*    *    *

Писать стихи естественно, но стыдно
и на людях неловко, как и все
естественные наши отправленья,
и лучше бы писать уединясь,
но это - кабы знать, как говорится,
где упадешь - соломки б постелить.
Ино как вступит, схватит, подопрет -
и нету сил, и некуда деваться;
стесненье и условности отринув,
в углу присядешь, шелестя бумажкой,
когда уже совсем невмоготу...
Случайные свидетели косятся,
воротят нос, рот кривят, глаз отводят,
качают головой - et cetera,
но ты уже не видишь и не слышишь,
в глазах темно, несет, несет, несет!..
И лишь опустошив, вдруг отпускает,
и с чувством облегченья и стыда
измаранный листок сомнешь и бросишь,
и результат отвратен и постыл...
Писать стихи естественно, но стыдно,
однако же ката́рсис неизбежен
и как понос иль Рок неумолим.

*    *    *

А.Левину

В круге лампы настольной твоей,
в том отечном оптическом круге -
слов залетных круженье и вьюги,
рукокрылый слепой суховей:

бражник глазчатый, хрупкий сосуд
кровеносного узкого звука,
удвоение пульса, излука
и кружение слова, как зуд.

Этот зверь не бежит на ловца,
не летит, а от ловли и гонки
с этих крыл облетает пыльца,
оставляя одни перепонки,

и распятые крылья мертвы
на булавках гербарной бумаги,
и не станет ни сил, ни отваги
пряных бражников трезво ловить,

обрывая бесцельный полет,
протыкая булавками панцирь.
На бумаге пыльца и на пальцах,
шелковистый и трупный налет.

Ох, как стражником страшно при них
третью стражу стоять в карауле.
Брут мой страждущий! В черном июле
мертвый шорох к бумаге приник.

В каждой нашей попытке - фальстарт,
в каждой нашей находке - пропажа;
и приколот предутренней стражей
бражник глазчатый, чудный Фальстаф.

И в отечном настольном кругу,
где отечество гона и лова -
скорбный лист убиенного слова
и пыльца, и мучительный гул,

и светает, и крылышек горсть,
будто горечь табачного страха,
и листы четвертуешь с размаха
или прячешь до ночи - авось! -

чтоб, опять заступив в караул
и зависнув над конусом света,
продолжать сумасшествие это,
воскрешать эту вьюгу и гул,

расправляя истлевшую плоть.
В чем же суть этих страшных коллекций?
Чтоб однажды себя искалечить
и к листу между слов приколоть.

АПРЕЛЬСКИЕ ИДЫ

Переведем часы на час вперед.
Нас много: двести пезьдесять мильонов.
Переведем часы в рубли и тонны
и подсчитаем валовый доход.

Какой успех! Какой высокий взлет!
Какая небывалая удача!
Какая прибыль и фондоотдача!
Переведем еще на час вперед!

Какой глубокий сокровенный смысл
подспудно затаился в переводе.
Шагаем мы наперекор природе.
Мы можем все - и жар холодных числ.

Переведем мы стрелки поездов,
аванс в сберкассу, миновав карманы;
переведем поэтов иностранных -
и заодно оставшихся жидов;

переведем вниманье всех постов
на переводы почтою Шекспира,
посылкой - обрусевшего Шапиро
и бандеролью - нефтяных пластов;

переведем в министры подлецов,
минуя формализмы аттестаций,
переведем мы все - и, может статься,
переведемся все в конце концов.

ПРОРОК

Я говорил, что надо быть борцом.
Я говорил, но, видимо, позднее,
что надо быть хотя б не подлецом,
и это было малость попостнее.

Я говорил, что надо бить в набат.
Позднее говорил, что бить не надо,
а надо петь. Я не был виноват,
но был ли прав? Ну, это - дело взгляда.

Не будучи по службе в денщиках,
я говорил, что зреют гроздья гнева.
Позднее было что-то о щеках,
сперва о правой, а потом о левой.

Я говорил, что время собирать
каменья и разбрасывать каменья;
позднее - что не надобно держать
за пазухою камень, что - скромнее.

Я что-то проповедовал с горы,
позднее приходилось и из ямы,
но проповеди прежние стары,
а в нынешних отсутствуют изъяны.

Я воскрешен. Стигматы заросли.
Я крестик свой ношу благопристойно.
Но где же те, что вслед за мною шли?
Все разбрелись, как это ни прискорбно.

Испил я чашу горькую до дна,
восьмую чашу медом я наполнил.
А кто сказал, что истина одна?
Я говорил? Возможно... Не припомню...

Я клялся что себе не изменю -
но смена вех не есть измена вехам.
Не девушка, но все же инженю...
Я говорил...
                    Но это только эхо!

ПРОБЛЕМА КОНТАКТА

(поток сознания)

Я мыслю, и, значит, я существую.
Он тоже, но в штатском.
И, значит, он мыслит иначе.
Но это еще не вся истина.

Я существую во времени,
и, значит, мыслю перманентно,
то есть я - поток сознания.
Он тоже, в своем роде, поток.
Но и это еще не вся истина.

Истина рождается на пересечении,
ибо слияние невозможно.
Поэтому рождается, собственно, не истина,
а момент истины.
Но и это еще не вся истина.
Не вся, но...

Момент к моменту - образуется поле
моментов истины - протокол,
поле чудес в стране дураков.
Но и это еще не вся истина,
хотя - претендует...

Каждый момент истины имеет свой вектор.
Протокол как сумма
разнонаправленных векторов
стремится к нулю истины.
Но и это еще не вся истина.
О, поле, поле!..

Но если хорошо подумать -
а это возможно, потому что вопросы
повторяются по нескольку раз -
все это статика, как и всякая тактика
и, значит, еще не вся истина.
Важна динамика - стратегия, процесс.
ПОТОК.

Качаюсь на стуле, как ид в синагоге.
Мне бы еще талес - или хотя бы воды глоток,
такой маленький холодный графинный поток,
освежающий, как отсутствие мыслей о Боге.

Но дана только лампа-рефлектор
                                        мощностью в полкиловатта.
Вектор ее светового потока
дрожит в моей переносице
короткой стрелой арбалета.
На лбу - солоноватый поток, и мысли как вата,
но сеанс не кончается и не переносится,
продолжается - ЭТО.
И вот я качаюсь на стуле,
тростинка Господа Бога,
поток сознания,
поставленный на поток дознания.

Качаюсь на стуле,
а кажется - лампа
качается влево и вправо.
Как шатко.
Кончается римское право.
Как жалко!
Как высох сознанья поток,
как жалок...
Тростинка Господа Бога в штатском
уперла в стол локоток
и доверительно
задает ответы
с помощью вопросительных знаков.

Однако,
поскольку моя фигура
в процессе качания
изображает собой фигуру умолчания,
тростинка в штатском в порыве отчаяния
констатирует, что контакта нету.

А он ведь так необходим -
контакт!
Не обойти, не обойтись.
Итак,
берется диск, латунный диск -
контакт.
Он устраняет дискомфорт и дис-
контакт.
Он не свинец и даже не
томпак.
Лежит уютно на спине
контакт.
Второй ложится на висок.
Он так
удобно лег наискосок.
Контакт!..

Подключен переменный ток
к моему постоянному потоку сознания.

Ом-м-м!
Ом-м-м!
Ом-м-м!
Ом-м-м!
Ом-м-м!

Все делается по закону,
чью справедливость вызнал Ом,
посредством вольт- и амперметра
и проводов там, надо где.

Тростинка в штатском, не затронув
фундаментальных аксиом,
поставит опыт в стиле ретро
по Перышкину и т.д.

Все помнят лягушачью лапку,
что сокращается смешно
и без особенного риска
для психики учеников.

Тростинка в штатском, сунув тряпку
в мой рот, разверстый, как окно,
поставит опыт в стиле диско
посредством двух проводников...

Контакт!
(Во рту платок.)
Контакт!
(Трещит основа...)
Контакт!
(Ползет уток..)
Контакт!
(- Повторим снова...)
Контакт!
(- Еще чуть-чуть...)
Контакт!
(- Добавим вольты...)
Контакт!
(Еще молчу...)
Контакт! -
и вой животный:

- Гражданин Поток Сознания!
Поверьте! Это ошибка!..
Нет!.. Нет!.. Нет!!..
Да-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!...........

ЕСТЬ КОНТАКТ!
(Занавес.
Антракт.)

....................
...Холодный поток.
Прихожу в сознание...
- Что-с, коллега?.. Бумаги на подпись?.. Ну-с..
Это что у нас?.. Протокол дознания!..
Ах, отчё-от!..
Да, да, конечно, голубчик!..
О, ч-черт!..
Так, простите великодушно, болит голова...
Сказывается, знаете ли, это постоянное напряжение...
Видите ли, батенька, эта глава,
по-моему, содержит бездоказательные положения.
Простите, подписать пока не могу.
Доработаете - приносите, пожалуйста.
Как говорится, Платон мне друг, но...
что так трещит в мозгу?..

.................................

Эксперимент продолжается.

Окончательно прихожу в себя.
Поток сознания в чине майора
берет никелированные крючки
и погружает в мой поток сознания,
имея целью выудить рыбу истины
с глазами, свернутыми на одну сторону,
сплющенную камбалу
чистосердечного признания,
карася-идеалиста в сметане протокола.-

Всё!
Больше не в силах!
Больше не могу мочь!..
Из лампы постылой
через глазницы
потоком вливается ночь.
Происходит потоп сознания...

...Как странно:
я еще мыслю,
и, значит, еще существую...
Коллега в штатском,
как и всякий творец,
добиваясь признания,
усердствуя, окунает руки
в отек моего сознания,
одновременно подсовывая на подпись - что?..
Отчет?.. Протокол?.. Контракт?..
Я не помню, что, но что-то не так.
- Коллега, зайдите завтра, - шепчу на авось...

Но - все сорвалось.
(Как жалко!...)
Тростинка Господа Бога в штатском
схватил молоток
                            и шваркнул...................

...Вот и всё.
На стене -
желтоватый потек сознания
в радужно-красной кайме.
Конец потока дознания...

...Мы еще пошумим!..
Все у нас впереди!

Что у нас впереди?

Впереди -
поток опознания,
последняя очная ставка
с родными и близкими.

ЧТО ПОЧЕМ

...и поскольку вчуже мы так много стирали
(а что может быть хуже, чем "мы старались!"),
а история тужится по спирали,
пасторали нынче не в моде.

А по скольку серебреников дают на рынке
за продажу Христа с золотою рыбкой?
Но попробуй пикнуть, не то что рыкнуть -
надают немедля по морде.

А поскольку морда своя, то все дело
в том, что морда значительно ближе к телу,
чем поэзия, что, несомненно, хотелась,
но, по крайности, много ниже.

А поскольку поэзия все же дальше,
кто сказал, что надобно петь без фальши?
А фальшивые боги - и их, и наши -
так удобно ставятся в ниши.

А поскольку фальшивые наши лары,
безусловно, приятнее нам, чем нары,
то слипаемся мы в нечистые пары,
начинаем дышать сквозь поры.

И поскольку исчерпаны рынки сбыта,
и Христами с рыбой ларьки забиты,
остается предаться постному быту,
забиваясь в потные норы.

Но поскольку надо еды и денег,
а на ценности всюду единый ценник,
то берется, скажем, обычный веник
и простой пожарный топорик:
вдев одно в другое, рядами встаньте -
результат неизбежно равен константе:
получаются fasci di combatante,
это скажет любой историк.

Так посредством двух бытовых реликтов
каждый бывший лирик сегодня ликтор.
В этом качестве проще решать конфликты,
надавав немедля по морде.

А поскольку обидчик остался выше,
воздается тому, кто все еще пишет:
по спирали история нас колышет,
впопыхах срезая по хорде.

И поскольку это отнюдь не чудо,
то на новом витке мы уже Иуды,
и припомнить это совсем не худо
до того, как умоешь руки,

потому что наличие вкуса и слуха
не дает индульгенции в сфере духа,
а поэту свойственна оплеуха.
Не спеши подаваться в суки.

*    *    *

У памяти помятое лицо -
со сна ли, с непробудного ли пьянства.
Мы отреклись во сне от гегельянства:
ни сном, ни духом, ни, в конце концов,
причастностью к подушечному пуху
на рыльце после неких эскапад
в курятнике для заповедей духа
задушенного...
Наш епископат -
пристанище для тайных психопатов,
ристалище для рьяных дураков,
глухое нерестилище для катов
и гулкое вместилище скотов,
желудочным питающихся соком
чужих идей.
Но нам выходит боком
наш пионерский клич "Всегда готов!".
Готов - к чему? Готов - почем? Початый
Почетный Член, початок с головой
для веры в непорочное зачатье
и стука - словно орган половой,
гуди органом, наливаясь кровью
желания заполнить пустоту
бесплодной спермой веры в поголовье
как в поколенье стойких на посту.
Стой на пусту, свободный от постоя
постылых дум, постыдных рубежей.
Великий Пост, сознание пустое,
говеющее лозунгами лжей
с поносами досрочных пятилеток,
с запорами бессрочных лагерей,
с Госпланом наподобье лотерей
и с небесами в виде крупных клеток
для действий арифметики простой
над родиной, свободной от постоя
свободы, приходящей под конвоем
и уходящей воем сквозь простор
вещественно бесчисленных этапов,
утоптанных, утопленных в снегу
забвения.
У памяти оттяпав
примерно треть ножом у самых губ,
сжевала тундра строганину ссылок
на классиков по обе стороны.
Бог-дух, сгноивший и отца, и сына,
на бреющем проходит вдоль страны
на форсаже особого режима.
Все тянет кормчий ручку на себя,
как одеяло. И неудержимо
пустеют баки; полнится судьба
неумолимой струйкою последствий
посредственности. Мертвая петля
затягивает цели при посредстве
негодных средств, пригодных разве для
пресуществленья мифа об Икаре
в поганый дух крякутных пузырей,
садящихся в Инте и Сыктывкаре
стараньями слепых поводырей.

*    *    *

Мне кошка говорит: - Умр-р-ру!
и моет языком ладошки,
и в изумрудные окошки
впускает зайчиков игру.
И в поддержанье разговора
я кошке говорю: - Умр-р-ру?,
и кошка щурится: - Умора!,
но я-то знаю, что умру
и, в общем-то, довольно скоро.
Но суетливые жиды,
пренебрегая темой Рока,
упрямо верещат: - Живи!
и балагурят между окон.
А кошка сводит око в щель
бойницей, прорезью прицела,
прицениваясь к этой сцене,
где воробьи играют - с чем?
с опасной ролью оптимистов;
их оптимизм куда неистов -
настойка из сует и тщет.

О вы, российские жиды,
и ты, тишайшая Империя,
любя пушащая им перья
при первых проблесках беды!..

Но это - басни, а на деле
жиды все перышки надели
и разлетелись кто куды -
иные в поисках еды,
иные в поисках идеи...

О иудеи, я умру,
и вы умрете - понарошке;
Империя одна в окошке
мыть будет рыльце поутру,
фальшиво жалуясь: - Умр-р-ру! -
и не умрет, переродится,
и в новом качестве своем
до бесконечности продлится,
и мы осанну ей споем
с рефреном "курица - не птица"...

А кошка вскоре окотится!

*    *    *

                    ...мой разум
подвинулся. Я рядом сел.
Он пел, обняв меня за плечи,
за суть вещей, за вещь в себе;
а мне - мне было... нет, не легче,
а как-то так, ну... послабей...

Но отклонился я: в окно,
в себя, частично в телевизор,
а может, был я отклонен,
как приглашенье или вызов,
как предложение сыграть
в простые, словно игры детства,
слова: вот в клеточку тетрадь,
и пишешь в столбик, в столбик, вместо
того, чтобы писать подряд,
от поля и до самой скрепки...

Столбнячной сыворотки яд
был впрыснут с детства в эти клетки
проклятою игрой в слова:
река, писатель, имя рыбы,
растенье, город... И сперва
я в это верил. Ну, а вы бы
не верили, когда бы вам
вручалась буква - дух закона,
и - только так, и - черта с два
иначе - это вам знакомо?
И поколение мое -
река, писатель, имя рыбы,
растенье, город...

                            :Е моё!
А вы ноктюрн сыграть смогли бы,
когда бы вам не нотный стан,
а клеточку, не ключ, а литер,
и - кто там поперек мастак!?..
И хриплый громкоговоритель -
по клеточкам, по клеткам: "Вождь"
и метроном, и "враг народа";
и ты не спишь и молча ждешь
до гимна: вслед была свобода
от клеток.

                    Но въедался ритм
бессмысленного метронома,
как имя рыбы. И укрыт
тяжелым одеялом дома,
губами вздрагивай во сне
и спи на букву "с", покуда
по переулку, по стране
негромко катится Иуда.
На этот раз - не ваш подъезд,
не ваш этаж, не ваши двери.

Но вдруг соседке надоест
сосед на букву "с"?..

ПРОСОДИЯ

Прожив два года полным лейтенантом,
я к форме сохранил свой интерес,
но не благодаря, а вопреки,
и если иногда друзей попреки
мне тычут в нос моим погонным метром -
в том нет моей вины: одна погоня
за метром может стоить мне погон:
ищите метра в поле... Он, поганец,
пасется, не стреноженный размером
и не разменянный, как неразменный рубль,
на воле, и беспутный, и свободный,
а я годами взнуздан и в упряжке
привык ходить - стоять - бежать - и в шорах
со звездочками - полным лейтенантом
(Нет, даже старшим! - райвоенкомат
мне привинтил к запасу по звезде).
Они сияют - Альфа и Омега -
на атласе зашторенного неба,
и шорник мне наращивает шоры,
соединяет их посередине
суровым швом, вощеной белой ниткой,
оставив мне две дырочки, чтоб видел
я две звезды, две - Альфу и Омегу -
на каждом круге в заданный момент...
Ах, да!.. О метре...

                            Я его не вижу,
но полный круг разбит на доли шагом,
и паузы на перевод дыханья,
и клаузулы на отгон слепней.
Ты слышишь музыку; я слышу лишь себя -
дыхание, стук сердца, хриплый кашель -
и это все. А оводов не слышу.
Для них другой есть орган чувства - хвост,
но непригоден он для дирижерства,
облезлый хвост в навозе и репьях
по репицу... Вот, кстати, о навозе
и заодно, к навозу - о репьях:
не надо, ради Бога, отмывать
и отдирать: я с ними в симбиозе,
я с ними прожил половину жизни,
и вот, боюсь, что я без них вторую
уже, пожалуй, не смогу прожить.
А так - ну, что ж... Вот кабы не слепни,
не их личинки - ужас как противно,
когда они шевелятся внутри,
когда они во мне едят и гадят,
и проедают кожу наконец,
и ползают, и в ноздрях копошатся,
и - не могу!, - противно! - их слизнуть...
Но я - о метре...

                            Не люблю спондея:
ударить не забудет никогда
по барабанной шкуре лейтенанта;
всегда проверит: а крепка ль броня
и быстры ль танки; не быстрей ли хокку,
как трехколесные велосипеды,
докатятся до Ханко и Хасана,
осанну изрыгая из стволов...
А что, коль трахнуть шестиствольным ямбом?!..
И вообще, чем пахнет гаолян
в районе Чемульпо, под Порт-Артуром,
в манчжурских сопках, там, где спят сыны?
Шимозами? Мимозами? Мацой?

Амурной чепухой Биробиджана?..
Но тут я чист! И метрика моя
чиста как снег: я русский, русский. Русский!
Советский даже! Из СССР!
Ты слышишь "эр" мое, паскуда, падла?!
Что в нем тебе? Париж? Бристоль? Бердичев?
Да хр-р-рен тебе! Ма-асковский пер-р-регар-р-р!
Та-авар-р-рищи! (Вполне московский говор!)
Га-авно! Сва-абода! Р-равенства-а!.. Но я
опять - о метре:

                            в метре от меня,
гражданского не путая со штатским,
один тут ходит тоже все кругами;
погона нет, но видно, патриот
всея Руси по званию, не ниже;
но - держится отменно грациозно,
такой тактичной мышкою-наружкой:
на сыр российский даже не глядит,
а судя по всему - знаток рокфора,
а может - долго не менял носок:
сначала долг, а после гигиена...
Но я о метре...

                            Мне довольно двух
в длину... Однако, это все пустое,
всяк меряет на свой родной аршин,
натягивая елико возможно
материи высокие из штуки
(с суконным рылом, да в калашный ряд!),
да предлагает прикупить прикладу...
А кстати... О прикладе: автомат
Калашникова с откидным прикладом -
отличный портативный метроном,
вот разве что частит он через меру,
зато прицельность, кучность - хоть куда,
и дальность хороша с убойной силой,
а с новой прецессирующей пулей
поэту он в быту незаменим...
Так я о чем бишь?.. Ах, ну да, о метре:

Система Си включает только метр
как таковой. А все эти хореи,
анапесты и дактили, и ямбы,
и этот тайнобрачный амфибрахий
относит к несистемным единицам.
А к дактилю и вовсе разговор
особый есть у дактилоскопистов,
поскольку он - имеются сигналы! -
все норовит залезть в Систему Си
без допуска и с умыслом преступным
ее настроить в Си бемоль мажор;
а Гражданин Майорищ говорит,
что на дворе эпоха развитого
социализма, и Система Си
является системой строгих мер
и носит четкий классовый характер,
и посему подобные деянья
при их квалификации относят
в разряд особо тяжких преступлений
(смотрите "Часть Особую" УК)...
Но я о ме...

                Что?... Всё!.. Молчу. Молчу!..

*    *    *

                ...я только что проснулся.

Мне снился сон. Какой-то новый край -
не рай, но что-то вроде идеала.
Там был мой дом, подобие бунгало:
такой прозрачный радостный сарай.

[Там было солнечно, но без жары
и было людно, но без суматохи,
имелось время, но - деталь игры -
отсутствовали признаки эпохи.]

Там были все подруги и друзья -
ушедшие, умершие, живые -
и ты была. Меж пальцами скользя,
твои стекали волосы. Впервые
так ласкова была ты и щедра
и медленное слово мне шептала...

Но с грохотом упавшего ведра
мир зашатался и исчез. Светало...
Нет, вечерело. Скверно, говорят,
спать в жаркий день...

                Не знаю... Просыпаться
намного хуже...

*    *    *

Из ракушки-квадрата,
из динамика еле
вылетает соната
Арканжело Корелли,

и прибрежные волны
топят в ропоте ровном
трио. Тянется полдень,
запалён, зачарован.

Гаснут вскрики гобоя,
стынет дрожь клавесина
и скрипит с перебоем
скрипка голой осиной,

и взлетев хрипловато,
не достигнувши цели,
опадает соната
Арканжело Корелли,

и на донышке чаши,
угловатой ракушки,
металлический ящик
перешел на частушки.

*    *    *

По воздуху лодка плывет,
по воздуху: море исчезло.
Тумана и солнца комплот
заполнил мерцанием бездну,

и ртутно светящийся мрак
в глазах переливами стынет,
и лодка плывет, как мираж
среди серебристой пустыни.

Не свет и не тень - светотень
пульсирует сумрачным глянцем,
и лодка плывет в пустоте
душою, Летучим Голландцем.

*    *    *

Бессонница. За стенкою любовь
приблудная торгуется на мове,
и с треском сокрушающихся лбов
фанерное трясется изголовье.

Четвертый час. Светает. Не до сна:
боюсь, не устоит перегородка.
А там - Роден, и Вечная Весна
перемежает уговоры с водкой.

Скорей кончали б. Больше разговоров...
Ей-ей, проломит стенку этот боров!

*    *    *

Хохляцких тетушек бальзам -
сферичность, выпуклость, округлость.
Их спелость выразил Бальзак,
их стати отразит лишь Рубенс,

да виноградная лоза,
всей солнца щедростью палима,
могла б их груди рассказать,
как грозди зрелого налива.

Их плоть обширна и легка,
их плечи мощны и покаты.
Они идут, как облака,
позолочённые закатом.

Когда проходит их черед
всей полнотой коленных чашек,
тропинку оторопь берет
до пробегания мурашек.

ЗАМЕТКИ ОБ УЖЕНИИ РЫБЫ

Пешком вдоль бережка, пешком,
двумя своими - без подмоги.
Безродным Шариком, щенком
пространство тычется под ноги.

Розовоперстою рукой
заря играет на гитаре
полупрозрачных облаков
и вызывает знатоков-
птиц возбужденный комментарий.

Тугим откосом в глубину
уходит леска. Колоколец
тихонько ноет в полону
у ветра. Словно богомолец,
рыбарь, застывший вдалеке,
с своим застывшим отраженьем
общается. В его руке
недвижна удочка, в реке
отражена. Процесс уженья,
в воде стеклянной отражен,
замкнул пространство. Время стало,
лишь солнце ерзает устало,
сползая к черту на рожон.

*    *    *

Второе рождество на берегу
Незамерзающего Понта...

И.Бродский

Вторая осень в медленной стране,
где волны набегают, как во сне
и, как во сне, недвижен плоский берег,
и звезды вылезают из орбит,
и бровь луны презрительно скорбит
о времени, как бремени и мере
неверия и веры, и вериг,
вводя крупнокалиберный верлибр
трех остальных тяжелых измерений,
где мечется безумная кадриль
четырехмерных бешеных квадриг,
чудовищных в измене заверений.

Мы стрелок ход сдвигаем на "потом",
а зрелость подступает немотой,
переоценка отдает ломбардом.
Суть этой трансформации проста:
протерта жизнь до серого холста,
граничащего с тонким миокардом
поверхностью - и можно уловить:
пульсация прерывиста, как нить
в трясущейся руке одной из Парок,
и хочется "уже", а не "еще"
и вслушиваться в медленный отсчет
обратный - предпоследних дат подарок.

Присела ночь на корточки к костру,
и потянуло к смерти, как ко сну,
и я коснулся темы, словно тела.
Невольно мысль отдернулась рукой,
наткнувшись на немыслимый покой,
суть коего поденкой улетела.
Огонь снимает серые пласты
воспоминаний скудных и простых,
и темнота пульсирует безлико,
стекая вместе с дымом по полям;
и медленно по гаснущим углям
блуждает мрачноватая улыбка.

*    *    *

Из чего состоит тишина?
Из жужжания мерного мухи,
из подпольной возни грызуна,
бреха дряхлой дворняжки-старухи,
деликатного скрипа сверчка,
равномерного топота моря,
шелестящих ходов сквозняка
в поредевшем древесном уборе...
Так и тянется ночь до утра
в непрестанном негромком концерте.

Если все эти звуки убрать,
тишина называется смертью.

*    *    *

Мы по Киеву бродим с тобой;
ты расскажешь, а я покиваю -
и немедленно все забываю;
я забывчив. Так что же с того,
что твои забываю рассказы?
Но, нечаянно сбившись с ноги,
я запомню случайную фразу,
мостовую и наши шаги;
и когда, по московским асфальтам
проходя, ненароком запнусь,
все увижу и вспомню. Как смальта,
ярко вспыхнет твой город; и грусть
пропоет мне две песенки альтом,
о тебе и о нем, наизусть.

*    *    *

Ты сдерживаешь вздох,
задерживая выдох.
Мир полон неудобств,
но ты не ищешь выгод,

ты ищешь только вход,
то зеркало, за коим
мир обратится в хор,
дыханье успокоив,

и, преломясь о грань,
свет превратится в звуки
и грянет, как орган,
дробясь в овальном люке.

Расширится гортань,
натянется основа,
и, преломясь о грань,
звук превратится в слово

и рухнет с высоты
всей тяжестью догадки
на белые листы,
на обморок тетрадки...

И снова труден вздох
и взгляд обманно кроток,
и жизнь городит вздор
вдали зеркальных кромок,

но обернись в стекле -
и мир предстанет снова
камеей на столе
из косточки вишневой.

ОПТИМИСТИЧЕСКИЙ ФИНАЛ

Настаивая на своем
до концентрации эссенций,
рискуя получить лосьон
от пота ног, ума и сердца,

живя впотьмах и впопыхах,
рукоприкладствуя к бумаге,
брести, не ведая греха,
в слепой и нищенской отваге,

пока не выйдешь невзначай
в пространство осени нежданной -
и вдруг не знать с чего начать
и чем окончить - только жадно

глядеть в открывшийся пролет
цветной и дальней перспективы
и ждать, когда тебя прорвет
и, вымывая гной рутины,

пробрызнет алой струйкой кровь
на заскорузлый бинт привычки,
и душу вымечет икрой
через бесплодные кавычки

на онемевшую тетрадь;
и новорожденное слово
сейчас прорежется орать
и гукать про первоосновы;

и приближаясь к сорока,
когда финал уже осознан,
готовясь к роли старика,
внезапно испытать отцовство.

ПРИЗИМЛЕНИЕ

Помело по дорогам, забило траву.
Сивый мельник опять запускает свой жернов.
Суматошные лопасти ветра сорвут
лист последний, лист фиговый, стыдную жертву
и ненужную, в сущности: функции нет,
размножение прервано, и гениталий
отмиранье закончилось. Что-то кольнет,
но не горечь утрат, но проросший кристаллик,
но растения смерти, льдяные ростки,
те, что, множась бесполо, делясь и почкуясь,
не изведали боли зачатья. Рискни
прививать им свой пыл - не поймут, не почуют
и двумерной куртиной на клумбе стекла
разрастутся, бесстыже собою красуясь,
но стекут и исчезнут от капли тепла
и вдоль грядки окна лишь слезу нарисуют
по утраченном рае бесстрастной души,
где архангел стоит у калитки с горячим
языкастым мечом. И - греши, не греши -
но обратно не впустит, крыло раскорячив
и раскормленным оком ведя вокруг стен,
что усыпаны поверху боем кристаллов
и спиралями Бруно увиты. И с тем
уходи от забора. Нет рая. Не стало.
И тогда по весне обесчещенный лед
растечется по древу щебечущим соком
и узнает желанье, и семя нальет,
когда толстый посредник потащит по сотам
этой страсти растительной сладостный пот
от зачатий, слияний, слипаний, соитий,
запасая куртажные, чтобы и под
помелом ледяным уцелеть, утаить - и
непрерывно кольцо, и мелькают подряд
мертвый рай ледяной и живительный ад.

Воротись по весне и повисни, врасти,
повертись и устройся в уютную лунку,
корень дай и росток, высунь почку в горсти.
Солнце бросит блесну - ты проклюнься,
клюнь на этот крючок хлорофилловым ртом,
а потом... А Бог знает, что будет потом,
потому что потом будет снова зима,
так что ты не зевай, а вздымайся, взимай,
все равно отдавать все, что взято - и в рост
под проценты вернуть излучение звсзд,
все равно ты расплатишься смертью потом -
далеко не прекрасным, но сытным плодом.

*    *    *

                ...А как играть словами,
когда они приобретают вес,
размер и продолжительность предметов,
которые они обозначают?
Как можно море втискивать в размер
и волны подчинять иному ритму,
чем ритм волны раскованно свободный,
и пену с гребней отделять, как пенку,
строфу не превращая в сепаратор?
Как сделать из материи стихи,
когда слова придуманы, а вещи
в самих себе самих себя таят
и существуют вне стихотворенья
и вне творца, и сотворяют сами
себя в его отсутствие без слов?..