*    *    *

И растет, наплывает тревога, трирема, трагедия, трещина,
и никак не растает таблетка, облатка, тусклая капсула,
рассосаться не может ее оболочка, обложка, обличие, облачко,
раствориться не хочет окно, циркуль, соль и любое творение,
и никак не нащупать опору, основу, корпус, остов, корпускулу,
и трепещет, дрожит, сотрясается тонкая пробоволочка,
инструмент осязания духа материи, разума опыта,
ложноножка, мембрана, антенна, упругое гибкое щупальце,
заводная пружинка, подружка, натяжка, вися и покачиваясь,
замирая, звеня, сестерёнка, сестрица, шестерка, сестерция,
и томится душа, суетится лохматая псюшка, Психея, пси-функция,
будто пляшет в огне саламандра, медянка, рептилия, ящерица,
и тоскует, и мечется тело, облатка, обложка, корпускула,
заглушая тревогу, тряпьем затыкая растущую трещину,
конопатя разрывы пространства обрывками времени,
забивая прорехи причины обломками гиблого следствия,
бесконечные черные дыры шпаклюя замазкой теории или религии,
сохранить безуспешно пытаясь дырявый закон сохранения,
между тем как душа все отходит от тела, все ширится трещина,
все отходит от берега лодка, трирема, трагедия, истина.

*    *    *

У Мэри была овечка...

(английский стишок)

В траве сидел кузнечик...

(детская песенка)

...без руля и без ветрил...

(М. Ю. Лермонтов. Стишок.)

...жалею ли о чем...

(М. Ю. Лермонтов. Стишок.)

Мэри вывела овечек -
не породу, просто в сад.
В травести сидел кузнечик
леткоенками назад.

Говорит кузенчик мере:
- Стрекузина, супрости,
стрекочам своим не верю,
скок овечек трав ести?

То потри, а то подумай
их семью опять потри!
Не смогил сойтись я с ум мой,
чтя овечек? Говори.

Отвечает баркузина,
пошевеливая вал:
- Чел овечек, счет - резина:
раз тянул - и оба рвал.

В травести стрекочет счетчик,
в инженю же инженер.
Вытри слезы с бледных щечек,
ты внутри фатальный летчик,
будь летальный пионер.

Выстрой вертел из фанеры,
папиросных два крыла.
Дивна участь пионера,
легковесная химера
легковерного орла.

Накрути на счет химеда
архивинт из архитрав,
и взлетит твоя победа -
стрекотелый антиграв.

Обстрекает пирамиды
и посадится в саду
возлетейская планида
на резиновом ходу.

И уже ты не кузнечик,
а судьбы своей кузнец.
Так на что же честь овечек,
коль неведом им конец?

Так зачем же чтить овечность,
ей отвсюду несть числа,
коль возможно сплыть во млечность
без ветрила и крыла,

но с резиновым вертилом
под фанерным вертелом,
не вступая в счет светилам
под папирусным крылом,

и над древнею Элладой
опуская хоботок,
пить амвросию с усладой
как холодный кипяток,

чтоб бессмертным олимпийцем,
многоборцем вечных игр
к небосклону прилепиться,
стрекоча, как сонный тигр,

клекоча бессмертным соком
меж небесных берегов,
озирая гордым оком
небосклонности богов,

те утехи молодые,
молодецкие дела,
эти ливни золотые,
ганимедные тела.

И на играх икарийских
подлетит к тебе Икар,
изливая с укоризной
назидательный нектар:

- Столь ли лучше быть крылату,
чем владея цифирьми?
Полетай в свою палату
и Эллиниум прими.

Из Иллюзии с размаху
воротяся в мир иной,
вздень крылатую рубаху,
потому что ты - больной.

....................

- Посчитай овечек, Мэри,
медсестра, пастушка, чудь.
Замечаешь ли потерю?
- Да.
- Жалеешь ли?
- Чуть-чуть.

....................

Воспаряя в ноосферу,
он не видел в этот раз,
как живых овечек в Меру
повели на мертвый час.

А в Элизии хрустальной,
где овечный дивный сад,
пионер лежал летальный
верхоглядками вовнутрь.

*    *    *

Сказано: Каждая жизнь дастся один раз.
Ergo: из множества фраз, от "Простите, я расслышал с первого раза"
до лаконичного "Заткнись, пидарас!"
можно выбрать только одну фразу.

Ergo: даже совсем уже на ночь глядя
зрачками, зарастающими изнутри перламутром,
надо помнить, что можно проснуться с воплем: "Бляди! Бляди!"
вместо теплого, сонного: "Боже! Какое утро!"

И поэтому я выбираю молчание. Я
выбираю до самого дна молчанье,
сознавая, что снова выбрал время и место
по ошибке; что молчание все-таки лучше вранья,
воплей и вообще, лучше всего молчанье, покуда моча не
ударит в голову третьим звонком к очередному отъезду.

УТРЕННЯЯ ПЕСНЬ

Я здесь намедни - быть или не быть?
Вот голова. Я тут забыть. Не помнить.
Не вспоминать... Нет! Вспомнить! Да! Не пить!
Скорей не пить! Скорее! Самый полный!

Открыть волчок... глазок! Продрать очко!
Как там внутри! Почти как там, снаружи!
Я здесь намедни - быть?.. Не быть?.. А что?..
Я быть - отсюда?.. Местный?.. Или - хуже?

Закрыть молчок! Какое ничего
в каком нутри!.. Ну, может быть, четыре,
идва-идва... ну, узкий пищевод!..
и два, потом, обратно, но не шире,

и пол не шел, но пол прошел туда -
такой большой, стеклянный, вот посуда!..
Так было так, что - больше никогда!,
но щас скорей! А то я недотуду.

*    *    *

Слова имеют значение, равное скорости звука,
умножить на силу мысли и разделить на время подумать.
Неизъяснимо величественно, например, слово "С-сука!",
произнесенное сразу в ответ на "Т-твоюмать!"

Очень хороши "Сам говно!", "Пошел ты!..",
по-своему недурно "Только для белых!",
но лучше - "Бей жидов (армян, негров, желтых,
рыжих, голубых)!", вообще: "Бей их!"

Впечатляют "Всегда готовы!", "Ура!" и "Нате!".
"Разве я пастырь?.." сильней, чем "Где брат твой, Авель?.."
И уж совсем никуда "Боже, почто оставил?..":
вялая мысль и слишком велик знаменатель.

*    *    *

О какой т.н. "литературе" м.б. речь,
когда из-за сальной ситцевой занавески
выползает, шершавым боком шурша о печь,
прилагательное: "Какой?" - ("Еще?!.") - "чернышевский!.."
и, поочередно влазя каждой шестой ногой
в третий сон разопревших с жары то ли баб, то ли девок,
всем своим разночинным видом изображает благородный глагол,
отвечающий на драматический грамматический вопрос "Что делать?"
посредством неодновременного недоуменного пожимания узких плеч -

о какой, к е.м., литературе м.б. речь?!

*    *    *

Поклянусь в чем хошь на Родной Речи
(и какой русский не любит клясться...)
и пойду, закинув язык на плечи,
словно ноги девушка экстра-класса.

Речь моя, прикинувшись молодежным шлангом,
может бодро тужиться в таком прикиде
и сипеть флейтой, фригийским ладом,
но язык свободен пока фригиден,
в смысле "фри" - "волен", пропитан флегмой
мой язык русский, опухший флаг мой,
ботало мое на Федеральной Мове.

Пусть его повесят, поймав на слове.

Хорошо подвешен мой язык тещин,
соловей затрещин марьин рощин.

Мой язык лижет у Родной Фени,
у родной едреной, рожденной в пене
вышек, вишен, малин, черешен.

Мой язык подвижен, пока подвешен.

Мой язык возвышен, как ноги бляди.

Среди бела дня ли, на ночь глядя -
поклянусь в чем хошь на Родной Фальши,
похмелюсь русским и пойду дальше.

*    *    *

Над темной молчаливою державой
какое одиночество парить!
Завидую тебе, орел двуглавый,
ты можешь сам с собой поговорить.

Андрей Вознесенский

Здесь места, в основном, нелетающих, но летальных мутантов,
край большой помойки, обитель мусорной скорби.
Вознесение здесь - знак отсутствия чувства такта,
демонстрируемый свысока urbi et orbi.
Вознестись над державой, паря, как забытый чайник,
где двуглавый орел, как ни странно, первый молчальник,
где двуручная бродит гармонь, матерясь одиноко,
и Двухглазке Трехглазка делает "око за око"
в виде детской "козы", а с "козой" обручен шпицрутен,
первый встречный - козел, но притом каждый третий - трутень,
но "козел" - спортивный снаряд, а винтовки ставятся в козлы,
а на козлах пилят не дрова, а козлов отпущенья,
где отпиздить ближнего никогда не поздно
и никогда не надо просить у него прощенья,
где, гордясь и любуясь пятиглавой юною сменой,
портомойня семи морей исходит вонючей пеной,
и Венера в теплом мужском выходит из ванной -
вознестись не посмел бы здесь даже Андрей Первозванный.

ЛЮБОСТРАННОСТЬ

Коли жить, так без разврата,
а любить, так без затей.
Я люблю любовью брата,
папу с мамой, жен, детей,

кой-каких отдельных женщин
да пяток-другой мужчин,
но последних все же меньше
в силу видимых причин.

Я люблю всем сердцем кашу
и умом - поговорить.
Но страну родную нашу
я не знаю чем любить.

Нет во мне таких понятьев,
механизмов, просто сил.
Ну, там, сорок тысяч братьев
я бы как-нибудь слюбил;

ну, еще двух-трех мильтонов -
не о том же разговор.
Двести семидесят мильонов -
это, братцы, перебор.

Без любви любить - истома,
а любить любовью всех -
это, если по-простому,
натуральный свальный грех.

И коль нет спецаппарата,
то уж как там не потей -
не выходит без разврата,
не выходит без затей.

НЕУСПЕНИЕ

Ночь в квадрате: и темнота, и тишь.
Засыпая, думается ясней.
Хуже то, что с годами все лучше спишь,
находя пристанище лишь во сне.

Но почти пол века уже прожив,
вспоминая из близких старость и смерть,
засыпая под звон чужих пружин,
просыпаясь, думаешь: "Не успеть!" -

не вдаваясь в: собственно, что, зачем,
сознавая только куда, к скольки
и на ощупь нащупывая меж вещей
времеместо, сбившееся в комки.

Эта вата, скатавшаяся туфта -
обстоятельство времени здешних мест,
одеяло, стянутое туда,
где когда и где образуют крест

времеместа, свалявшейся пустоты,
адресов пустотелых, каверн минут...
Это что? Зачем? Неужели ты?
Не успеть... Не успеть... Поскорей уснуть!

НЕПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

Что до меня, то все после. Все отменя-
ется. Есть я? Нет меня. Нэт эго. Это эхо.
Уехал, не искать, и скатертью дорожка, да рожки да ножик очинный из кармана. Вышел месяц. Целый, но не круглый, бочок надкусан, но с довеском, ох ты, бря! Называется отпуск-месяц, центавр-хотябрь. Не круглый, но и не дурак и выпить и закусить.
Сказано: "сделано". Сделал выпил аккуратно бзиком, закусил у дела́, закосил под калику, вздел рейхстаг турецкий ^* на плечи - и нет меня.
Нет меня, где мозгва столится нашее родины. Убыл.
Нет меня, где со сна шумит море болт тиская. Не был.
Нет меня, где река волгла, а море как списки. Не занесен.
Прохожу по-черному, в самом конце.
Такое место-с: таврида, судак.
Здесь же суда, дак и я суда же.
Но в порты не захожу, порты не юбк, через голову не снимешь. Плаваю без портов. Но с припиской.

Такое время: осень, не сезон,
в общем, не очень, но и не совсем,
не вовсе осень, не совсем не сезон.

Один с аппаратом подходит: "Снимать будем?"
Снимать будем, но с аппаратом не подходит.
Снимать будем, но комнату, но маленькую.

Опять же, взять магазин. То есть взять сумку и в магазин.
В магазине сир. Как сыр сир, как творог дорог.
Вообще все дорого, но жизнь дороже.
Покажите дурака, кому жизнь не дорога!
Всем дорога, и с каждым днем все дороже
всего.
Такое дело: есть пить спать трэба купона мать!

Другое дело - природа, никакой травы не мять.
Впрочем, как бы и никакой травы. Камни.
Камни, по камням камни, но пока мне и на камне кайф.
[Кайф оф лок]. [Кайф о'флок]. Клок [оф кайф].
Кайф достигается как компромисс, как его понимает коммунист, поскольку Крым каменист.

Гора, за горой гора, но гораздо ниже.
За горой рай. Ух ты - бухты. Эклогическая ниша.
Загораю. Элегическая лень. Сон морит.
С одной стороны Меганом смутный вымысел в море.
С другой стороны, берег он и есть берег.
Крайняя твердь.
Немного отлив, потом немного прилив, имеем то же самое.
Сумма сообщающих сосудов ровна.
Две трубы, четыре сбоку, одна в уме сходится.
Какой молодец, все помню! Седина в бороду, а Перышкин под ребро.

Море сонно, горы сонны.

Что касается горизонта: и море и небо одновременно.
Делается так: по краям [самсинг хеппенз],
[скай] переходит в [хэвен]
и нисходит до [си:], разбавляя соль.
[Дас ист] диез, а [мэй би] моль,
так как граница разъедена и осталась сплошная ширь,
и там ползет медленный тихий [ши:п]

Что касается солнца - пока ничего.
Пока ничего - все хорошо.
Но как облака - уже хуже.
Облако велико, однако пока далеко - хорошо, тепло. Ладно.
Но вот приволокло, облако накатилось, на гору обло-
котилось, заволокло,
шодерло, де лакло, атасные связи,
ветрено, северно-западло,
холодно, свиблово, чертаново.
СИЗО.
Сопли наголо, танец с зяблями.
И на море половецкие плески. Море челным-челно.
Пенистый многочелн.
Сюда-туда. Сюда-туда. Сюда-туда.
Обратно солнце. Солнце - и сон на солнце. Спячка.
Сладко-сладко. Потом липко-липко, солено. Райский-с ад.
Горячо, как в спичке при вспышке.
Как в спешке при вспашке.
Остается одно: в воду и на дно.
Такая вводная.

На лице непроницаемая маска. В зубах трубка.
В общем, как Хемингуэй, но не похоже.
И еще ласты.
И уже можно.
Теперь вдох и погружение. Чем глубже, тем глубже.
В ластолюбивую глубизну.

Сверху, снизу, с боков - вода.
Внутри - воздух.
Между ними - собственно человек.

Водоросли.
Поросли, заросли, целые отрасли водоросли.

Мидии.
Мидии и мидии. Видимо-невидимо
Образ жизни по-преимуществу замкнутый.
Это во-вторых. Во-первых - створческий метод.
Мидии тоже создают перлы.
Метод хорош. Перлы так себе. Перлы мутны.

В камнях краб.
Краб суров, он сам в себя замурован.
Из камней выходит редко, потому что часто выходит боком.
Краб - это такая консервная банка с мясом краба.
В комплект краба входит шесть ног и два консервных ножа.
Но краб к харакири не склонен, хотя с самураем и сходен.

Мидии и крабы - вещи в себе.

Рыбы разных пород.
Пород невпроворот, рыбы - наоборот. Нет рыбы.
То есть рыбы-то есть - собачки, зеленухи всякие - но это не рыба.
Есть, правда, еще ерш-скорпена, почти рыба, но его почти нет.
Есть еще кефаль. Вот это рыба! Вот ее-то и нет.
И даже если вдруг есть, то вот она есть, а вот ее сразу нет.
Как в магазине, но бесплатно и автокефально.

И все.
То есть, не все, но воздух кончился.
То есть, и воздух есть, но время кончилось. Вышел отпуск-месяц. Слюнтябрь-пыхтябрь.
То есть даже и время есть, но денег нет. Все выдышал.
Срочное всплытие.

Пойду на работу - куплю торт.

Привет из крема!

* рюкзак туристский; турист российский, а берег крымский,
тойсть украинский. А Крым татарский.
юбк - южный берег Крыма: прямо и направо, потом
заалупкой вверх, потом вниз и потом сразу в воду.

*    *    *

Продолжая ходить кругами вокруг одной Лисы,
продолжающей делать круги вокруг винограда,
я, подобно Эзопу, развожу вокруг словесы
и делаю вид, что больше мне ничего не надо.

Но на самом деле это очень не так.
Да и что за мораль о душе, если басня о теле?
Я отнюдь не зелен, а давая круги не в такт,
мы набьем оскомину, но, боюсь, не тем, чем хотели.

Затяжной роман из ведомых мне стихий
ближе всего к затяжному дождю. Поистине,
отношенья Лисы и Эзопа напоминают мои стихи:
они не столь хороши, сколь сложны и двусмысленны.

ИЗ МАРСИАНСКИХ ХРОНИК

И прошел этот год, прошел, как и те безжизненные семь лет.
Оказалось, что жизни нет ни на Марсе, ни на Земле.
А казалось, что есть, возможна, но, видно, только казалось.
И узор каналов на бесконечно далекой твоей руке,
изменяемый временем, все равно только весть о сухом песке
и великих противостояниях, вот ведь какая жалость!

Твоя тень листает страницы хроник, они ускользают, выскальзывают из рук,
бормоча, подвывая, всхлипывая заклинания встреч и разлук.
Но поющие книги звучат и без кислорода.
Впрочем, это единственный звук, не считая воя ветра и скрипа песка.
И хотя он свидетельствует, что жизнь от нас так близка,
но тотчас уточняет: "была". Так гудит пустая, вымершая порода.

Так звенит золотая маска, скользя по сухому песку,
это плачет прошедшее время, пыльным вихрем кружа тоску
среди зыбких каменных башен ушедшей в небытие жизни.
Золотые мумии так когда-то сладко жаливших пчел
отпевает ветер, унося в пустыню, шепча ни о чем:
о каналах, лагунах, медленной темной воде, о печали и укоризне.

*    *    *

Если что я и знал,
то неточно, нечетко
и улавливал знак
через раз, на нечетный.
Неразборчив и глух
до его обаянья,
невнимательный слух
обгонял обонянье.
Но живой аромат
оседал на ресницы,
глаз вынюхивал март
по шерстинкам лисицы
и вылизывал ночь
до дрожащего блеска.

Губы трогали нож,
но не больно, нерезко.
Отвердевший язык
гладил нежное жало,
и протяжная зыбь
вдоль ложбинки бежала.
И ловя в пустоте
невесомые плечи,
горстка полых костей
улетала из речи,
отрясая слова,
будто пыль, без усилья.

Только гул выдавал,
как вибрируют крылья,
как чрезмерен замах
одуряющей жажды,
что, взлетевши впотьмах,
не вернется однажды
никогда, но, паря,
но, земли не касаясь,
будет вечно ширять -
так казалось...
Казалось.

Но шептали глаза
сквозь невнятную темень,
как стоит на часах
настоящее время.

Пальцы комкали крик
и смыкались на хрипе.
Все сбывалось на миг,
как бы в видеоклипе.

Все сбывалось за грош,
что скопил за эпоху.

Мир бы не был хорош,
кабы все не так плохо,
так невнятно, как сон,
так нелепо, прекрасно,

если б не было все
так неточно, неясно.

ИЗ НЕДОШЕДШЕГО

"Я вас любил. Этот факт, быть может,
не вспоминать обо мне поможет
вам, но ничем не поможет мне.
Некто любил вас когда-то где-то.
Время вылущивает приметы,
повод к скорби сводя на нет.

Так парафиновых слез не трогать,
не колупать не умеет ноготь.
Так привыкает скоблить душа
все выступающее за контур.
Так рука пугливо берет аккорды,
щемящий звук тишины глуша..." -

так я, возможно, писал лет ...надцать
спустя. Или даже меньше. Признаться,
я не уверен, что был еще жив
к этому времени. Знаю только:
ты - была. Далеко и долго,
и не со мной... Это так? Скажи.

"То, что в душе не совсем угасло,
нежным огнем лампадного масла
еле приметно, но не чадя,
теплится возле смутного лика.
Блик этот, теплый, словно улыбка,
светится в памяти и, щадя,

скрадывает, стирает морщины,
трещины, поводы и причины,
пряча все лишнее в полумглу.
Тех, что любил, ни к чему печалить.
Тень колеблется за плечами.
Лик негасимо парит в углу..." -

так я писал - и не знал, что [нрзб]
лет назад мы встретимся. Будет осень,
может быть, лета излет, и Крым.
А через семь я в себя так нежно
влюблюсь, так сильно, светло и грешно,
что дай мне, Боже, не быть другим...

Так я пишу тебе потому, что
тоскую, видишь ли, по тому, что
одновременно и есть, и нет.
Пишу - и мучаюсь от того, что
мне тебя не заменит почта,
даже если пришлет ответ.

Все это, в сущности, безнадежно,
но жить без этого невозможно,
как без неба над головой,
как без земли под ногами, как без...
Слишком много сравнений...
Размазал. Каюсь.
Это - в крови.
Я прощаюсь. Твой...

Так он писал за [нрзб] до смерти.
Адрес, написанный на конверте...
Впрочем, неважно. Его письмо
[нрзб], примерно, так, на десятый
"в связи с выбытием адресата"
пришло обратно. Видать, само.

ПАРАНОЙЯНА

Эти вещи заставили комнату. Жуть!
Эти вещи заставили комнату жить
и заставят меня умереть.
Что поделаю? Встану, меж них похожу,
гляну в зеркало... Как я на них похожу!
Как себя, уходя, запереть?

Как вести себя дальше мне, ближе к шести?
Как уйти, оставляя себя взаперти
и в таком вот порядке вещей?
Проболтаться, обмолвиться. Сесть на углу.
Загнан в угол. Облом! А сломаешь иглу -
это разом Дурак и Кощей.

Ледяное иглу мое, стылый очаг
поражения вещью. Зараза в вещах,
трупный яд в бытовых мелочах.
Связки слов превращаются в связки ключей...
- Вещь В Себе! Отвечайте! Прием! Я Кощей!
Я - прием. Я над златом зачах.

И радирует вещь, отражаясь от стен:
- Всем, кто слышит меня! Я - Крюптейн! Я - Крюптейн!
Я Изаура, аура, Ра.
Я рабыня, я сдвиг по фазенде, герла,
я прикована ручкой за ножку стола,
но и он не уйдет со двора!

- Вещь В Себе! Связь по коду! Прикол! Я облом!
Я обломов обрыв, я парю над столом,
Дезерт игл, нахтигаль, соловей.
Я торчу на ключе, я сажусь на прием,
я уже не хозяин в жилище моем,
но не сдвиг я по фазе своей.

- Дезертир! Я Крюптейн! Я крапленый портвейн,
я тебя настигаль, соловея от вен
этой боди, где ты не жилец.
Мой Тристан, я Изольда твоя, я игла
на десерт, я как меч между нами легла
и как бритва Оккама "Жиллет".

- Ты гордыня, тезаура, теза, ура,
но мне в лом, не по кайфу мне эта игра.
Я не вещь. Я Легейн. Я Венец.
Я не Зигмунд, а ты мне не Эммануэль.
Мальчик с пальчиком сыщет под плинтусом щель,
тут и кафке счастливый конец.

- Я богиня! Я сакура! Я Куроса-
ва Акира. Гордыня я, мощь и краса,
я Добрыня, Микула, Вольга!
Твой вольготный конец - на обломе иглы,
а яйцо твое сварят в мешочек, оглы,
а по утке рыдает фольга.

- Я Либидо! Я Леда! Я Лебедь! Я Лель!
Я яйцо свое в утке подвешу на ель.
Я Ослябя, Кощей, Пересвет!
Сдвиг по хазе я, карла, у Юнга лечу,
я на психоанализ врачу, как мочу,
отнесу сдвиг по базе. Привет!

- Я секира, мачете, я меч-кладенец!
Я твой общий привет и твой личный конец,
я - Сверх-Я твое, Сверх-:Е-Моё,
и - скирлы, не скирлы - мы из общей урлы,
двое нас уместилось на кончик иглы.
Все. До связи. Как понял? Прием!

- Гильотина! Я урел, я горний орел!
Третий глаз я на первой же дозе обрел.
Мое имя в миру - Дон Кихот.
Я уже Бодхисатва. Я Лотос. Я ёшь
твою клёш, на "как понял" меня не возьмешь,
я гоню из Нирваны. Приход!

- Аре-Рама, по фене! Брахман, я Атман!
Карменсита я, карма твоя, наркоман,
твой зарин, твой заман, твой табун.
Мы с тобой - два коана по линии СЭВ.
Коли сатори нету - то фак ёаселф.
Отходняк по эфиру! Бодун!

- Я Годун! Сдвиг по дозе. Иду на грозу.
Поднимаю штандарт. Под эскадрой внизу
беспредел и бескрайняя Ширь.
Я завис над Гондваной, как рваный гандон,
мои вены набухли, как Ганга и Дон,
и Сансара внизу, как Сибирь.

- Я Апсара! Въезжаю в Сансару. Ни зги!
Ты, в натуре, опять мне шприцуешь мозги,
ты козел по фактуре своей!
Медитируя здесь, по ту сторону зла
и добра, я тебя просекаю, козла,
и в сенсоре ты - фукс, муравей!

- Из астрала, по факсу. Я Логос. Я Омм
параллельных цепей. Я разрыв. Я облом.
Я КЗ и астральный ЗК.
Прохожу над Европой. Там клёвый закат.
Соглашаюсь на баксы и черный откат
при наличии боковика.

- Из-под тэйбла по фейсу! Я Вещь Не В Себе!
Я астральный трансферт проиграла в борьбе,
голым кейсом подсев на ежа.
Черный фьючерс кружит над моей головой,
"Невермор!" - мне прокаркал крутой центровой,
и не в силах я вахту держать.

- Невермор, я Хуан, продолжаю полет!
Мне во тьме майяки заменяет пейот,
и в крови кастанеды гремят.
Я Бигмак! Я Макдональдс! Я Светлый Сандэй,
Пиццахат, суп Кондей из бараньих идей!
В битву силы вступил я, пил-лят!

- Ариман! Я соскок! Я твой бедный Ормузд!
Заратустра был прав, и за что ни возьмусь,
всё колеса и Гибель Богов.
Лучше ницше, чем выше, хайфай и левей,
но все круче хайбол и крейзовый хайвей.
Я отбой! Это левый обгон!

*    *    *

Собирается жизнь моя. Скоро мы с нею простимся.
Что же, память, давай, на прощание нам сыграй.
Потихоньку кружась, шипит засвеченная пластинка,
по эмульсии нехотя ползет тупая игла.

Проступают черты, бороздчаты и зернисты.
Еле кислый фиксаж во рту дворовой шпаны.
Заводная музыка. Сипло фальшивят горнисты.
Удаляется жизнь моя. Фото. Вид со спины.

Удаляется все, словно зуб в кабинете дантиста.
Желатиновой шкуркой, шагренью ссыхается фотобром.
Черно-белая - да, она не была цветиста,
в красном свете темнела окисленным серебром.

Удаляется жизнь моя, долгая, хриплая музыка,
заедая, шипя, мутнея. Как ни крути
патефонную ручку, какую самую узкую
диафрагму ни ставь - ей пора, ей пора идти.

Не свисти, не зови, не вильнет, не подластится заново
это время, что шавкой из-за коммунальной стены,
свесив ухо, слушало голос его Хозяина
под фанерные марши из рупоров жестяных.

Удаляется жизнь поредевшею, выбитой ротой.
Пополненья не будет, не жалуйся и не проси.
Эта музыка вся - на семьдесят два оборота,
и игла сползает к блестящей пульке оси.

Так достань допотопную юность, как песенку нежность,
свой треногий любитель, забытый, как слово клаксон.
Не прикидывай фокуса, ставь на бесконечность
и дощелкай остатки, пока еще видно в глазок,

как уходит она, как маячит в конце переулка.
Вот своротит налево, за бывшую церковь - и все.
Скребанет сердцевину засвеченную иголка,
и щелчок автоспуска чуть слышно отдаст в висок.

*    *    *

Опаданье растительности и заморозки на почве
возраста, бесталанной любви. На почте
лопаются не почки - надежды. Осень.
Розовых очков не достать. Тем паче,
на носу не -0,5 маячит,
                                                а - 48.

Это вечер. Время искать ночлега.
И хотя еще тарахтит телега,
надо бы, коллега, готовить сани. Скоро
льдом скует дороги, реки, суставы.
Надо бы прикол сыскать до ледостава -
чай, не крейсер "Аврора"!

Чай, не кофий пить, чем щи хлебать. Знай бы,
утеплясь по зимнему давал залпы
разве что из кормового с печки,
бурый железняк; вспоминал юность
да торил тропу от камбуза до гальюна,
да скупился жечь свечки.

*    *    *

Все кончается раньше, чем вникнешь, чем скажешь "нет".
Глаз в течение зрения стремительно выцветаем.
И ползя, наносит стеклянистый слизистый след
взгляд на вещи, происходящие там, где мы обитаем
и куда способны пролить слезу, но отнюдь не свет.
Восходя над тикающим Китаем,
время где-то у нас за спиной тикает в глухую дыру.
Что ты хотел сказать? "Нет, я весь не умру!"?

Хорошо. Загляни в перспективу, рискуя застрять в углу,
там, где взглядов твоих широта стремительно сводится в точку
одинокого зрения на безоткатную мглу,
где тебе предстоит не спеша умереть в одиночку,
и под этим углом оценив дорогую сердцу шкалу
человеческих ценностей, мочку
от стыда набрякшего уха теребя, содрогнись на ветру
из угла свистящего времени и признай: "Да, я весь умру!"

Не сказать, чтобы это приятно, поскольку такой
взгляд на вещи равняет владельца с вещами,
но поскольку на выход поведут без вещей, рукой,
от вещей, равно как от иллюзий, свободной, можно взмахнуть на прощанье.
Этот жест, исходящий от вещи, обретающей вечный покой,
будет, в сущности, завещаньем
тем вещам, что еще остаются. И жест этот тем хорош,
что один и останется, когда ты,
                                                              вещь,
                                                                            умрешь.

*    *    *

Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.