КОМИКСЫ НА ЭТНИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
Мою мать звали Саррой,
но отца звали не Авраамом.
Мои родители не были Авраамом и Саррой,
но по рождении всё равно евреями оказались.
Такой народ имеет место в природе,
проживает в стране прародителей и в разных других
странах на карте, отсюда широкий спектр различий
внутри самого этого народа.
Мой народ имеет своих предков,
семьи, детей, родителей, внуков и других родственников,
Старый Завет, его толкования, религию, предметы культа,
книги, историю, хронологию, коллективное бессознательное,
коллективное сознательное, стадное чувство, пол и возраст.
Некоторым присуща
повышенная ранимость, болезненный индивидуализм,
всем и каждому без исключения как родовой признак
свойственно мышление травмы, большой скептицизм
на предмет собственного этноса, распространяющийся
на самого себя; наблюдается также сопротивление
феномену принадлежности и в то же время
неудержимое желание принадлежать.
Имеет место склонность
преувеличивать свои комплексы неполноценности,
они же превосходства, и их тоже преувеличивать,
казаться себе хуже других, казаться себе лучше других
и казаться себе совершенно такими же, ничем
не отличающимися от других. В домашних условиях
и в социальном поведении случаются проявления
сострадания, великодушия, мазохизма
и обратной ему крайности – садизма.
Некоторым из нас свойственны
религиозное чувство, мифологическое мышление,
суеверия, предубеждения разного характера,
а также относительно собственного и чужих народов,
и особенно по отношению к власти: некоторые из нас,
евреев, склонны считать её всемогущей
и ждать от неё чудес прямо или в ней пытаются сами
практиковаться, упражняться в действиях с позиции силы,
а некоторые склонны считать её, власть, совершенно
ни на что хорошее не способной, и стараются всеми силами
держаться от неё подальше, большинство же народа
располагается между ними. Но есть и совершенно
свободные от предубеждений.
Есть среди моего народа и такие,
которые совсем ничем не интересуются, даже политикой,
демонстрируют узость взглядов, косность, консерватизм,
фундаментализм, патриархальность, газет не читают,
новости не смотрят.
Есть настроенные мистически и ложно-мистически,
есть подозрительные, есть фаталисты, во всём им видится
"Судьба", "Провидение", "Фортуна", а есть такие,
которым фатализм ненавистен. Есть верующие,
а есть ни во что не верующие, ничего для них святого.
Есть среди моего народа интересующиеся всем на свете,
без международных новостей заснуть не могут,
широких взглядов, открытые к новому,
способные к изменению, психологически эволюционирующие.
Есть циники, а есть те, для которых цинизм,
особенно интеллектуальный, непереносим,
нетленное называют нетленкой, великое величкой,
духовное духовкой, вечное вечкой, как будто говорят
на другом языке и иностранными тоже владеют.
У большинства заметна
приобретённая в ходе истории острая чувствительность
к опасности, переходящая у некоторых в отчаянное
бесстрашие и полное отсутствие здравого смысла,
иногда переходящее обратно в наличие здравого смысла.
Случается среди моего народа нарушение закона,
и есть рецидивисты. Есть легкомысленные, легковерные
и наивные. Некоторым свойственно крайне преувеличенное
чувство долга, личной ответственности и чувство
благодарности. У иных представителей нашего народа
начисто отсутствует чувство долга, личной ответственности
и благодарности.
Есть среди евреев люди,
злоупотребляющие силой в кругу семьи,
физически оскорбляющие постоянно жену, мужа, детей,
тёщу, тестя, свекровь, шурина и невестку, а есть такие,
которые мухи не обидят, голоса не повысят,
а есть крикливые больно, совсем тихим голосом
пользоваться не умеют, а есть разговаривающие нормально.
Есть среди евреев картавящие, шепелявящие, грассирующие
и не выговаривающие определённые буквы алфавита,
есть заикающиеся и есть дикторы радио и ТВ,
есть режиссёры театров. Есть среди нас гомосексуалисты
и лесбиянки, есть усыновлённые и удочерённые,
есть бездетные, есть сироты, есть больные и здоровые,
есть медсёстры, врачи-терапевты, врачи-специалисты,
зубные техники, есть пользующиеся народными методами
лечения и к врачу не показывающиеся годами. Есть старики,
подростки, дети и неимущие.
Среди нашего народа есть случаи инцеста,
изнасилования, алкоголизма, наркомании,
и есть другие формы аддикций: игроки, люди,
систематически переедающие и страдающие ожирением,
язвенники, кожа да кости, желчные ипохондрики,
курильщики, дон-жуаны, некурящие, непьющие,
верные мужья и жёны, и есть разного рода преступность.
Есть образованные и необразованные,
коррумпированные и неподкупные, есть с абсолютным
слухом и которым медведь на ухо очень сильно,
есть девственницы и девственники, есть инвалиды 1-ой, 2-ой
и 3-ей группы, есть пенсионеры, есть персональные
пенсионеры, но их осталось в живых немного.
Есть военнослужащие, солдаты и офицеры, герои и ветераны
Великой Отечественной и Афганской войн.
Есть среди народа моего очень талантливые,
особенно дети, среди них случаются вундеркинды,
есть домашние гении, домашние деспоты, домашние
хозяйки, домработницы, няни, домоуправы, домоседы и те,
которых хлебом не корми, одно у них на уме: гулянья,
праздники, веселье, кино-театр, светские развлечения
или туризм с палаткой, или путешествия каботажные
и заграницу, а есть такие, которым лишь бы найти
ложбинку, прилечь и загорать на солнце.
А есть которым вовсе ничего в жизни не надо: дом, работа,
дача, садик-огородик, внуки. Есть рыболовы, им лишь бы
прудик, спиннинг да правильная наживка, а есть которые
подлёдный лов предпочитают, а есть грибники заядлые,
чуть свет забрезжит, уже собирают, есть и такие евреи.
Есть среди моего народа сачки, лодыри, фраера, фармазоны,
а есть работяги, не сидится им без дела, всё пилят чего-то,
ладят, починяют. А есть которые вечно с книжкой,
всё наизусть знают, обёрнутые в цитаты.
Есть проститутки обоего пола и есть те, кто пользуются
их услугами, а есть вообще неспособные к науке, а есть
к науке способные, но совершенно неспособные к искусству,
есть доценты и кандидаты, математики и высшие
математики, а есть с синдромом дауна, и ещё очень много
инженеров широкого профиля среди моего народа,
даже, мне кажется, слишком, и есть хорошие семьи, но и
в них случаются эксцессы, перемены в жизни, и конфликтные
ситуации дома и на производстве случаются тоже.
Среди нас, евреев, есть лыжники,
альпинисты есть среди народа моего, байдарочники,
любители парусного спорта, футбола и бокса, есть артисты,
певцы, певицы классические контральто и эстрада, клоуны
цирка, акробаты, жонглёры, учёные, токари просто
и токари высших разрядов, фотографы с частной студией
как чистое искусство и с лабораторией для проявки
и увеличителем, а есть у которых "Фотография на паспорт".
Есть частники и надомники,
кооператорщики и артельщики, рестораторы,
реставраторы, хлебопёки и кондитеры, сапожники,
электрики, техники по ремонту пылесосов и домашнего
оборудования, скорняки, настройщики, официантки.
В нашем народе есть женщины,
музейные работники, парикмахерши и продавщицы
обувных магазинов, профессора ботаники, геологии,
библиотекари, библиографы, библиофилы, бухгалтеры,
микробиологи, химики и их знакомые.
Есть кудрявые с семитским завитком, переходящим
в лысину, есть брюнеты и брюнетки, блондинки и шатены,
с волосами прямыми, как палки, и не лежат к тому же,
а есть седые и кареглазые, голубоглазые, зеленоглазые
и косые, и с бельмом на глазу, есть плоховидящие, слепые,
глухие, немые и глухонемые, а есть дальнозоркие, которые
ещё пока что, слава Богу, без очков читают, есть носатые,
длинноносые, горбоносые, со сломанными или
искривлёнными носами и с носом картошкой, пуговкой,
уточкой и курносые.
Есть высокие среди моего народа,
а есть низенькие и среднего роста, есть ширококостные,
есть хрупкой комплекции и тоненькие, а есть которым
уже и врачи даже советуют похудеть, а они всё не худеют,
а всё время немножко поправляются, и есть мужчины
и женщины в среднем весе.
Есть в нашем народе обрезанные и необрезанные,
есть бывшие члены и настоящие члены, и есть такие,
которые ни за что бы в КПСС не вступили, лучше
в ночные сторожа, в лифтёры, в кочегары подаваться,
на Севере работать, а есть бывшие работники органов
и бывшие международные шпионы, есть доносчики, а есть
такие, которые ни за что бы сексотами не стали, лучше
сразу повеситься, есть евреи с профессиональным
образованием, есть преподаватели ПТУ, детских домов,
средних школ, садиков и ясель.
Черты, присущие нашему народу:
самодовольство, самоедство, самоуверенность,
самоуничижение, самостоятельность, самодостаточность,
саморазвитие, самопал, самокритика, самоубийства,
самообладание, самовлюблённость, самостийность,
мудрость, глупость, дегенератизм просто и дегенератизм,
пропагандируемый официально, щедроть, меценатство,
скупость, любовь к искусствам, просвещённость,
невежество просто невероятное, отчаянное, полнейшее,
зоркость, слепота, тупость к визуальному восприятию,
серьёзное отношение к эстетическому развитию,
желание жить на хлебе и кефире духовной одной пищей,
отсутствие каких-либо духовных интересов, интересы только
собственного желудка, кармана и гениталий
или к накоплениям и ценным бумагам.
Есть среди нашего народа, говорят, миллионеры,
а есть средний класс, есть бездомные, нищие,
стоящие у синагог и в других общественных местах
с протянутой рукой и в очереди к котлу благотворительных
кухонь, а есть добровольцы, которые этот суп варят
и дежурят на раздаче у благотворительных кухонь.
Большей частью нашего народа утрачен язык праотцев,
песни и пляски, национальная кухня, религиозное чувство,
чувство общности, единения, сознание общины,
национальное самосознание, само-самосознание,
самоидентификация: личная, этническая и государственная.
Наш народ имеет довольно смутное, часто искажённое и
превратное представление о самом себе, к тому же изрядно
мистифицированное. За исключением нас самих,
весь остальной мир знает точно, что мы, русские евреи,
существуем.
Нас принимают во внимание, не принимают во внимание,
включают в статистику, нас имеют в виду, принимают
в другие страны или не принимают, но никто, кроме
нас самих, не высказывает сомнений в нашем наличии,
законнорожденности и идентификации, поскольку мы уже
есть на свете, как и польские евреи, литовские евреи,
французские евреи, немецкие, марокканские, тунисские,
алжирские, йеменские евреи, иранские, грузинские, горские
евреи – таты, караимы – под вопросом, испанские евреи,
эти, правда, уже исчезли, вернее, поменялись
за пять столетий, приобрели другие идентификации.
Продолжаю: ливанские, сирийские, эфиопские, бухарские
евреи, украинские, румынские – более ста различных групп,
и среди них мы, русские евреи.
Из двух составных эта идентификация берёт начало,
нельзя одну изъять, чтобы другая не пострадала,
прежнее разделение или – или тут не подходит,
тут метод включения требуется: и русские мы и евреи
одновременно, то и другое слилось в нас, перемешано
и неразделимо, этническое с культурным. Это недавно
такой народ получился, вот бы Пушкин удивился!
При Пушкине-то евреи были – народ древний.
Ни рабов у нас, ни аристократов, жил в местечке этнос
цельный, однородный, на богатых и бедных только делился.
Даже посторонние и то проездом замечали, композитор
Мусоргский уж на что язык не понимал, а суть на ярмарке
душой прочувствовал: притесняют.
При Пушкине-то жили мы себе на территории Российской
империи и были евреи местечка, на идише общались,
обычаи соблюдали, теперь-то такие евреи почти исчезли:
кто силой уничтожен, а кто выжил – добровольно переехал,
а оставшиеся, кто выжил, в других местах поблизости
рядышком собрались и возникли, перекочевали из-за черты
оседлости целым народом, в новый народ русских евреев,
которых ещё не было на свете, превратившись.
В местечке-то прежнем не вдруг двукультурным станешь,
препятствия чинились внутри и вне – повсюду, надо было
в город переезжать, выправлять бумаги, платить полиции
или за ученье, да развитие капитализма нам подсобило.
Некоторым, правда, немногим, эта транзиция ещё в старые
времена удавалась; к началу века первого поколения народа
русских евреев уже несколько тысяч накопилось. Так что
русские евреи народ хоть и древний, да новый, возрастом
не больше века, три поколенья, четвёртое подрастает.
Предки местечковые нас бы, впрочем, не похвалили,
падшие ангелы мы для них, потерянные в их представлении
для народа, а мы, наперекор их ожиданьям,
не растворились, а взяли и все целиком
в другой еврейский народ превратились.
Подавляемое меньшинство евреев в массовом порядке стало
подавляющим большинством мигрировавших учиться,
учиться, учиться посредством диктатуры пролетариата,
который, чтобы нас окультурить, прибег к старой
буржуазной профессуре, а нам только того и надо –
всё-таки форма освобожденья от уклада еврейского
местечка, что привлекательно, согласитесь, переходом
в новый тип личной свободы.
В общем, с традицией-то нам порвать удалось,
и душой совсем уже было к строительству социализма
прилепились и к в тряпочку молчанью, совсем почти что
почувствовали себя русской культуры частью,
да в этом "почти" все различия и коренятся.
Революция нас, евреев, от нашей традиции освободила,
а русский народ – от их традиции, так что каждый
из наших народов по-разному революция освободила,
совсем было создав условия внутри каждого народа
и между народами – для других отношений, только это
длилось недолго, до первого террора, погрома, репрессий,
войн, до новых миграций, эмиграций, репатриаций.
Так что мы, русские евреи, себя хотя и чувствуем
русской культуры частью, но частью маргинальной
и неравноценной. Это норматив существования
моего народа, свойство его истории, выживания, изменения
и сохранения одновременно, нравится нам это или нет,
а так уж оно на свете неоднократно в разных частях света
происходило, так что не могу предсказать, что будет с нами
дальше. Это-то как раз и интересно, хотя и ненадёжно
и по положению довольно шатко.
Параллельное сочетание идентификаций вообще не редкость,
они намечались до той эпохи, когда различия между
людьми ещё не окончательно стёрлись. Это больной вопрос
для некоторых, такой же, как: Россия – это Азия
или Европа? – и Азия это и Европа, в обе-то стороны
света как распространишься, так и сама не рада –
переживает процесс изменения идентификации привычной,
всё вбирает, впитывает и в себе сочетает.
Так взаимообогащение культурное происходит:
мы им рецепт фаршированной рыбы, а они нам – пельменей
сибирских или с другого конца – шашлыков кавказских.
Нам, русским евреям, характерно, как и многим
живущим на территории России народам,
обогащённое сосуществованием разнообразие сознания.
Было бы со стороны руководящих органов недальновидно
лишать государство смешения этого преимуществ.
Забыла упомянуть страхи за свою жизнь у евреев,
которые мы, евреи, склонны определять как страх
за жизнь детей, то есть переносить своё внутреннее
неблагополучие на потомство. Некоторые евреи и неевреи
подменяют это понятие, считая, что евреям свойственна
неумеренная, неуёмная любовь к детям, есть даже такое
словосочетание "еврейская мама". Непонятно только, почему
её дети вырастают такими, как будто их никто не любил
вовсе, но очень за них боялся, а это ведь не одно и то же.
Нашему народу вообще свойственны чрезвычайно страхи,
что тоже не новость, и я америку не открываю,
не потому, что так уж мы пугливы прямо, как лани,
чуть что, так срываемся с места, просто опытом
преследований научены ждать дурного, что вызывает
в равной степени наши от страха за жизнь
неумеренные амбиции, мол, знаменитого не тронут,
и от этого же очень заниженную самооценку, мол,
ни на что не способного скорее всего не тронут,
кому он нужен, а и тех, и других трогают даже очень,
как только время приходит – почти без разбора,
так что незаметным не отсидишься, и на славу нет надежды.
Мания величия и супердостижения евреев,
говорят, определялись прежде количеством "гениев",
Нобелевских лауреатов, а также несостоявшихся,
не прошедших в "гении" и надувшихся от этого,
напыжившихся, набычившихся. Иногда это влияет
на научные открытия и художественные достижения
других народов положительно, а иногда никак не влияет.
Также некоторым из нас свойственна патологическая
стеснительность, ощущение, что ты ни на что не годишься,
ничего не стоишь, ничего из тебя не получится,
ты неудачник, судьбой обделённый. Страх достижения нас
парализует, просто ужас берёт какой-то, нет у нас навыка
достигать чего-то в жизни, добиваться успеха, ни примера
родителей не дано нам, а если и были у них личные
достижения, то какими-то способами сомнительными или
при власти неправедной, так что тоже скорее нам от этого
стыдно, не порадуешься открыто, и сам забоишься
воображаемого своего успеха. Не стать бы, думаешь,
слепым от славы, не перестать бы замечать свои недостатки,
скорее всего преувеличенные подкоркой, или, боимся,
головокружение от успеха нас настигнет.
Есть очень душевные люди среди народа моего,
а есть которые лезут не в своё дело, когда их не просят,
норовят поглубже в душу бессмертную проникнуть,
а есть бездушные, деревянные, пустые картонки,
помощи у них не допросишься, не достучишься,
а есть душевно здоровые и душевно больные. Говорят,
раньше этих последних у евреев было даже больше,
сказался на нас опыт преследований, погромов, чисток,
уничтожений, изгнаний, срываний с места.
Есть среди нашего народа мнительные,
как что, так думают: не может быть, схожу с ума!
не дай мне Бог сойти с ума! с ума бы не сойти! –
и бечь бегом к врачу на всякий случай. Есть такие среди
народа моего, которые просто любят из профилактики
лечиться, осознавать проблемы, постигать, углубляться,
а иных к врачу палкой не загонишь: "Никаких у меня,
говорит, проблем со здоровьем", – а сам корчится
на кушетке и таблетки глотает.
То ли лекарства теперь улучшились, то ли стресс теперь
у человечества повсеместный, жизнь-то на всей планете стала
не сахар – не для одних евреев, и не все спинозы, чтобы
с этим самим справляться, только теперь среди нас, евреев,
психов по статистике столько же, как и у других народов,
переживших индустриальную эпоху.
К статистике – евреи это знают – надо с осторожностью
относиться, она же не факт реальности, а интерпретация
оной и от тех зависит, кто её собирает, формулирует
вопросы, проблему ставит и данные обрабатывает,
объективности в ней, известно, тем более в еврейском
вопросе и, в частности, в проблеме русских евреев,
чего себя обманывать, нету.
Продолжаю. Нам, русским евреям, свойственно
самообманываться, строить иллюзии, неизлечимый идеализм,
и меркантилизм тоже. Надо сказать, обманываться
мой народ не любит, больно дорого самообман обходится,
и на иллюзии мы не очень-то падки.
Приспособляемость к неприязни нам свойственна,
распространяющейся в окружающей среде со стороны
большинства, внутри которого и с ним бок о бок
проживаем, неприязнь-то эту мы и аккумулируем,
из воздуха проникает с детства в подкорку, и начинаем
себя неосознанно тихо ненавидеть, подозревать в чём-то
нехорошем, презирать, стыдиться.
Но и любим тоже, как не любить-то, иногда как нарциссы
прямо до самозабвенья, с самолюбованьем, с маньеризмом,
с оригинальничанием во что бы то ни стало,
с натурализмом театральным, а иногда очень даже
спокойно, преданно, от восторга, правда, не рыдая,
ни по этому поводу "голоса крови" общинно-племенного,
ни претензии на избранничество, как-то без него
обходимся, уж очень ко многому обязывает и в то же
время от многого освобождает, всё-таки любим себя,
хорошо всё-таки сами к себе относимся, с уважением.
Правда, это случается реже, чем хочется.
Нам свойственны парадоксы,
привычка к с детства испытываемому дискомфорту
быть самим собой, к вырабатыванию раздвоенной
самоидентификации, ко лжи, вынужденной и добровольной,
к желанию затеряться, смешаться, сделать еврейство своё
секретом, тайной или, наоборот, к желанию проявить
великие таланты и прикрыть ими неудобное это своё
еврейство, стать известным, добиться признанья.
Взять поэтов, Фета и Блока, и Пастернака –
чего только о самих себе, о русских евреях, русские евреи
и половинки этих русских евреев не наговорили. И это
властители умов! чего же от других ожидать-то. Самим им
было как будто непонятно, как из этой истории выпутаться,
не позорясь, и что поделать с самим собой, самим собой,
самим собой.
Взять христианские мотивы у еврейских поэтов. Тоска ли
это, думаю, по мировой культуре, по шкале общепринятых
"вечных" ценностей имперских или это демонстрация
лояльности доминантной культуре? – теперь это даже
неважно, раз эти мотивы гладко в национализм вписались.
Лучше бы поэты этому делу невольно так замечательно
талантливо не помогали.
Моему народу свойственна забота о чаяниях народных
масс, больших групп, оперирование цифрами,
правдоподобными и неправдоподобными, пренебрежение
к малому, презрение к обыкновенному, к серости,
восхищение великим, "великим самым", "вечным" каким-то,
оно нам только и годится, на меньшее мы не согласны.
Нам главное – было бы перед кем преклоняться,
вручать будущему вождю-тирану атрибуты власти,
которыми нас же потом бы и погоняли, тиранили бы,
прогоняли, выдворяли из пределов.
Нам, евреям, как всем преследуемым народам, свойственно
оставаться в рамках своего этноса, не смешиваться,
не переходить в другие религии, иногда рискуя жизнью,
иногда жизнь теряя, и также свойственно во что бы то
ни стало смешаться с "высшей расой" и переходить
в другие религии, среди которых проживаем.
То и другое связано со своими неудобствами и внутренними
конфликтами, и в обоих случаях евреи считают, что делают это
по убеждению или из протеста, или это их способ борьбы
с плохой властью за какие-то высшие ценности,
которых наверху незаметно.
Нам, русским евреям, свойственно нацеливаться
на грандиозность устремлений, всё у нас на чёрное и белое
разделилось, середины для нас нету: самую лучшую нам
подавай участь или судьбу самую худшую, такие мы
максималисты, нормальная жизнь, как у людей, нам
не подходит, да и где она, нормальная жизнь существует
в этом веке для евреев? да и для других народов тоже
что-то незаметно, в прежних веках нормальной жизни
у человечества было примеров немного, но уж рассуждают
об этом бесконечно, прямо как подростки, честное слово.
Взять, к примеру, желание евреев не смешиваться
ни за что на свете и желание непременно смешаться
с представителями этнического большинства путём брака,
как детей записывать после? в традиционных обществах –
по отцу, а в еврейской традиции – по матери, вот вам
любовь-нелюбовь, уже причина для развода. Или наоборот,
для взаимного компромисса, чтобы узнать, возможно ли
мирным путём регулировать конфликты такого рода так,
чтобы и мать и отец были б довольны, и главное, дети б
выросли, принимая обе свои этнические составляющие
как преимущество.
Мы-то сами, взрослые, этому научиться пока что не можем,
а в тех обществах, где не требуется больше ничего такого
записывать, как сообщить о себе детям и как объяснить
им, кто они такие, обогатив их, не обеднив своим
примером? нам в России, русским евреям, это самим
непонятно, и окружающее большинство не сильно заметно,
чтобы прояснению этого вопроса благоприятствовало.
В некоторых странах специальные консультации по этому
вопросу существуют, например, кем будут дети ирландца
и китаянки? Таких от смешанных браков детей на свете
много, из них уже какое-нибудь меньшинство вполне
можно сформировать или даже большинство, смотря где
дело происходит, и опять же, кто считать возьмётся.
Говорят, что несколько миллионов насчитывает
этническая группа, состоящая из детей от браков русских и
русских евреев, так что вполне можно страну образовать
небольшую из полурусских-полуевреев и отделиться,
всяко побольше будет страна Люксембурга или Монако,
а если включить остальные половинки евреев от смешения
с бывшими дружественными народами, а четвертинки?
да и представить территориальные требования Думе?
В интернационализме меня не упрекайте
или в космополитизме, это прошло уже даже в Париже.
Я и не об ассимиляции вовсе, я значительно у́же. Просто
теперь, когда не надо записываться в правящую партию или
государственную религию и не существует по этому вопросу
пока руководящей линии, но существует всегда опасность
окончательного решения еврейского вопроса, особенно
в периоды экономических трудностей и переходных моментов
истории, а она ведь постоянно из одного состояния в другое
переходит, а если останавливается, то загнивает,
что неаппетитно, – хочется наконец хоть как-то, хотя бы
ненадолго начать понимать, как мы себя сами
идентифицируем и что о себе думаем, пока не поздно.
Это знание тоже не окончательное, оно поменяется
со временем, как и всё остальное на свете, было бы обидно
не узнать, кто ты есть такой, и не зафиксировать эту
очередную переходную фазу еврейской и человеческой
идентификации для себя и потомков, и умереть совсем,
такого важного о себе не узнав.
Взять, к примеру, язык родной. По традиции считается – это
не еврейская проблема. Интересно, что они себе думали –
выучат! а не выучат – не беда, лишь бы знали язык Книги.
Мы-то по опыту знаем, в первом поколении мигрирующих
тут выбора не существует, иначе давно б я уже
на другом языке писала.
Писателям, происходящим из русских евреев,
приходилось в прежние времена выбирать, становиться им
русскими писателями или еврейскими писателями,
и среднего не давалось. Такой был у них выбор:
перейти на иврит, на идиш или забыть язык предков –
тогда они его знали – и писать по-русски,
от прошлого освободившись, перекочевать в другую
форму культуры, поменять религию, идеологию,
стать конформистом – то и другое случалось
со многими в этом веке.
После такого хода событий у нас, русских евреев,
очень мало чего осталось от еврейства, прямо музейная
редкость, чтобы от этого отказываться, но и сохранить-то
тоже проблематично.
Миро- и самоощущение русского еврея
от русского человека отличается довольно сильно,
вот что меня как поэта беспокоит и заботит как человека
и как женщину – становится как-то обидно, сырья-то,
материала неописанного целая прорва пропадает.
Дети-то наши некоторые язык русский ещё кое-как
понимают, говорят на нём и некоторые даже пишут,
но они переходят в другие, в которых растут, культуры и
другие двойные, тройные идентификации в мире умножают.
Таких людей на земле рождается всё больше, после войн
в Европе, в Азии да бегств от преследований различных,
от страха смерти и всяческих бедствий, их уже больше,
чем несмешанных и оседлых.
В общем, найти какие-то свойства у моего народа,
считающегося в религиозной традиции избранным,
не характерные другим народам, мне, видимо, не под силу,
и завидовать моему народу тоже, мне кажется,
совершенно нечему.
Может так случиться, что нас не останется в России.
Раньше русские евреи и из мест-то таких не уезжали,
а теперь валом валят из Бухары, Сухуми,
из-под Чернобыля. Из Грозного всех вывезли,
раз – и нету. Даже уже, говорят, в Южной Африке
можно нас, русских евреев, встретить.
Сами по телику поглядите.
* * *
По центру земли стою, у взлётного поля.
Подсолнухи качаются, как маятники,
как демонстрация протеста или в защиту,
толпа, двигаясь скопом, раскачивается на ходу,
каждый и каждая своё отсчитывают.
Стоявшее, как памятник, время пошло,
задвигалось впопад-невпопад,
из стороны в сторону, вышло из берегов,
размахивает, как чумное, оглоблей орбитальной.
* * *
Большие очертания тюрьмы
и храма, и единственной реки,
запомненные в детстве, и больницы.
В кино, как в синагогу,
тоже с книжкой,
от этой тяги к знанию тошнит,
и что-то означает многоборье
не то, что я подумала,
и пьянь
качает ветром, как на волнах катер,
и город разъезжается в глазах
в том месте, где трамвай поедет к цирку,
а я на Мойку. Ржанье на мосту
не раздаётся, тишь в библиотеке
от слов до первой мировой войны.
* * *
Есть страна, где говорят на моём языке,
где со мной одинаково понимают кота в мешке,
окажись он ёжик, лиса, с дитём в животе кенгуру,
или кот в сапогах с вещмешком за плечом
хвостом к врагу.
Есть страна, куда я приеду, любимый, и насовсем уйду,
я останусь с ансамблем песни и пляски, ногой крутану
ручку старого радио в тёмной кладовке, покуда мешком
не прогонит семья, отечество, родимый детдом.
* * *
Боялась выговаривать слова,
глотала окончанья, как невротик.
Не как, а настоящий. Начала
произносить, но медленно, непросто,
как в прятки. Всем поделишься под нос
с самой собой, с подругой и с ребёнком.
И хочешь, чтоб твой голос услыхали,
но просишь слишком тихо,
так что просьбу убьют и не заметят,
долго ждать не станут люди, это
не приспособлено в природе, и время,
растянув резинку, всю жизнь мою завесит,
чтоб не увидели. Всё, что не дожил Пушкин
и остальные, дети-новобранцы,
кто не вернулся, умер от болезней.
И в редкие моменты, как поймёшь,
какую жизнь жила – не рассказала
одним каким-то голосом своим,
то пожалеешь.
Начинаешь понимать,
значений внутрирёберные смыслы
и что по поведению негусто,
и что замедлить то, что наступает,
не получается.
СЕГОДНЯ МЫ УБИЛИ МЫШКУ
С осени навещала, оставляя зёрнышки
экскрементов на кухне, грызла хлеб,
по ночам шуршала, а сегодня вышла
посреди бела дня, при свете,
пьёт из лужицы около крана.
Во дворе пурга, снег по колено,
мороз пересилил страх человека,
маленькая такая, страшненькая мышка,
с лицом коммунальной старухи, маньячки,
может, крыса-карлица, щелкунчик цвета
дохлятины прошлого века, пристально
глазом водит, чтоб не терять нас из виду,
высунув нос из укрытья, за деревянным
ящиком для ложек-вилок.
Решаем, что с нею делать, не ставить же
мышеловку, вдруг не убьёт – искалечит.
В хозяйственном смотрели приспособленье:
приклеится, будет пищать, мучиться,
что тогда с нею делать... говорят, продаётся
запах кошачий... – Вот она. – Где? – Вон,
между стеной и ящиком. Подходим ближе.
– Может быть, ящиком... – взял
бумажной салфеткой дёрнувшееся тельце,
бросил в ведро. Я завязала пластиковый мешок,
вынесла мусор.
– Почему я это сделал...
она нам ничего плохого... – Говорят, они
разносят заразу... ходила по столу...
сколько раз выбрасывали обгрызанные...
ночью от её шуршанья не спали... Он ушёл вниз
в мастерню. Я было пошла за ним успокоить,
но на полпути вдруг решила вымыть кухню,
полки, поверхности, отодвинула ящик,
маленький след крови на белой стенке,
тёрла, переставляла, разбила стеклянную банку,
убрала осколки.
– Ну, зачем, скажи, зачем я это сделал?
– Была бы кошка... видеть, как кошка терзает
полуживую... мама её пинает ногой, неся кастрюлю,
по коридору коммуналки в детстве... и потом
на даче, тоже зимой, одна с трехлетним сыном,
ставила каждую ночь мышеловку с салом,
кто-то в неё попался, но не мышь, не крыса,
а побольше кто-то, красивый коричневый
желтогрудый, вроде хорька, или бурундучок,
так до сих пор и не знаю.
СОГЛАСОВАНИЕ ВРЕМЁН
Приходят по почте книжные каталоги,
упоительное чтение: новинки, переводы, цены,
за друзей порадуешься, полюбопытствуешь,
всего всё равно не купишь, да и когда читать в Америке,
работа всё время отнимает, на бегу подчитываешь
периодику, уже принимая, что такова твоя жизнь,
начиталась в детстве, теперь самое необходимое
для заработка, для лекций-докладов, для справок-сносок.
Новый каталог приходит, откладываешь, некогда.
Они копятся, пока в одно дождливое воскресенье,
прежде чем выбросить макулатуру, заглянешь,
вдруг там что-то такое, чего тебе не хватает для счастья.
На первой странице рок-посевы Би-Би-Си, "...для тех,
кто слушал в России, это возможность погрузиться
в приятные воспоминания о ночных кухонных бдениях
за прослушиванием вражеских голосов, о временах
застойной юности, с автографом, фотографией,
30 долларов, налог, пересылка..."
Кто бы мог подумать. По алфавиту, по темам,
много имён незнакомых, вряд ли их узна́ю,
это нормально. "Бал последнего человека", второй
том Бродского, уценённый до пятёрки, быстрее
худших прогнозов, уже в два раза дешевле
новых книжек Лимонова. Почти никаких больше
шестидесятников, друг друга все напечатали,
больше они ничего не... разве что женщины.
Авторы-женщины, поэты, Пушкин-Душкин-Кискин,
жизнеописания выдающихся евреев и выдающихся
геев и лесбиянов – обыкновенных в общество
ещё не пускают. Псевдонимы демократизации:
Модестов, Аннин, Котовский. Эзотерика, словари,
учебники. В разделе разное "Микроволновая кухня",
за ней "Палачи и киллеры". Закончилась эпоха
одной масскультуры, началась эпоха другой
масскультуры. И никакой философии.
Она в отдельном каталоге вместе с историей
и прочими гуманитарными рекламами, которые,
как полагается, отстают. Когда ещё они опишут
реальность, какая есть, какой больше нет,
мы все успеем отдать концы, чтобы всё как следует
стало навсегда непонятно, как мы жили.
Архивы, документы, мемуары.
Красивенькое кино начала века с некрасивым таким
продолженьем. Кассеты, песни новых групп.
"Сельские леди и джентльмены", "Русская нирвана",
"Не пей вина, Гертруда", "Мама, всё о'кей",
"Библия секса для "чайников", Кикабидзе, "Катюленька",
"Ой, Сирун, Сирун", "Мои евреи, живите вечно",
"Не надо грустить, господа офицеры", "Девки, пиво
и рок-н-ролл", Скарлатти, "Харакири", "Сектор Газа".
Всё совершенно правильно, как везде...
ЮБИЛЕЙНОЕ
"Государство двадцатидвухлетних".
Листики, цветочки на обоях,
на клеёнке пепельница, нож.
Хлебников и химик Ломоносов
вместе запускают самолётик
на карачках и чтоб немцев бить.
Только что-то больше их не ездит.
Купчики, куличики, погоны
в атомное поле залегли.
Шарики сцепились в хромосомы
и как "гуси-гуси" полетели,
так же разноцветно, насовсем.
Гладенький маршаковский шекспирчик
чешет гриву лошади убитой
по науке, школа: перевод.
Будетляне: ну, давай сбиваться
с шага, сумасшедшие ведь норма,
инвалиды, дети, старики,
женщины. – Заладила. – А кто же
я тебе? И женщины ведь тоже...
чувство смерти, смерти и любви...
* * *
Бог рифмуется с козочкой,
еврейским национальным животным.
Это заметил много веков назад один грек,
который мне не родственник, не соперник,
не предок, не ровня, не любовник.
Бог рифмуется с речкой,
с её побежалостью жухлой,
по которой когда-то ходил взад-вперёд пароход
под названием "Соня", по имени бабки,
обещанный каждой дочке
при появлении жениха
в приданое
и отобранный – революция, видишь ли,
или просто позволен грабёж, кто теперь разберёт...
Да и умерли тётки мои, кто бы мог получить
ту калошу на свадьбу. Их потомки
по миру разъехались. Козочка,
рожки да ножки, да Бог.
CAFE REGGIO
Из цикла "Панихидная лирика"
Вот, дорогой покойник, сижу себе
в резном королевском кресле, напротив афиши,
висевшей в дешёвой рамке в твоём сортире,
вручённой почётному завсегдатаю, то есть тебе.
Со вчерашнего дня ты уже третий год, как не...
не живёшь нигде, кроме памяти виноватой.
Что меня потянуло сегодня сюда, неясно,
проходила мимо, совсем уж было прошла
и вернулась. Вожу иногда знакомых,
ездят в гости. "Он здесь бывал..." – говорю.
Смеются, узнав строку, и я не плачу.
Много народу. Солнце. Холод. Конец января.
Официанты из нелегалов, как в начале
восьмидесятых. Светится у стены блондинка,
ты бы не преминул. Собственно, что?
попробовать силы. Мы б обсудили
это, и то, и сё. Дочка твоя растёт.
Жена хорошеет. Книжки выходят.
Пишут в воспоминаниях разную чушь.
Ты бы злился. Жизнь происходит.
С тех пор как ты умер, жизнь моя изменилась,
менее интересно стало писать стихи.
Это ль не высшая похвала прежней
железной хватке, в памяти продолжающей
не отпускать. Был всегда у моих любимых
мужчин соперник. Девочка без отца.
* * *
Называй это твердью,
крышкою голубою,
колесом на просвет с дырой,
замшелой от колесниц,
миражом, который видишь,
которого нет, газом
психической атаки,
наркотик неба.
Не сдерёшь,
как краску со стен,
не выжмешь синюю чистоту,
как тряпку, только размажешь грязь.
Не разлюбишь, что любила,
оно болит. Жмурься, раз солнце,
дыши, бежи. Бог ведь тоже
фигура речи родной, семейной,
метафора, которую пережили,
сестру цензуры, блокаду, разруху, войну.
* * *
Я играла девочку Джульетту,
и никто не отравлялся, не умер,
не очнулся в каменном склепе,
не убился кинжалом из ножен.
Просто выросли мы с любимым,
а у взрослых ведь жизнь другая,
поженились, ужинали с чаем,
ночью спали, а наутро деньги.
Дни рождения, ходили в гости,
возвращались с дачи живыми,
дети даже у нас появились,
и орать научились друг на друга.
И глазами той девочки, если
посмотреть на этого мужчину,
жизнь свою прожившего, не чужую,
не узнаешь, кем тебе когда-то
был, к кому любила-прижималась.
И сама я, в зеркало посмотришь,
а увидишь собственную маму.
Да и новый век летит пичужкой...
– Унеси нашу боль в Верону, ворона.
* * *
Кто-то умер недавно, кого я любила когда-то.
Нет, ещё не умела любить, но в пятнадцать училась уже
по трамвайным развязкам, в чертежах докомпьютерных улиц,
соскочив на ходу, по спинам мостов
со львами и безо львов.
Дед его был казак, и когда они отступили,
открыл ресторан в Краснодаре – всё равно, кто закажет
"налей". Дочь, его шестнадцатилетнюю маму,
с новорождённой старшей сестрой
бендеровцы прячут во вторую войну.
Он стеснялся: "Они у меня не любят евреев".
Отец военным хирургом на Кубе, начгоспиталя,
заработает звёздочку, семья не без прошлого, но лояльна,
приоделись на боны в распределителе, особый отсек ДЛТ.
Русским глазом степным, как отечество,
колючим сукном нависает, маячит журавликом под окном,
пойдёт по стопам, "потомственные врачи", запьёт,
но об этом не принято, особенно при прощании.
"Пришли, – попросил, – инструмент хирургический,
режем мозги, как мясники".
Год назад позвонил: "Слушай, Маня, билет покупаю,
прилетай и поженимся, ты же моя навсегда".
– Где ты есть? – "Я в Салониках, море и солнце, и классика,
и купальник возьми, и бросай своего, а деньги – вода...
...Не даёшь развернуться мечте... я из Питера".
Песни в гробах, сольные и хоровые.
VILLARCOIN
В докрасна раскалённой печке
обугленный поворот головешки,
как Суламифь. Струйка огня течёт из полена,
как кровь по ноге в месячные, и умирает.
В странах без снега топят воздух.
От трубадуров на полке провансальский соус.
Дым вырывается из трубы, как тело женщины
бегом от неподходящего жениха.
Читаю, как Пауль Целан в 67-м ездил в гости
к Хайдеггеру, возможно, надеялся на раскаяние.
Война забыта. Философ – знаток и любитель
леса (они гуляли), чрезвычайно расположен к поэту.
Мир такой, как будто ничего не случилось,
тут побежишь топиться.
Вспоминаю, как двое не очень глупых,
Зонтаг с Бродским, ездили за тем же самым
к вдове Эзры Паунда и тоже раскаянья не дождались.
Теперь наша знаменитость лежит в двух шагах
от того, чьи нацистские речи, настаивал, чтоб
включили в собрание сочинений.
Так портишь себе отпуск во французской деревне,
где ни о чём таком не говорят, это вам не Нью-Йорк,
где, пожалуйста, говори о чём хочешь с каждым,
и нет великих.
* * *
Может быть, я отправлюсь на Сахалин, как Чехов,
или запрусь в деревне с двустволкой Тургенева и гончей,
или возьмусь за плуг, как Толстой, а на зиму
махну в Париж, там мягче климат.
Или двину на Капри, там проживал Горький,
мир им зачитывался, всем миром забыли.
Или письма засяду писать длиною в три километра
другу-поэту в Россию, в Германию, в Загреб.
– Нет, я таким не буду, то есть такою,
я никогда, никогда не полечу в космос,
я напишу биографию своей мамы,
как ей жилось, и как получилось,
что как посмотришь в зеркало, видишь сперва её.
ДВА СООБРАЖЕНИЯ А.Л. ЗОРИНУ
1.
"Обыкновенщина", – писал. Обыкноженщина.
Какой-то Батюшков, какой-то Бенедиктов.
Ну первый, ясно, что не матушкин – а этот
откуда взялся? из монахов бессемейных,
не безлошадных. То есть, если дед стекольщик,
как у меня, то вот уже смешочки в зале,
и с постным маслом сахар-соль одной истории,
жизнь у меня одна, а то бы рассказала...
2.
Ингерманландия моя, моё болото,
мой патефончик, в хвост закрученый грифончик,
мои байдарки, баядерки-пионерки,
мои закутанные люди, их фанерки
ты тут не стой, ты там не сядь, ты то не делай.
ты не мяукай и не хрюкай, будь доволен
тем, что дают, и ломят шведы, – все на лыжи! –
мы всех прогоним, всех врагов, мы в маскхалатах
и в рукавицах, и с лопатою для снега,
без бергамота, померанца и цитрона.
– Свобода тайная и явная – от денег, –
я стал двусмысленным, пока на воле бегал.
* * *
Обженилась с рыжиной сосновой
черноволосого белого леса.
С его свадебных скатертей
разбираю буреломы иероглифов,
как будто живу с иностранцем,
с человекомедведем, вепрем,
вижу во сне новобрачном
красную птицу без названья.
Треугольники диких гусей
клочками бумаги в небе.
На языке стаи, хором,
всем народом паникуют,
улетать ли средь зимы обратно,
с севера дальше на север.
Глобальное потепление и бомбёжка.
Косяк над картой кровель,
над хвойным колючим оцеплением
пересекает на столе газету
с войной на фотографии, отснятой
"рыбьим глазом", широкоугольником.
* * *
Снимешь ботинки, снег отряхнёшь,
поздравишь себя с приходом домой,
то есть, хотела сказать, "весны".
Где Сандуновские бани, забыла спросить.
Поздравишь себя с отступленьем, с шагом назад,
не провоцируешь нежную сцену.
Думаешь, почему, и слышишь
неправильные подсказки.
То ли не выросла из латентности,
то ли не хочешь воспользоваться случаем
на поверхности, то ли всё-таки выросла
и соблюдаешь местные правила взрослых.
AURORA BOREALIS
Чай под названием "Утренняя гроза"
помнит склоки Тургенева с Фетом
и мамины торопливые слова:
"Вставай, мы опаздываем,
давай скорей, опоздаем".
Живёшь, не останавливаясь, на бегу,
в беспамятстве, кормишь собою время,
течёт, как из раны. Платишь налоги,
выплачиваешь долги, можешь закончить дни
в богадельне с видом на океан, проходя
науку-практику, стажируясь, как умирать.
Гороскоп говорит: "Сбереги
свою детскую боль и отдай её, как долг,
как северное сияние отдаёт сполохи света
феноменом электромагнитным".
В словаре подходяще стоит между Aurora
и Auschwitz, "Аврора" по-нашему и Освенцим.
ФРАНЦ КАФКА: ВЫСТАВКА В ЕВРЕЙСКОМ МУЗЕЕ
Два брата умерли в младенчестве, три сестры
в Освенциме. После распада Австро-Венгрии
не убрали со службы, страховой агент Франтишек
знал чешский, пытался улучшить политику
страхования от несчастных случаев на заводах,
сочувствовал меньшинству, защищал
"маленькую" чешскую литературу. Анархисты,
марксисты, социалисты, сионисты, атеисты.
Он вегетарьянец. Кафе "Арго", кафе "Савой".
Отцовский пустой формальный иудаизм.
Мысли об аутентичности. Связь туберкулёза
с еврейским мистицизмом. Влияние
еврейского театра, не поняла на что.
Сто хасидских сказок, собранные Мартином
Бубером. Богемия, Моравия, Галиция, Померания
и др. исчезнувшие с имперских карт страны.
Америка, писал, это страна, где исчезают.
Впервые: "Популярная история евреев", Лейпциг,
1888, а до этого у евреев не было истории,
одна религия. Впервые: "История немецкой
еврейской литературы", но выходит почему-то
в Париже, 1911. В конце жизни учит иврит,
мечтает уехать в Палестину, возможно, это
соединилось с надеждой, что тамошний климат
зарубцует каверны в лёгких. Санаторий в Татрах,
морит себя голодом, чтобы долго не мучиться,
отказывается от воды и умирает за несколько дней.
* * *
Я не знаю, как это случилось,
что половина населения земли
моложе меня. Вроде бы только взрослела,
произрастала, веселилась, и вдруг вчера
полузнакомый человек на открытии выставки
спрашивает:
"Как вам удаётся так сохранять красоту?"
Как будто я мумия, мамонт, исчезнувший вид.
* * *
Мечтаешь, обошлось бы без
оледенения пространства,
чтоб не поскальзываться
на поребриках на старости лет,
не падать со ступенек
Оссиана, Клопштока.
Что бы ни говорили, по-русски
они звучат как "осанна" с клопами,
тараканы прошлого с их усами.
* * *
Я хочу своё детское тело, как Гумберт хотел Лолиту,
Завёрнутое в полотенце морское с ветром, золотое,
не имеющее размера, только форму волны и лета,
разбежавшееся, переплывая озеро у пенёчка
с апрельскими тезисами, прогуляв школу, зарывшись
в ямку в песке на заливе, спрыгнувшее бы легко со сцены
в зал и по волнам-долам, по рядам ещё до того, как узнала,
что под асфальтом сплошные пляжи от Сены до Прибалтики.
Вот, вы подумали бы, девочка на коньках, на олимпиаде
делает мостик с лентой в руках, твистует на каблуках,
в тамбуре у открытой двери поезда, подставив лицо дождю.
Я и теперь не скучно живу, совершенно не скучно живу.
|
