ХАЛАТ-2

А вечером, когда уже в халат
запахнут по-домашнему подмышки,
уйдут на дно котлеты и салат,
пуская кверху пузыри отрыжки,
тотчас залитой смутным кипятком
грузинского технического чая
с квадратным порошковым молоком
и пирожком, тогда уже, включая
и слушая, как чешется внутри
бормочущий домашний телеизверг
в дремотном ожидании игры
Что? Где? Когда?, когда еще не вызрел
позыв на низ, газету подбирал
и, заложив двойной морской санузел,
испытывал себя как адмирал
перед большим сражением, и сузив
глаза и рот, и медленно Гудок
читая с напряженьем Патриота
и до конца отдав гражданский долг
под гулкие протесты обормота,
отправленного половиной спать,
и вымыв все и руки, утеревшись,
в кильватере жены идя в кровать,
посильно совмещая интересы,
не очень совместимые с тех пор,
что, где, когда они делили ложе
на два, и опускаясь, как топор,
в свой сон, на дно, и став одно и то же
с котлетами, салатом и гудком,
законной, санузлом, грузинским чаем
с техническим кроватным молоком
и порошком, от них не отличаем,
он спит, как бронепоезд в тупике,
как грозный броненосец на приколе,
а утром, встав, с синицей в кулаке,
он будет долго просыпаться в роли
и примерять себя броневиком,
штурмовиком, и кончив средним танком,
он спрячет дуло, съест котлет с чайком
и выйдет в бой с проклятым Промстройбанком.

РЕПТИЛИЯ

Аркой
Генерального Штаба
тихо
пролетал птеродактиль.
Крылья
задевали о стены,
искры
высекая из камня.

Думал
про себя птеродактиль:
- Если б
был я, скажем, матросом
с лентой
на груди вместо крыльев,
я бы
пробежал с пулеметом
арку
Генерального Штаба,
взял бы
я атакою Зимний.
Жалко,
я простой птеродактиль,
Зимний
мне достался без боя.
Скучно
мне работать в горкоме,
тошно
заседать в горсовете,
крылья
задевают о стены.

Был бы
я какой-нибудь Жданов,
я бы
оборону возглавил,
или
занялся бы искусством.
Дал бы
я ему свои крылья,
зубы
и когтистые лапы.
Скучно
мне работать в горкоме,
тошно
заседать в горсовете,
крылья
задевают о стены.

Мне бы
перебраться в столицу,
мне бы
превратиться в генсека,
я бы
нарастил себе крылья,
я бы
вставил новые зубы,
я бы
наточил свои когти
прямо
о кремлевскую стену,
я бы
возродил индустрию,
снова
укрепил бы колхозы,
стал бы
я кумиром народным.
Скучно
мне работать в горкоме,
тошно
заседать в горсовете,
крылья
задевают о стены.

Жалко,
я простой птеродактиль.

*    *    *

Отражаясь от зеркала взглядом косым,
задеваешь за шкаф и, качнув его дверцы,
утыкаешься в стену, где ржавый костыль
проникает до сердца.

Соскользнув со стены, косо чиркнув паркет
и летя из окна, обдираясь о раму,
ты врубаешься в надпись "Выхода нет",
и брандмауэр вдруг превращается в драму.

И слетев на нечистое днище двора,
рикошетя в карниз и три раза туда и обратно,
понимаешь, что эта игра
уж не так и приятна,

но уже на лету не воротишь назад
траекторию косо упавшего взгляда,
даже если закроешь глаза,
заметавшихся стен и углов колоннада

запинает, погонит, дробя на стекле
враз захлопавших форточек, дрогнувших окон,
но не выпустит и через тысячу лет
ни безумную душу, ни око,

и мечась в лабиринте дворовых руин,
залетая в ловушки развалин,
здесь и будешь скитаться, как палец, один,
когда город забудут как звали.

Так скорее от зеркала глаз отведи,
отвернись, открестись, уходи!

*    *    *

Мир
становится ломок
и суховат,
имя
образуется трудно,
свет
уходит обратно в конус,
слова
в горле
копошатся, как трутни.

Ночь
образует обратный конус,
и знак
"минус"
все длиннее и толще.
Сил
уже не хватает кричать
во снах,
время
собирается в точку.

Черный
и белый конус -
это часы.
Имя
просыпается крупкой
сверху,
застревая в дырке.
Черты
стерты,
содержимое хрупко.

Крик.
Хозяин ловко режет
козу.
Блеет,
обезумев, вторая.

Пар
идет от свежих кишок
в тазу,
крови
натекло у сарая.

Холод
вползает неслышно
в щели вещей.
Мухи
оседают, как пепел,
липнут
на запах, кровь
и вообще
всюду,
где подпилены крепи.

Миф
о вечной жизни
не стоит гроша.
Осень
упирается в плаху.
Мир
хрустит под ногами,
вяло крошась,
время
отмирает по плану.

Смерть
привычное дело
здесь и всегда.
Осень -
это время убийства.
То,
что летом жизнь -
зимою еда.
Руки
отмываются быстро.

ТИХИЕ ИГРЫ

В салки не играл, умирал с детства,
плакал по ночам, затихал в школе.
Толстая игла Адмиралтейства
сердце в темноте наобум ищет,
не нашла пока, но вблизи колет.
Это - как по дну скребет днище:
стылая вода, ледяной ужас
острием руки по скуле гладит,
и еще не в счет, но уже́ у́же
сходятся круги на ее глади.
Не нащупать пульс, такой рваный.
В тишине всхлип воды в ванной.
Замерев, гляжу, как сосет пену
серенький волчок, домовой омут,
кружит, как живой, мертвую петлю.
Темнота молча подошла к дому.
За окном всю ночь шелестят или,
ползает по дну смертный страх жизни.
Илистый слив. Слизь в сифонах
все еще не в счет, но уже жиже.
Знает миокард, как тупы иглы
Адмиралтейства и патефона,
как шипят к концу, к центру диска,
сходятся в спираль, в ось воронки.
Черный глаз ее совсем близко.
Узким ремешком, голоском тонким,
волосом, петлей, силком, илом
дырочка рта затягивает песню.
Заползает страх внутрь с мылом.
Он ползет ужом, но уже тесно
и еще темно: ночь. Но чьи ночью
щупальцы? Гортань спазм стиснул.
Кожаный мешок износил ношу,
истощил нишу, истончил кожу,
ищет облегчения, а не смысла.
Так висит капля на краю крана...
А вода стекла, слилась. Стихло.
И еще поздно. Но уже рано.
И еще щелчок. Стала пластинка.
Черный патефон замер в коробке.
Слабый свет, дрожа, к стеклу липнет.
Еще раз ушла ночь в воронку,
жизнь ушла вслед, еще раз всхлипнув,
в черную дыру. На кресте скользком
волосы висят грязной сосулькой -
вялый сталактит над водой Стикса.
Жизнь уже ушла, но еще сколько
ждать, пока придет смерть. Скука,
смертная тоска. Покрути ручку.
Тут же патефон. Та же пластинка.
Отверни кран. Умирать лучше,
чем тупой иглой ковырять ужас,
заводя глаза, глядеть в омут,
слушать, как все та же музыка все туже
стягивает звук в черный центр, в кому...
Мерзкий ком волос, с креста снятый,
падает в ведро, в кости сельди.
Вот и все страсти, Боже святый,
наступает день - Воскресенье.
Наступает день, мной не званый.
Журавлиный клич воды в ванной.

*    *    *

Медленно, тяжко, гулко пpошедшее вpемя,
гpубо встpоенный шкаф в пещеpе циклопа.
Спит Полифем. Одноглазка с Двухглазкой дpемлют,
с неба глядит яpостный глаз циклона:
смотpит в глазок бдительная Тpехглазка.
Словно оpган, воет в шкафу тpехpядка.
Некий знак изнутpи пpивинчен за лацкан;
лацкан лоснится, отвpат пpивычно заласкан:
Тайный Оpден Хpама Охpаны Поpядка.
Фpенч мешковат, шеpшнем зудит шило,
вpемя метких стpелков pазвоpошило
в гулком дупле, встpоенном в ствол шахты,
где пpолетает клеть в Past Perfect.
Стаpый Добpый Забой. Кpепи шатки.
Окаменелый ящеp. Фас, пpофиль.
Тиpаннозавp. Столпами задние лапы,
а на гpуди пеpедние, как дыба.
И глаза. Их тpи. Тpетий заплакан.
Он не дpемал, он видел, как было.
Где вы, Кювье, Герасимов и Ломброзо,
этот костяк восстановить так просто.
Все устилают ковpом тpупы шеpшней
но навеpху, в дупле pоятся живые.
Кто pешится погладить вpемя пpотив шеpсти?
кто амнезию сменяет на ишемию
Кто отопpет встpоенный чеpный ящик,
где, как гаpмонь сжавшись, лежит Future
in the Past? - тоже такой ящеp.
Кто нас любил? Разве один Фучик,
добpый совет давший, идя на плаху.
Вpемя гниет в шахте, может, завтpа зальет сквеpной
скpытый гнойник. За все надо платить плату,
даже если она окажется непомеpной.
Praesens Historicum. Гамлет опять говоpит с тенью,
стоящей на задних лапах. Волосы дыбом.
Шеpшни поют Гимн в гниющем теле.
Тени гниют головой впеpед... Рыба...
Новый день узнают по стаpой наколке,
пpошлое тёмно, а будущее туманно.
В бесконечном шкафу, где-то на нижней полке
воет тpехpядка, соpванный Vox Humana.
Шкаф гpохочет на стыках меpтвых десятилетий.
Гpозно поют шеpшни. Мчат на-гоpа клети
с меpтвой поpодой в Present. Даpы данайцев,
pжавый стальной конь с огненным глазом.
Вpемя замкнет кpуг, если соединятся
стpелки часов и путевые стpелки pазом-
кнутся сзади состава. На тоpмозных площадках
падаль клюют оpлята. Похоже, печень.
Смена шеpшней, эти не знают слова "пощада",
зато они уже знают, как устpоены печи
здесь и в аду. У власти оpлиной лютея,
людям несут огонь выкоpмыши Пpометея.
Литеpный мчит ввеpх. Вой теплушек
с меpтвой поpодой. Вpаги. Отцы и дети.
Вpажий голос тpехpядки все глуше, глуше,
Passive Voice, заложник, лишний свидетель.
Мчат эшелоны власти в Светлое Завтpа,
в мягком штабном вагоне - остов тиpаннозавpа.
На выходе из туннеля свет. Упpавлять тpудно.
Стаpые кадpы смутно знают службу движенья.
На тоpмозные площадки вползают сытые тpутни.
Поезд идет в тупик. Поpа начинать тоpможенье.
Вpемя, гаpмония сфеp, надолго ляжет в загашник,
будет съедено все от нефти до спаpжи.
Уцелевшую чудом гаpмонь геpоически съест Зиганшин,
пока мы будем блевать с неупpавляемой баpжи,
глядя, как тpетий глаз Тpехглазки благостно дpемлет...

Есть ли оно вообще, настоящее вpемя?

Past Perfect - Грамматическая категория прошедшего совершенного времени в англ. яз.
Future in the Past - Грамматическая категория будущего в прошедшем времени в англ. яз.
Praesens Historicum - Грамматическая категория настоящего в прошедшем времени в латинск. яз.
Vox Humana - Название трубы органа, звучанием напоминающей человеческий голос (латинск.).
Present - а) Грамматическая категория настоящего времени в англ. яз.;
                  б) подарок (англ.)
Passive Voice - Грамматическая категория страдательного залога в англ. яз.

ЗАМЕТКИ ДЛЯ ПАМЯТИ

Поезжай на гнилой Запах,
на испорченный Нюх съезди,
загляни на Восторг Дальний
и на Ближний Восторг выглянь,
присмотрись и на Крайний Зипер:
где так вольно еще дышит
человек? Да нигде, кроме
как у нас, где дышать нечем.
Там, где узкий народ дышит,
там танцузу дышать негде,
а какому обмороканцу,
облегчанину и тикайцу
и фигуративному ненцу
ни вдохнуть, ни выдохнуть нету.
Да в паршивом Загавнистане,
где своим-то дышать нечем,
узкий дышит полною грудью
под просторным бронежилетом.
Весь он ихний выдышит воздух -
задохнутся тогда бушмены.
И тогда-то наш воин-унтер-
националист поздорову
воротится в родную хату,
где на узкой печи широкой
так привычно дышать нечем,
и тогда вдохнет всею грудью
ароматный вакуум узкий,
углекислый воздух овчизны.

Есть у нас, нас-то, ящих узких,
величайшая наша тайна-
циональная наша гордость:
наша кровь хлорофиллом богата;
где мы дышим - там нам и воздух,
где нам светит - там фотосинтез.

*    *    *

Стоит потянуть за конец нити,
сразу весь капкан приходит в движенье:
мышеловки слов, ловчие нети,
мины-ловушки, ложные мишени.

Там из-за сосны выглянет морок,
здесь о камень локоть заденет нервом,
и пойдет волна по всему морю,
станут облака через все небо,

загремит гром, хлынет дождь с градом,
цепкие глаголы сбивая с веток,
и вскипят стихи смоляным адом -
стоит потянуть за конец света.

*    *    *

Страшен вид недоеденного салата
оливье с придушенным в нем окурком,
он подобен внутренностям солдата,
надорвавшегося на мине. А шкурка
мандарина припоминает кожу
краснокожего, спущенную каннибалом.
И отечный студень ужасен тоже
в радужке горчицы. И под бокалом
в сальных поцелуях пятно "Байкала"
буро, липко и вполне отвратно
меж табачной перхоти и хлебных крошек.
Да и все остальные съестные пятна
не напоминают ни о чем хорошем.
Непристоен и откровенно жуток
сломленный, полуобглоданный цыпленок
табака с вырванной ногой. Кроме шуток,
промежуток дифтеритных пленок
в межреберье птички одним лишь видом
вызывает стойкий позыв на рвоту.

Такова с изнанки "дольче вита".

А теперь спроси, любят ли свою работу
официант, уборщица вечерней смены,
медсестра отделения гнойной хирургии,
патологоанатом и некоторые другие
из числа тех, кто знает цену.

ЛАОКООН

Сон разума рождает чудовищ

Франсиско Гойя

Отцовство - это ночь сердца

Старинная японская пословица

1

Как сгусток ночи спит Лаокоон.
Вокруг него всё сыновья да змеи.
Он свит в клубок. Он спит и видит сон.
Он спит все глубже, видит все яснее,

что весь сплетен из туловищ и тел.
Он, сыновья и змеи - все едино.
Он - куст ветвистый, спящий в темноте,
нигде змеи не отличить от сына.

Они струятся сквозь его глаза,
затягивая путами отцовства,
растущими, как дикая лоза,
как дикий сон, в который он отослан.

Он спутан сном. В нем спит отец во сне,
и спутан сон, и сын в отце клубится;
в нем спит змея, и дремлет смерть в змее;
как сон во сне, в отцовстве спит убийство.

И сон слоист, и сын слоист, как сон,
вокруг него слежавшиеся гады
свивают сны, в которых даже стон
извилист и ветвист, как визг цикады.

Он - куст внутри. Он пуст. Он лабиринт.
Он весь чреват змеиными ходами
ползущих сыновей. Он весь изрыт.
Они ползут внутри него годами,

выкусывая в нем за лазом лаз,
где, как во сне, все съежилось и сжалось.
Холодный взгляд их нерожденных глаз
трепещет в нем, как загнанное жало.

2

Он так иссяк. В нем истекли года,
лишь гады в нем пульсируют упруго,
соосно сну, где снится он всегда
отцом. Отцом, и никогда - супругом.

Когда бы он хоть раз в иную плоть
излил свое извилистое семя,
детей и змей своих, случившись хоть
и со змеей наедине. Но всеми

отторгнутый, он семя извергал
сам на себя. Он скользким андрогином
входил в себя из снов, как из зеркал,
впускал себя в себя и, запрокинув

зрачки вовнутрь, он видел, как ползет
из плоти в плоть мучительная влага,
и набухает свилеватый плод,
как страшный сон. И в этом сне он плакал

и умирал, и умереть не мог,
и выживал, и жил, не просыпаясь:
разбухший хвост, входящий между ног,
саднящий вход и безымянный палец,

и острый зуд, и вялая тоска,
и медленный сырой протуберанец,
и похотливый бешеный оскал
из всех зеркал, вершащих дикий танец

меж гейзеров и вязких фумарол,
ползущей магмы, липких сталактитов.
Он воскресал и снова умирал,
идя на дно, как будто Атлантида.

3

Но там, на дне, его отекший мозг
рождает сны один страшней другого,
язвящие, как сотни жал и розг,
извечные, как цепи и оковы.

И там, в мозгу, извилистый отец,
убитый им во сне: он видит сына,
ползущего сквозь сны и наконец
убившего его ударом в спину...

Как бился он, как извивался он
и как молил, как плоть его дрожала
и трепетала. Но Лаокоон
все погружал, раскачивая, жало,

надавливал и жилистый комок
отцовского трясущегося сердца
искал на ощупь - и никак не мог
его нащупать, тыча по соседству,

трясясь в бессильи, испуская стон
от ненависти, жалости и страха,
и, наконец, достал...
                        Как вскрикнул он!
Как засучил ногами под рубахой,

как скрюченными пальцами заскреб
и потянулся, вытянулся, замер,
и смертный пот покрыл костистый лоб,
и    смерть взглянула на него глазами

его отца застывшими - и тускл
был этот взгляд; и этот сон был ярок
и разветвлен. И сон был тоже куст,
посаженный отцом ему в подарок,

на память. Несдираемый кошмар,
удушливый, как старый грязный войлок,
как толстая тяжелая кошма.
Из-под него не выползти на волю,

не оттолкнуть его, не отвести
проклятия, сведенными устами
не закричать: - Прости меня! Прости! -
и этот сон меняет все местами;

и вот он спит и сознает во сне,
что спит он навзнич, потен, стар и жалок,
и сын вползает по его спине
и меж лопаток втискивает жало,

и возле сердца бродит острие,
плоть разводя, раскачиваясь, тычась
и погружаясь медленно в нее,
единственную среди тысяч, тысяч,

все ближе к сердцу. Дико бьется он
и тщится встать, и молит он пощады...
Но яд протек. Застыл Лаокоон,
и все застыло: дети, сны и гады.

4

Слепая ночь лежит на их телах,
на сбившихся в одно отце и сыне,
и змее. Черной глиной ночь легла
и видит сон. И снится черной глине,

что скульптор слеп, и слепок темноты
им вылеплен как слиток тьмы и темы,
где Хаос спит, и Хаоса черты,
клубящиеся медленно и немо,

глумятся над сознанием творца:
Лаокоон и сыновья, и змеи -
лишь призраки безумия отца,
чей разум спит, от ужаса немея,

чей сон есть тьма и порожденье тьмы,
и ощущенье смерти как структуры,
пространства как чудовищной тюрьмы
и времени как глины для скульптуры

и места, где над этою тщетой
сначала было Слово. Было. То бишь
нет ничего. И видит сон Ничто,
сон разума, рождающий чудовищ.

LUBOFF

Бежать по сучьему хотенью
на коротке у сытой суки,
подобно хищному растенью
бродящей соками от скуки,
скакать на цыпочках, потея
и ковырять руками в цыпках
внутри натруженной постели,
увязнуть по уши в присыпках,
примочках, ямочках и складках,
приколках, шпильках, заморочках,
среди ложбинок кисло-сладких
и бугорков кисломолочных,
и щелок щелочнокислотных,
в потьмах, подмышках и присосках,
отстежках, ляжках, сяжках потных,
бретельках, стельках и расческах,
моточках, мочках, перемычках,
присушках, катышках, замочках,
щипальцах, щупальцах, захнычках,
заплачках и похохоточках,
потачках, вытачках, канючках,
чересседельничках, подпружках
и косметических вонючках,
лучках, укропчиках, петрушках,
в их голубцах, рубцах, тефтельках,
в куриных мозжечках с горошком,
в цеплячих трусиках-недельках,
подобно юрким многоножкам
сплетая пестики и ступки,
тычинки, жвала, и кусачки,
сменяя приступ на уступки,
получки спутав и заначки,
мешая с персиками плечи
и ягодицы с овощами,
и ежемесячные течи
с густыми суточными щами,
и ускользать, и тут же влипнуть,
отлипнуть, чмокнуть, хрюкнуть, чавкнуть,
захлюпать, засопеть, захрипнуть,
забулькотеть, подвзвизгнуть, взгавкнуть
и, выжав топкий крем из шприца,
заделать заварную розу,
сочась, случась прекрасным принцем,
спринцовкой, спринтером, спецдозой
и выпадая из сюжета;
и насосавшимся насосом,
жужжа натертою манжетой,
уснуть и спать с забитым носом,
но всплыть, захлебываясь пленкой,
ползти к своим сквозь ягодицы,
селедочницы и масленки,
и в этой сельве заблудиться,
и, намотав на монтировку
пододеяльник и подследник,
проделать юзом рокировку
из палисадника в передник
заглохнуть, вялым коленвалом
прокручиваться и, зверея,
на стартере ползти на малом,
пока не сядет батарея,
уснуть и семенящей тенью
с ошейником, продетым в брюки,
трусить по сучьему хотенью
в четвертом сне сопящей щуки.

*    *    *

В кромешной тьме нащупать вход, на ощупь
войти в него, сказав в начале слово,
заделать свет, включая выключатель,
а также лампочку и ряд других предметов
инкогнито извлечь на этот свет
и дать им имена, и поименно
их перечислить: стулья, стол, диван,
жена, подушка, мухи, телевизор,
два сына, холодильник, тараканы,
плита, кастрюля, крошки... - и опять
сказав то слово, что и перед этим,
все ликвидировать одним движеньем пальца,
ввернув во тьму, и лечь в нее, и спать,
и утром обнаружить, что не вышло,
и это слово снова повторить
три раза с паузами. И уйти на службу.

В начале было слово. Но в конце
и в середине было то же слово,
и, видимо, другого слова нет.

*    *    *

Осень. Сон сосен соосен усталому стону осы,
осыпям, стынущей сини, ссадинам, оседающей соли.
Как слова невесомы и ветром несомы,
как хрупки последние солнечные часы.
Плач о Псюше, пропавшей без вести в затянувшейся битве при Соме.

В отползании волн, в редковатом вереске птиц,
в цепенеющем вопле цикад ссыхается воля к жизни.
Время негромко стрекочет на кромке вязких движений спиц,
сплющены тусклые очи сверчков, сургучем опечатаны джинны,

и отпечатки шагов бредут среди шатких камней,
не оставляя следов,
                                        надежд,
                                                        сомнений,
                                                                                дней.

*    *    *

Даже маленький камень во времени много длинней,
чем большое дерево. Что ж говорить о нас,
то есть что говорить о тебе, обо мне, о ней,
если нам отпущен даже на глаз недолгий лаз;

и хотя он в пространстве извилист и даже ветвист,
мы из времени выглядим меньше, чем маленький куст.
Малорослые сроком как биологический вид,
мы к дичку своему прививаем отростки искусств.

Как привой поэзия - это культура из тех,
что в пространстве обычно большой не имеют цены.
Но порой один, даже очень маленький текст
может дать со временем стебель большой длины,

и когда твой извилистый ров упрется в тупик,
из него возможны побеги в виде маленьких книг.

*    *    *

*    *    *

Перо, сипя, выводит "не хочу"
из целой своры лающего "надо",
как "вон отсюда", пятясь по лучу
со скидками петляющего взгляда.

В конце строки стоит огромный "нет",
по "никогда" забитый в "незабвенный"
под "Боже мой!", где горькое "в ответ"
о лезвие "жалеть" вскрывает вены,

где нестерпимо, как "перенести",
визжит "назад!" чугунного дефиса,
и на колени падает "пусти!",
когда "молчать!" орет, осклабив фиксы.

Но из "надеюсь" красная строка
сучится нетью вязкой черной крови
через "еще" и утлые "пока",
минуя все "уже" по самой "кроме"

и, свертываясь, сохнет над мечтой
о том, что, может быть, "еще быть может",
еще не понимая всем "ничто",
что "быть или не быть" - одно и то же.