*    *    *

Это осень шепчет: "Пора! Пора!"
Круг замкнулся, и высох стебель.
Небеса протерлись там, где гора.
Облака затягивают проран,
возводя оскуденье в степень.

По засохшим водорослям бродя,
шевеля густеющим морем,
это осень шепчет: "Хотя!.. Хотя!..",
из такой безделицы, как октябрь,
извлекая нецелый корень.

Что еще остается? Немножко жить
да листву исчеркивать всуе.
Это осень шепчет: "Скажи! Скажи!"
Но стихи хоть из тысячи "О!" сложи -
только "О" и получишь в сумме.

*    *    *

Причуды грамматики. Скажем, "жить", глагол,
правильный с виду, в будущем совершенном
читается как "уже умер". Самый благой
порыв пасует перед простым спряженьем.

Но, как будто этого мало, в Past,
вернее, в Passed, копая глубже и уже,
обнаруживаешь его готовым впасть
в "еще не родился"...
                                  Морфологический ужас!

*    *    *

Кто развязать дерзнет мертвый узел связи?
Долги ходы сообщений туда-обратно.
Почтовый тракт не в порядке, и отправленья -
криком кричи - мучительны и нечасты.
Крепки запоры почты, а ключ телеграфный
телеграфист потерял, безответственный аппаратчик,
он виноват во всем, козел, он и не отпирался,
только мычал: "Боде! Боде!" - и в словах его странных
была глухая мольба, но не было связи.

*    *    *

Медленно-медленно море ведет языком
по краю неба. И, вздрагивая, прогнувшись в спине
до самой линии горизонта,
длинно вздыхает. О чем? О ком?
Время набухло.
                             Шевелятся камни.
                                                               Насекомое ерзает в стене.
Речь во рту пересохла.

*    *    *

...Ты проросла во мне, проросла во мне, словно куст лесной ежевики,
всею болью острых шипов, всею нежностью спелых ягод.
Что мне делать теперь с тобой внутри, мой кустарник ручной и дикий,
если вдруг однажды на ветви мои не лягут
твои ветви снаружи, и твои шипы не вопьются в мою кору?
Тогда я, наверно, так, с тобой внутри, и умру.

*    *    *

Зверь мой! Твой мех, твой смех, твое короткое "Ах!.."
вьются в моих руках, выскальзывают из рук;
узкий лисий язык бродит в моих губах,
легкое тело выгибается, словно лук.

Словно всадник коня, память свою гоня
по отдаленным холмам наших ночей и дней,
дичь твоя и ловец, сворой гончих словес
обкладываю тебя, стаю твоих теней.

Ночью в моих местах на бессонных листах
мечутся тени твоих рук, возводясь в куб.
Тень твоего "Ах!.." отдается в дальних холмах
тени моих ласк эхом тени твоих губ.

В зеркало глаз глядясь, тень света твоих глаз
зайчиком лунным дрожит на зрачках моих.
Тень твоего рта, если не занята
эхом нежного смеха, тень улыбки таит.

В этих самых камнях время помнит меня
рядом с тобой. Теперь рядом твоя тень.
Всего лишь тень. Но она так тобою полна,
что живее тебя - той, что была с тем.

*    *    *

Это тонкая штучка с крутым желобком вдоль спины.
В каждом плавном изгибе ее особая смертная стать.
Она сама ложится в ладонь, и всей-то ее длины -
ровно столько, чтобы сразу до сердца достать.

Кто же знал, что нельзя обнаженную финку брать голой рукой,
не поранившись лихо, до самой белой кости.
Но теперь я знаю. Но теперь я знаю покой
лишь тогда, когда сжимаю ее в горсти.

От укуса ее рана так глубока и узка,
что не может сойтись краями, срастись, зажить.
И единственный способ выжить наверняка -
как в чехол, до упора в рану ее вложить,

возле самого сердца носить эту тонкую боль
и качать, и баюкать в крови, навевая ей сны;
ждать, когда прикипит, зарастет и затянется, что ль,
эта легкая, сладкая смерть с желобком вдоль спины.

*    *    *

Если мерить от края Лисьей бухты до края терпенья,
краем глаза можно заметить, что жизнь дискретна.
Собиранье кусков - это то, чем занимаюсь теперь я,
края обрывков сцепляя конторской скрепкой.

Кинолента дает в минуту двадцать четыре кадра.
Сердце - восемьдесят ударов в минуту (из них два-три сбоя).
Память делает с десяток вспышек за день, но это делится на два,
поскольку время рифмует все, что было с тобою.

Но у него не совсем обычный способ рифмовки:
оно ставит в пары "да" и "нет" и черное с белым,
и там, где ткань бытия не подлежит ремонту,
ставит скрепку между душой и телом.

Рифма "кровь - любовь" у него из самых красивых и редких,
она выпадает за жизнь два-три, ну, четыре раза;
и в этих местах образуется хрупкая скрепка
между жизнью и смертью. Но краем глаза

ее не удержишь. Только глядя в упор, неотвязно,
не опуская слезящихся глаз и не мигая.
Взгляд отведешь - и нет ее. И неясно,
да и не факт, что взамен будет дана другая.

А разъятый на части текст целыми фразами отмирает,
оставляя слова-скелеты, фаланги-буквы.
Истекая, кровь и любовь не образуют рифмы, края,
ищи хоть от края света до края Лисьей бухты.

Не опускай же глаз, не отводи взгляда.
Больше мне от тебя ничего не надо.

*    *    *

Здесь небольшой прилив. Как в казенной части ствола
пистолета ТТ. Или браунинга, к примеру...
Впрочем, в этих местах играть в слова
следует осмотрительно и соблюдая меру.

Итак, нащупав прилив, отступить немного назад
и обнаружить затвор, отведя который,
словно душу ругательством, через калитку и сад
можно, прицелясь, попасть в дверь с залапанной шторой.

Здесь, придавив - не курок, но окурок: всему свой срок,
а стрелять все равно придется: курево на исходе -
досылаем патрон по матери, так как ток
моргает лампочкой, а нервы уже на взводе:

четвертый час, ночь на исходе тоже, притом
бессонница, приступ бронхита, хриплый кашель -
отсюда и эти тропы через общий сумрачный тон.
Вдобавок что-то скрипит, то ли стул, то ли в стуле шашель,

но не перо, бесполезно стиснутое в руке -
хотя уже с часу в слуховом проеме ворочалось шептало,
словно невдалеке, в медленной мелкой реке,
и в таком количестве, что хватило бы на "Шакунталу"

Дело в том, что голос был, несомненно, твой,
окликавший по имени, укоризненно и тревожно
бормоча: "Ну что же ты!.. Как же это!.. Постой!..
Что же это такое!.. Ах!.. Как же так!.. Невозможно!.."

без конца, до одури точа по капле слова
прямо в висок, застывший над белой бумажной
черной дырой, как в дульной части ствола
пистолета ТТ. Или браунинга... Неважно.

*    *    *

К сорока пяти от пути остается собственно путь
как таковой, бесстыжая голая суть
пространства, в котором движение только мера
здесь прошедшего времени, но не перемен
в положении путника. А взамен Камен
на его пути громоздятся каменные химеры.

К сорока пяти - или близко к тому - годам
душа изнутри образует как бы Notre Dame
снаружи, но только формой, а не масштабом.
Убеждает в этом не столько натурный обмер,
сколько наличие каменных этих химер,
в глубине души подобных скифским бабам.

В глубине души, в самой ее глуши
утомленный путник почти невинно грешит
внутренним зрением. Систематическая
                                        романтическая семантическая погрешность
превращает химеры в сладкоголосых сирен
и обратно. И так без конца. Сиречь,
чувства и разум играют в орла и решку.

И хотя наш путник давно уже не орел,
но, кто знает, может, он бы обрел
равновесие ставшей рифленым ребром монеты,
да с ребром, как известно, доигрался еще Адам.
Остается собственно путь. И увы, мадам,
но похоже, что времени, кроме прошедшего, нету.

Остается - орлом ли, решкой, раком или ребром -
продолжать движение, хотя уже ясно: добром
это кончиться, в общем, не может. Всегда, со всеми
происходит одно и то же. Каким там орлом ни будь,
но, свершая свой единственный - и последний - путь,
по себе оставляешь лишь рубчатый след - прошедшее время.

*    *    *

Место не опустело. Время не истекло.
Жизнь дребезжит о тело, как муха о стекло.
Смерть обтекает вещи в поисках микротрещин.

Вещь обретает форму. Тварь познает печаль.
Тело, выклянчив фору, садится пить чай.
Смерть окружает тварей в предвкушеньи аварий.

Тварь отрицает гибель. Вещь обретает знак.
Душа покидает флигель и наблюдает, как
смерть заползает в тело, когда оно опустело.

Рой покидает улей, в сотах оставив мед.
Тело, сидя на стуле, думает, что не умрет.
Смерть исходит из плоти в вечном круговороте.

Вещь становится телом. Душа летит на тепло.
Место не опустело. Время не истекло.
Жизнь повторяет форму кармы как вид корма.

*    *    *

Логика такова, что, засучив рукава,
Волга впадает в раж, а власть - в Каспийское море.
Очередной капитан, напялив Гришкин кафтан,
выруливает туда, где вор на воре.

Вор говорит: - Верь, она взойдет, эта дверь
в подсобку, где целый чан пленительного счастья.
И как капитан ни крут, наш труд, если нам не врут,
даром не пропадет на обломках безвластья.

И как ни крути штурвал, стараючись,
                              тот, кто всласть воровал тогда еще,
"Волгу" теперь продаст и купит Каспийское море.
Так что насчет оков спадающих,
                              так это для дураков, товарищи.
У входа нас встретит радостно вор на воре.

Вор говорит: - В глубине сибирских руд и вовне,
в огне или в говне, в зоне или домзаке,
как весь советский народ, я верил: "Не пропадет!"
и в ожиданьи свобод хранил я гордо дензнаки.

Цены на стены Кремля - зубец на круг три рубля.
"Вольво" впадает в гараж, построенный на Авроре.
Скупив на Красной торец, въезжает в Зимний дворец
вор на воре верхом на хоздоговоре.

ПРОЛЕТАЯ
К МЕСТУ НАЗНАЧЕНИЯ

- Вы полагаете, все-таки это Февраль?
- Все-таки это Октябрь, я себе полагаю!

Прикупить баррикад,
заделать трансферт-гешефт,
оттянуть перикард,
ощупать заплывший шельф,
почесав бюджет,
сделать массаж мошне
и, пока жужжит,
пройтись в пуховом кашнэ.
Если ближний цел -
возлюбить и сразу - в кусты...

Если это центр,
что же тогда пустырь?

Но, войдя в эту воду
два раза из разных цен,
получаешь свободу
под почти пристойный процент.

Что же дальше? Мосгаз?
Мэшинган? Может, Мао Цзе-дун?
Пораскинь мозгами.

Навеки твоя -
                        Дум-Дум.

*    *    *

Осевидный полет осовидных мух,
горизонт, сомкнувшийся за кораблем.
Это мир, где над вещью зыблется дух,
формы жизни, в которую ты влюблен

без надежд на взаимность. Ее тепло
не тебе предназначено. Никому.
Между ней и тварью как бы заслон,
как бы сетка от надоедных мух.

Но, оглохнув от гула глагольных форм,
временами бьющихся в берега,
ты у сетки кружишь наперекор
тому, что знаешь наверняка,

и жужжишь один и тот же вопрос,
на который ответ предопределен:
очевидный полет страховидных ос,
горизонт смыкающих над кораблем.