ЗАВИТУХИ

(Русское барокко, или
Размышления у наркологической карты Родины)

1

Безумную плодя отвагу,
в грязи увязнув сапогом,
опять Россия варит брагу
и гонит скверный самогон.

И невдомек российским бардам,
поющим "Славу", что давно
мы из последнего амбара
на барду вынесли зерно.

И дела нету храбрым россам,
не прохмелившимся пока,
что по сусекам, по отбросам
скребет шкодливая рука.

И в окосении глубоком
не петрит щедрый наш Жаждьбог,
что очень скоро выйдет боком
российский этот колобок.

2

Узнаю я, Россия, твой белый налив...
Встали избы косые, глаза остеклив,
непролазная грязь неродящих полей -
пропади оно пропадом! Ваня, налей!..

У России с похмелья трещит голова.
Голова к голове, а в полях - полова.
Половецкая кровь - на славянскую кровь,
да со скуки в разлив - иудейскую кровь.

Погляди же, Россия, на деток твоих:
у двухсот миллионов - судьба на троих;
а кому не судьба - пьет один, пьет один,
сам себе гражданин, сам себе господин,

сам себе на троих - друг, товарищ и брат -
разливает по булькам, по семь в аккурат,
распивает, сам-трет, да по пьяным углам,
распинает Самтрест да по пятым углам.

Распирает дыханье остатний глоток.
По спирали история пишет виток.

3

То ли водка, то ли слезы,
то ли клюква, то ли кровь,
то ли сводка, то ли лозунг,
может, в глаз, а может, в бровь.

То ль горячка, то ли вьюга,
то ли просто встречный план,
только мы идем по кругу,
без дороги, по долам,

ухватившись друг за друга,
кружим-блудим, ждем-пождем:
вот когда собьемся с круга,
вот когда сопьемся с круга -
уж тогда-то мы придем!

Сразу новый мир построим,
нарисуем, поглядим
да разделимся по трое,
да по-новой загудим!..

То ли слезы, то ли лепет,
то ль просвет, то ли полит,
то ли нам шлагбаум влепит
наш бессменный инвалид.

4

Закручивает гайки по спирали
История - виток по-за витком.
С кокетливо-манерным завитком
политики играют пасторали,
и пастыри нам пластыри на раны
перцовые отечески кладут,
другой рукой Отечество крадут
демократично, с ворами на равных
Отёчное Отечество лежит,
утешившись.
Им пятки лижет Тихий;
их пятки пахнут свежестью и тиной;
а миф про Ахиллеса выврал жид.

А жид есть жид.
А жид - он хоть куда
отсюда по веревочке уедет.
Но как же пятка? Что споют соседи,
Европой притворившись без стыда?

Ах, скифы мы, ах, азиаты мы
с опухшими и жадными очами...
Но где же вы, друзья одномолчане?
Иных уж нет, а те - вдоль Колымы,
а остальные - белый твой налив.
В цветеньи плодоягодных излишеств
сияют наши лозунги, излившись
блевотиною, склизкой, как налим.

А мы палим из пушек по клопам
и веруем, что лупим по циклопам,
и пьем рассол на ужас всем Европам:
наш русский дух - с укропом пополам.
А по полам насиженных жилищ
как пьяные, все кружат тараканы,
все канут в недопитые стаканы...

5

И со стены глядит на них Ильич.

ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ ДАНТОВА "АДА"

Земную жизнь пройдя до половины...

Данте Алигьери. "Божественная комедия"

...зерцало меркло, зеркало мерцало.
Иная волость, с волос толщиной,
нас отражала, словно отрицала
в нас глубину и некий толк иной
нам придавала в третьем измереньи,
какой-то нежелательный уклон,
учтенный отражения углом,
или - что то же - нашего паденья.
Как пали мы!..

В том давнем детстве были дни длинны
и измерялись нашими шагами,
и время было мерою длины
четвертою: не "вверх", а "вверх ногами".
Спеша расти, вставая на носки,
мы принимали это, словно данность...
Со временем теряло время дальность
и обретало длительность тоски
и кратность дней, и краткость постоянства:
трехмерный мир вступал в свои права
провалами, проколами в правах
и протокольной сжатостью пространства.
И ходики ходили стороной,
утраченное время вспоминая -
и то был мир иной и жизнь иная,
и мы не принимали мир иной
и отвращались от трехмерной скверны,
и обращали взоры к зеркалам,
чтобы объемов пористая мгла
нас не могла заполнить, как каверны.
Но, с жадностью сжирая наш объем,
нас всасывала плоскость зазеркалья,
и в зеркало смотреть мы зарекались,
за окаянный мутный окоем,
но поздно...

... Как впали мы! Мир зеркала был мним,
мы были немы в нем и тоже мнимы,
рабы двумерной мерзкой пантомимы,
общались мы посредством плоских мин.
Отчаявшись друг друга докричаться,
вдоль плоскости зеркальной безучастной
метались мы, пытаясь выйти в мир.
Египетские плечи напрягая,
мучительным усилием колен
мы разрывали плён блестящих плен,
и поддавалась пленочка тугая,
но не стекла, а хрупких амальгам,
за-зазеркалье открывая нам...

Но то был мир иной и жизнь другая:
мы обратились в линии, штрихи,
прямые одномерные отрезки.
Окрестности разъялись на обрезки,
и образы распались до трухи.
Мы обрели продольные ячейки -
подобье итальянских макарон,
в них каждый плыл и, сам себе Харон,
ручей стигийский - палочка-ручейник -
пересекал, не в силах пересечь
пути другого. Мерой пресеченья
была продольность нашего теченья
без общих точек перекрестных встреч.

И под конец продольного маневра
исчезла та - единственная - мера,
и время перестало тоже течь,
и мы влились - не ведая, не зная,
в мир лейбницевых, в сущности, монад,
который так наивно звался - Ад...

И ТАМ БЫЛ МИР ИНОЙ И ЖИЗНЬ ИНАЯ.

*    *    *

Г.Беззубову

"Бессонница, Гомер, тугие паруса..."
Он список кораблей прожил до середины;
протек ознобный мир - мед-пиво по усам,
в чужом пиру угар, похмельные годины.
Не двинуть время вспять, кричи или шепчи:
бессонница, табак; мир ханжеский и шаткий -
и теплятся опять в часовне три свечи,
по улицам опять его везут без шапки.
Расплатится рапсод, распятый на распыл,
припятится беда - рак на хвосте сороки -
но атомный распад души или толпы
не выжжет никогда языческие строки.
По клеткам, тем, что "не...",
пробил смертельный ток:
"Россия" - это так, но - "Лета, Лорелея"!
На выжженной стене светают тени строк,
что он пролепетал в премудрой леторее.
Сечет родная речь наш мир напополам,
весь мир напополам - и заодно поэта,
и оттого, видать, рыдать колоколам
то: "Лета, Лорелея - Лорелея, Лета"!
Запахана стерня, и нечему расти,
но прянет изнутри, из мертвой пашни - озимь.
Почет, родная речь, и горькое "прости"
за то, что говорил тобой блаженный Осип.
Течет родная речь, река, рукомесло,
струится речь в строке, стекает речь в подстрочник,
стремится уберечь все то, что проросло,
дрожит под языком живой первоисточник.
И ни предостеречь, ни уступить врагу,
ни сторговать - почем! - ни своровать по чайным,
спечет родная речь бумажный лепет губ
и слепит сургучом, и ослепит молчаньем.
Течет родная речь меж пальцев по руке
в песок земли скупой, в глубинные колодцы.
Как больно говорить на русском языке
в родной стране, где мы - как мягче? - иноходцы.
Мы родом - из него, мы - род его и вид.
Во благо рода лечь - не есть ли благородство?
Течет родная речь из Спаса на Крови,
и плачут три свечи по нем светло и просто.
И если в землю лечь придется вдалеке,
то - все-таки - еще упав ему навстречу...
Течет родная речь слезою по щеке,
и паузы не в счет - они есть междуречье.

ИНТРОДУКЦИЯ

Мушиный гул, мышиная возня,
отшельничество серого мышонка,
мошенничество пальцев над мошонкой
и темноты мучительный сквозняк;

на наволочке сладкая слюна
и под подушкой крошки от печенья,
и волокнисто-вязкое теченье
по паутине липких нитей сна;

уже сквозь сон - в тарелке черный гимн... -
и странные томительные игры,
и девочки мерцающие икры,
и выше - след от трусиков тугих;

глубокая стоячая вода
и нарастанье зуда сквозь виденье,
пульсирующий выброс в пробужденье
и клейкий след бесплодного стыда;

стремительно слабеющий затор,
в сведенных ягодицах напряженье,
позорный столб, бессильное круженье...
и едкая надежда на повтор.

ЭТЮД В НЕВЫДЕРЖАННЫХ ТОНАХ

*    *    *

Вызвеня
                   тоской
                                    тонов
                                                 высоких,
                                    вызмеясь
                      в сухом
солончаке,
                       ветер
                                   точит
                                               лезвия
                                                            осоки,
                                    как на смысле
                   смерти,
на песке.

*    *    *

Юле

Во многом знании - немалая печаль...
Немалая печаль и в крике чаек,
и в их молчаньи, и в пустом причале,
и в шуме волн, бегущих на причал,

и если бы внезапно прокричал
над ухом Бог иль кто-то посторонний,
я б не заметил тщетных тех стараний,
как прежде Бог моих не замечал.

Пустой причал стоит меж мной и Богом.
Пустой причал. И в знаньи том немногом
взаимного незнания печать.

И Бог молчит и внемлет крику чаек
и шуму волн. И это означает
и знанье, и незнанье, и печаль.

*    *    *

Метрополия спит, и туманная зимняя грязь
затянула глаза безобразной куриною плевой.
Одинокий прохожий буксует в ночи, матерясь.
Светофор пустоте поворот обозначил налево.

Постоять у окна, упираясь глазами в туман,
посидеть у стола, упираясь глазами в бумагу,
ничего не поделать, налить из графина в стакан
тепловатой воды - и не выпить, а выцедить влагу.

Батарея сипит об уютном и затхлом тепле,
унитаз протрубил о возросших потребностях наших...
Отразись, цепенея, в набухшем оконном стекле:
это ты, или кто-то руками над улицей машет?

Отойти от стола и опять постоять у окна,
отойти от окна и опять не сыскать ни полслова,
отойти от всего и подумать" "Когда же весна!",
и ко сну отойти; и во сне всё увидится снова.

Пешеход одинокий уплыл и унес свою брань.
Подплывает туман маслянистой и липкой отравой.
Метрополия спит, погружаясь в белесую дрянь.
Светофор пустоте поворот обозначил направо.