёки держать в ладонях,
Собственную голову поднимая чашей –
Чашей,
Заполненной еле наполовину
И никому не нужной:
Вино безумья, теплый его напиток
Бродит и зреет ниже, в животном теле.
Ох, он насыщен пеной,
Упитан черными плодами,
Подернут сверху сизою пленкой,
Как бы глаз умирающей птицы.

(Сам знает,
Сам поможет?
Сам разбавит вино водою?
Сам выключит бессонную плазму?)

Мы отворачиваемся, отрекаемся,
Идем доро́гой, ноги переставляем,
Глазами дышим, еле держим друг друга,
Видим желуди, влипшие в полуглину:
Утро, утро настало!

Желуди, сколько вас было.
Те, что без шляпок,
Бритые запорожцы,
Почерневшие от солнца,
Закаленные, в продольных шрамах.
Но есть вы и детские, толстостенные,
Бочковитые башковитые братцы,
Очень важные,
Рожденные для ладони.

Для катания в кулаке, для житья в кармане
(В темном в тесном в теплом?)
В чьем-то, ласковом ли, пожатье.

Вы не для роста, не для прямостоянья,
Не для того, чтобы, землю смяв, как бумагу,
От корня и до макушки гудеть,
Как разбуженный улей.
Не для того, чтобы палубу продолжать,
Чтобы спину столом расстелить
И лечь в основу чужого ложа.
Вы для другого дела.

Белка завозится, ветр пройдется.
Бух!
Один за другим, другой за четвертым,
Как умеют, падают они на дорогу
И лежат, как могут.