*    *    *

...И мнилось: ночью трещина вползла,
потрескивая нежной погремушкой,
и замерла, укоренилась;
и разом нечисть завозилась в ней:
сомненья, тараканы, мысли, плесень -
и стала жизнью...

...Весь год катился в пропасть. Наконец
скатился. Сделал шаг - и оказался
на самом краешке... На краешке... На самом...
Над новой пропастью. И как бы на вершине...

...Душа моя, еще ли ты жива?
Еще ли ты другую поджидаешь
и плачешь в запотевшее стекло
с той стороны? Окошка не открою,
но здравствуй, с новым годом. А окно
законопачено. Ну что ж, поговорим? -
всё веселей...
                        Куда же ты!?..
                                                Упала...
Видать, замерзла, бедная, вот жалость!
С утра пойду за хлебом - подберу,
коль оживет - вновь отпущу на волю...
А нынче - спать, спать, спа-а-ать!..

*    *    *

В полубыту, в полуяву,
наедине с полупечалью
гляди в прокисшую Москву
и кушай булку с марцефалью.

А стрелки, глядя в потолок,
сошлись на том, что полночь, полночь.
Глаз с поволокой поволок
полубеспамятство за поросль
ресниц, за веко, в полумглу
стеклянных слизнячков и пятен,
и вздрагиваний; и в углу
глазницы, поелозив, спятил,
и то ли слезы, то ли слизь
копя и слизывая в угол,
нашарил сон как фокус линз
и сразу вынырнул с испугом.

Опять пришла твоя тоска,
твоя привычная отрава,
и слово капает с соска
набухшей ручки, и направо
сползает вязкая строка
в угрюмый зуд ночного улья,
а время каплет с потолка,
и по квартире бродят стулья,
и спит жена, и дети спят,
и теща спит -

                        там, на Хованском,
что снится ей, где в сотах спят,
а в новых, вырытых авансом,
ледком подернулась вода,
как бы слезою роговица
родных и близких, чья беда
за эти сутки отстоится
в карманах старого крота,
гребущего веслом-лопатой
всё ту же тягостную плату,
всё те же драхмы изо рта.

*    *    *

...Когда - теперь уже довольно скоро -
уже не стоматолог, а Харон
свой заскорузлый палец сунет в рот
в расчете отыскать там драхму-срахму
среди моих гнилых корней, мостов,
в развалинах родного языка,
столь мертвого, что где уж там латыни
и греческому; он, пошарив там,
надыбает окисленное слово;
и это будет сходною ценою
за перевоз...

*    *    *

Высвисти песню в тонкую кость,
полую, птичью, чаячью,
высвисти - тонкую и отчаянную,
ничью и ничком, и вкось,
вкривь и сплошной авось.

Высверли дырочку между губ,
грустную, скушную, тошную
и выдувай из нее многоточия,
мыльные шарики, мелюзгу,
семечную лузгу.

*    *    *

Ввечеру ли страх,
                        или хворь с утра,
                                                день ли пасынком,
                                                                        ночь ли падчерицей,
                                                                        но с изнанки трав
                                                что внутри нутра
                        настораживается,
поворачивается?

                                                                        Кто свистел сверлом,
                                                кто задел крылом? -
                        то ли нетопырь,
то ли оторопь;
но с изнанки троп
                        кто-то выбил дробь
                                                то ли издали,
                                                                        то ли около.

Не приходит сон,
                        не лежит рука,
                                                не болит душа -
                                                                        дурью мается,
                                                                        Ходит серый сор
                                                говорить-ругать,
                        заговариваться,
задурманиваться.

                                                                        То ли приворот,
                                                то ли пагуба,
                        то ли наговор,
то ли бестолочь;
но с изнанки губ
                        бродит гиблый гул,
                                                наборматывает,
                                                                        наобещивает.

*    *    *

*    *    *

Море ты мое тихое,
медленно шевелящееся.
Время, опадая, тикает,
как бока ящерицы.

Небо ты мое низкое,
вглядывающееся, всматривающееся.
Время -разорви нитку -
бусиной часы скатываются.

Берег ты мой неотчетливый,
окоем дымчатый.
Дни наперечет четками
в чьей руке вдумчивой?

Сердце ты мое бедное,
вздрагивающее, всхлипывающее,
над какой висишь бездною,
в страхе, но еще тикающее?

*    *    *

Господи ты, Боже мой,
я родился, я живой,
ем животных и траву
и живу, живу, живу.

Господи ты, Боже мой,
не один уже, с женой,
станут дети щебетать,
надо будет - воспитать.

Господи ты, Боже мой,
скоро буду пожилой,
станут место уступать,
будут местом попрекать.

Господи ты, Боже мой,
дальше буду неживой.

*    *    *

Накатило, поехало:
на колесах турусы,
на турусах поэты,
на поэтах бурнусы,
на бурнусах сияние
несказанного слова:
что-то вроде "слияние",
но возвышенней слогом
и звучнее, чем эхо...
Но покуда хватились -
накатило, проехало -
и куда укатилось?

Дело, впрочем, окончилось
в целом благополучно,
а веселый-находчивый
слово выяснил: "случка".

*    *    *

По краям родной страны
башни сооружены -
не из камня, не из трости,
из одной слоновой кости;
ну, а главный в чем секрет -
в каждой башне сел поэт.
Он, болезный, спать не хочет,
всю-то ночь он вирши строчит.
Как маленько настрочит,
- Слушай! - с башни он кричит.
Он кричит - народу ясно:
все спокойно, все прекрасно,
стража бодрствует, ура!,
спи спокойно до утра.
И от башни к башне - глуше
и протяжней:
- Слу-уша-ай!,
- Слу-уша-ай!;
и среди родных широт
дышит носом наш народ.
Кто удумал эту штуку,
туго знал свою науку:
для охраны рубежей
лучше нету сторожей.

А что пишут - нам ништо:
их не слушает никто.

*    *    *

БАЛЛАДА О ПРОХОДНОМ ДВОРЕ

Быт заедало. Тикать
переставал быт,
и становилось тихо
на цыпочки копыт,
подслушивая в отдушину.
Но бил из скважины ключ,
и становилось душно
на корточки, и коклюш
хрипел из петли вязанья,
а в двери, где только мог,
меж тумбочкой и Рязанью
врезался дверной замок,
и становилось тошно
навыворот, за порог,
в парадное, в запах кошки,
глазами отметив впрок
пролет эскадрильи лестниц
по клетке в полуподвал,
где лязгала на железных
кошачьих зубах плотва;
навылет, в дворовый рупор,
где, взяты в домов кольцо,
раскачивались трупы
окостенелых кальсон,
где бился загнанный зайчик
в облаве разбитых стекл,
где ты так немного значил
во рту подворотни, что,
свистя и плюя сквозь зубы,
сквозь зубы пуская дым,
присутствовал лишь как сумма
свистков и плевков среды,
пропахшей сырцом "Самтреста",
сочащейся словом "вор",
где не было свято место,
а было пусто и вонь,
и цвел далеко за полночь,
цепляя усами слух,
вьюнок, паразит, колокольчик
и пастырь по ремеслу
настойчивых левитаций,
настырной игры в слова
и горнее имя старца
и горца, где "дважды два"
равнялось, по крайней мере,
направо и было "семь",
как минимум. В атмосфере
такой порошок висел,
такой шепоток и шорох,
и в порах подвальных окн,
в повальных решетках-шорах -
шараханье крытых хохм
с оглядкой на дверь соседа
и некий грозящий перст,
со ссылками на оседлость
весьма отдаленных мест.
Уже началось броженье
по лестницам и умам,
и в поисках брода жердью
прощупывался туман
из каждой бойницы дома;
но тянущей пустотой
везде отзывался омут
и черт; и такой простой,
такой патефонной ручкой
накручивался испуг
пластинчатожаберной, хрусткой
захлопкой на каждый звук.
Устричная отмель дома,
казалось, была пуста.
До судороги истома
сводила двору уста
и створки дверей и окон.
Ловцом человечьих душ
подкручивал уса локон
крутой участковый муж
в таких галифе и френче,
что тут же сгореть дотла.
Имел он такие плечи,
как будто он был Атлант,
подставленный под участок
саженью своих погон.
Во двор он ступал нечасто
блистательным сапогом
и жуток был нам, как чудо,
как огненный в небе столп
с роскошным и сальным чубом
что твой урожай сам-сто.
Он пробовал пальцем фортки
четвертого этажа,
и не было в мире створки,
которой он не разжал.
Двор был проходной, рисковый,
в кармане играл ножом,
и только вепрь участковый
сюда ходил на рожон,
где между кальсон моталось
начало моей судьбы,
мое на колу молчало,
крещеное в этот быт
слюной, табаком и свистом,
и больше ничем ни в ком,
и вслед - только пыльный выстрел
вытряхнут половиком,
да сиплая брань жиличек,
матерчатый хрип жильцов...
О, память моя, суд линча,
упрячь в балахон лицо,
плесни керосин в крысиный
рассадник моих отчизн...
Но хватит ли керосину
на всю остальную жизнь,
где тикает, замирая,
все тот же летальный быт?
Родина, золотая
рота моя! Туды-т
твою и мою, и нашу,
и общую, через край
сочащуюся парашу,
священный родной Грааль.
Паломником, пилигримом
вернись и развороши,
и выплесни торопливо
канистру своей души
в парадное, в подворотню,
во двор и на черный ход,
чтоб память была короткой,
не помнящей род, глухой.
Не стоит искать причины
щемящей боли в груди.
Достань коробок и чиркни,
и сразу же уходи.

*    *    *

Мне, стяжателю славы во вкусе Иисуса Навина,
эту ночь удалось растянуть, но вторая ее половина
вся ушла на зевоту,
и опять я остался ни с чем. Моросит и светает,
и незримое солнце встает из особых районов Китая,
и пора на работу,

зарабатывать хлеб свой насущный, кривой и сутулый,
но не то чтобы в поте лица, потому что потею от стула
и дождусь геморроя,
если прежде не хватит инфаркт или что-нибудь вроде,
и поскольку начальником быть человечьей противно природе,
вероятней второе.

Нет, работа, конечно, не волк, уж скорее гиена.
Каждодневному нашему подвигу имя простое: гниенье,
труд имеет свой запах,
затхлый запах гниющего разума, духа и буквы,
запах приторной жидкой баланды из некоей умственной брюквы,
запах гетто и сабо.

Символ мира, где слову "безмозглый" синоним "счастливый" -
жирный голубь с куском безобразной еды вместо ветви оливы
и вскормлённый неволей.
Нет, вскормлённый неволей не есть оскорбленный неволей, -
но раскормленный так, что желудок становится шапкой на воре,
но - по Сеньке и войлок.

Сизокрылые думы мои, как же тошно мне с вами,
но оставив надежду взлететь, все машу и машу рукавами,
имитируя взлеты,
заменяя паренье сухим и бесплодным оргазмом.
Наша власть снисходительно смотрит на эти проказы,
не рискуя и злотым.

О, каплунья республика сытых трудящихся нищих,
по звонку, формируя рефлексы, дающая клейкую пищу,
восхитительный Павлов! -
и давясь, мы глотаем съедобно распаренный лозунг,
обходясь без мозгов, оперируя с помощью вилок и ложек,
дрессируясь без палок.

Овцы сыты и целы частично, и волки довольны;
где едим, там и гадим привычно, постепенно свыкаемся с вонью,
реже тянет на рвоту...
Я писал бы еще, упоенно дроча эти строки, -
Запад темен лежит, но китайский фонарик встает на Востоке,
и пора на работу...

* * *

Китай. Девятый век. Литература. Проза.
Эпоха Тан. Сплошная хуабэнь.
Лисички оборотисты и пылки,
в их золотистой шерстке - тайники
китайских нежностей неспешно церемонных,
китайских мудростей - от конъюнктуры спроса
на кокон шелкопряда и фарфор
до Дао и конфуцианства;

и в каждой вещи - дырочка для пары.
Все пористо, все каверзно, дыряво,
структура бытия - сплошные карсты:
тысячелетья тока Хуанхэ
и умствований, и худых желаний
промыли здесь ходы и как бы гроты,
заполненные только Инь и Ян.

Таков изъян в устройстве Поднебесной.

*    *    *

Как это происходит?
Внезапно.
А потом медленно.
Жуткая жидкая технология.
Чья?
Паучья...

...Лечу: Ж-ж-жиз-з-знь! Ж-ж-жиз-з-знь!
Упругий пружинящий удар.
Мертвая хватка паутины.
Бьюсь: Ж-ж-жи!.. З-з-з!..
И вот он приходит.
Стремительные, знающие, помнящие, волосатые руки профессионала.
Холодный внимательный немигающий взгляд.
Короткий блеск иглы.
Блеск!
Тихий вкрадчивый раствор.
Шепчет: С-с-спи!
Шепчу: С-с-сплю-у-у...
Жизнь устает, слабеет, растворяется, разжижается.
Рассасывается...

...Пустота.
Пустота внутри.
Этан-азия.
Этан-олл-европа.
Ком, Зюссер Тод.
Легкая сладкая смердь.

И сухое отдельно висящее крылышко

трепещет на ветру:
...З-з-з-з-з-зн-нь!

*    *    *

Вот и затихло,
            смирилось, осело
                        и тихою мутью
                                    внутри отстоялось
море,
            песок и ракушечник,
                        мысли и дети,
                                    и прочие зыбкие вещи.
Все выпадает в осадок,
            ложится на дно
                        и на время
                                    приобретает стабильность,
но ничего не дает:
            ни уверенности,
                        ни покоя,
                                    ни даже надежды.

*    *    *

Ночь отвалилась. Вазою ночной
луна непропеченного фаянса
неловко опрокинулась в лиман
за нужниками: места не нашлось.
Подняли солнце. Сразу стало ясно,
что вся коса превращена в капкан:
веревки, колья, воют примуса;
и новый день за дело принялся,
поплыли дети, ягодицы, мова...
Уикэнд, зажатый с четырех сторон,
издох, успев произнести три слова,
и в море вперся целый гегемон.
Фотограф, плоский, словно камбала,
протискивается сквозь поголовье,
пропихивая во главу угла
осла, мартышку, цену и условья;
осел с мартышкой тягостно молчат
и позволяют ордам жирных чад
в костюме, означающем индейца,
хватать, садиться, вообще надеяться,
хотя потом цветное отраженье
предъявит их не в Рио-де-Жанейро,
зато ж и нужник в кадр не попадет,
но будет все же без труда угадан.
Фотограф дальше проползает гадом;
ряды сомкнулись, и младенца рвет;
мамаша в море моет покрывало,
и здесь же дочь ныряет как попало
и пузыри пускает через рот,
и выплывает тазом наперед...
Какие знаки!.. Кабала́?.. Кабба́ла?..

Ах, Заболоцкий, кто их разберет!

*    *    *

Ощущается жизнь всё левее,
только всё почему-то как смерть.
Расцветают по легким плевелы,
выплетают подробную сеть;

сны приходят, как злые татары,
трехсотлетним своим игогом,
и душа наподобье гитары
дыроватым спеклась пирогом,

чудо-печка, наследие Тора,
остывает, наделав делов;
год уходит - который, который! -
сквозь дырявые сети улов.

Ах, рыбарь, неумелый добытчик,
не тяни, посмотри, порвалось!
Жизнь идет, озираясь, набычась, -
одинокий встревоженный лось.

Оглушенность весеннего рева,
перемена богов и рогов...
а внутри окликают: - Здорово!?
А здорово ли? Из берегов

вырывается море и рыба,
и погоня идет изнутри.
Ты уже побродил за "спасибо",
ты "пожалуйста!" не говори:

вон как ты истрепал свои сорок
в непрестанных сорочьих бегах,
сколько всякого вздорного сора
перепуталось в этих рогах.

Уходи же в глухую берлогу,
в одинокий отшельничий скит
и камлай одичалому богу,
ненасытному богу тоски.

Как последнее благословенье,
через дикое мясо и жир
ощущается смерть все левее,
только все почему-то как жизнь.

*    *    *

Как странно видеть собственных детей,
живущих без особенных затей,
но совершенно по другим канонам
и меряющих меркою иной
нас с нашей неподсохшею виной,
бессмысленной виной неэкономной.

*    *    *

Да живу я здесь, живу -
чтоб так жить твоей родне!
Гад, нарушил тишину!
Что ты вяжешься ко мне,
что ты пялишься, мудак?
Ну, темно, ну, запашок, -
может, мне приятней так.
Ну, а ты чего пришел?
Заблудился!? Вот балбес!
Влево третий поворот.
Так на кой же хрен ты лез?
Интересно? Обормот!
Ну, а я-то здесь причем?
Что я вам, экскурсовод?..
Не размахивай мечом!..
Говорят тебе!.. Ну, вот...
Где бы мне его зарыть,
чтобы все не провонять?
......................
Что все лезут в Лабиринт,
не дают стихи писать!

ЗАТЯНУВШЕЕСЯ ТАНКА

Поутру встав, стеля постель и моясь,
и завтракая, и посуду моя,
жену целуя, запирая дверь,
спускаясь в лифте и садясь в автобус,
единый предъявляя контролеру,
читая книгу в метрополитене,
давясь в троллейбусе, спеша на проходную,
садясь за стол, подписывая акты,
рассчитывая планы по объему,
труду, реализации; ругаясь
по телефону, споря с руководством
и подчиненными; обедая; потом
опять подписывая и ругаясь,
и споря; и потом, идя с работы
к метро пешком, потом в метро читая,
садясь в автобус, поднимаясь в лифте
и в дверь звоня, здороваясь с женой
и умываясь, ужиная, моя
посуду и смотря программу "Время"
и серию про жизнь секретаря
обкома, умываясь перед сном,
любя жену и после, засыпая,
все думал напряженно о другом...