|
* * *
Приходит человек, его костюм измят.
В его лице очки на тонких дужках.
Он спорит с пустотой, он сумасшедший, ветер.
Дрожат очки на тонких дужках.
Его костюм измят, он быстро спорит.
Приходит человек и заполняет комнату.
Приходит человек, он долго шел сюда.
Его костюм измят, он спорит слишком быстро.
Дрожат его очки, он идиот, он спорит.
Он ветер, сумасшедший, он пришел.
* * *
У него было влюбленное лицо,
пора уже было признать, что он
влюблен. В руках у него был
длинный зонт и за ним из окна
наблюдали священники. Девочка
думала о своей кукле, и когда
мама вела ее за руку, не обратила
на него внимания. Мама сказала:
"Не купить ли нам ветчины?" – и
направилась к магазину. Он бежал,
припрыгивая и крутясь вокруг оси,
поэтому все время терял направление.
Он был влюблен, хотя ни одна
знакомая девушка не приходила
ему на ум, он смеялся. Он знал,
что погода будет прекрасной, пока
ему захочется этого. И даже если
ему будет все равно, она некоторое
время будет еще такой же. Длинным зонтом
он размахивал над головой и ставил его
в прихожей. Ночь была синей, день был
зеленым, а губы его любимой были красными,
как клубника, он свистел и шагал,
поздравляя сам себя. Да, его любимая
должна быть прекрасна, он написал об этом
другу целое письмо и вложил в великолепный
конверт. Друг будет обрадован и пришлет
привет: открытку с маленькой скрипачкой
на освещенной огнями улице.
* * *
Ночные кошмары.
Шары.
Из свинца.
Их плавное скольжение к югу.
Где находится оазис, библиотека,
Дом с прохладными затемненными комнатами,
Человек, говорящий на непонятном гортанном языке,
Женщина с лицом, образованным наложением двадцати фотографий.
С глухим стуком
Шары
Переваливаются через линию горизонта,
А та вращается,
Как стеклянная дверь,
На которой написано:
"Ход".
Пугает прежде всего
Бесцельность
Всего, что происходит.
* * *
То, что я знаю о Париже, – это
фотография внутренностей
кофейной чашки.
Мы видим здесь несколько аргентинцев.
Они мило беседуют, не обращая
внимания на то, что хозяин заведения
мертв уже пятнадцать минут.
В конце концов появляется
черноволосая женщина с сумкой
через плечо. Она достает из нее
корректуру статьи о театре и магии.
Я подхожу к ней и увожу
ее через запасной выход.
На площади несколько голубей
и полицейских. Я знаю,
это займет мало времени.
Я душу ее в одном из захламленных коридоров.
Ее тело падает. Ее чудесные волосы
закрывают лицо.
Все историки в прежних жизнях
имели отношение к психиатрии.
* * *
Велосипедист едет на велосипеде.
Шурша, обваливается штукатурка.
Дикий виноград обвивает балконы.
Старый Джузеппе везет тачку с помидорами.
У нескольких нищих оказывается по сигаре.
Они закуривают, синий дым обволакивает морщинистую щетину.
Полицейский спрашивает: Сколько время?
Анна, загорелая как всегда, задорно здоровается с Джузеппе.
Паоло подъезжает на автомобиле, выходит с пачкой газет
в руке, захлопывает дверцу, посылает воздушный поцелуй Анне,
приветствует взмахом руки Джузеппе, поднимается по лестнице
в дом, захлопывает дверь.
У нищих вновь оказывается по сигаре.
Полицейский рассматривает свое отражение в витрине овощной лавки.
Толкая тележку и расхваливая свой товар, проходит мороженщик.
Нищие собрались в кружок, втихомолку ругаются и строят гримасы.
Джованни ведет за руку маленькую рыжекудрую Тину в соломенной
шляпке, перевязанной яркой лентой.
Они только что купили шляпку в магазинчике за углом.
Светит солнце, чирикают птички, перелетая с крыши на крышу.
Легкий ветерок колышет край ситцевого платья Анны.
Полицейский снова спрашивает: Который час?
Анна и нищие смеются, Тина достает зеркальце и начинает
пускать солнечных зайчиков.
Снова обваливается штукатурка.
* * *
Наступая, осень всегда кажется нам чужой,
потом мы легко привыкаем к ее поступкам.
Бабочка не садится на ваше платье,
песок не прилипает к разгоряченной коже.
Зато теперь можно встречаться в кафе
в большом сером здании на острове,
смаковать водку, сидя в красных креслах,
и говорить о том, как мы когда-то любили.
Это всегда волнует, прежнее чувство, прежний сезон.
Страсть, как спектакль, который роднит актеров,
когда занавес падает. Нынче на сцене нежность.
Маленькая балерина на белых пуантах и в
воздушных юбках. То, что она танцует при пустом зале,
ее только радует. Она благодарна всем,
кто пустил ее в театр, и благодушные сторожа
беседуют о ней внизу, как о любимой внучке.
Руки говорят о границах, которые не перейти,
но теперь, очерчивая их, мы знаем удовольствие
расстояний. Дистанции лишь подчеркивают
близость, которая длится неторопливо. С нами все,
что случилось – благодатная тяжесть. И то, как
ваш легкий стан, обернутый в теплую серую кофту,
все еще манящ – это какая-то прекрасная ошибка,
ласковое недоразумение.
АМАТУ 6
Одинокий, как летчик, пилотирующий сновидение,
в котором одни голые вязы и ты, похожая на
неопределенное чувство перед уходом из дома,
в котором уже нечего объяснять, кроме тоски,
Я перехожу дорогу, не останавливаясь перед
машиной, неистово тормозящей, вслепую я испытываю
судьбу, настроение, испытываю тревогу, не понимаю,
как я мог, ведь жизнь дорога, как никотин.
Ты выпрыгиваешь из окна, хватаешь меня за шею, валишь
на землю, притягиваешь к себе, я контролирую
ситуацию неосознанно, просовываю руки под твою
кожаную куртку, под свитер, люблю, когда твердеют соски.
И тут к нам подходит группа молодых, коротко подстриженных
людей, они достают кастеты, один из них проламывает мне
голову, за какую-то старую стычку, молча, безукоризненно
точно, поражая меня в висок, вытирает руки о широкие штанины,
встает. Они уходят, ты все еще целуешь меня, забрызганная
моей кровью. Потом отодвигаешься и смотришь на мое
лицо. У тебя тревожные глаза. Наконец-то ты в меня
влюблена. По-настоящему. Начинается дождь. Мы остаемся одни
на улице. Ты укачиваешь меня, тебе кажется, что ты
укачиваешь меня. Ты спрашиваешь: Сколько тебе лет, а мне
восемнадцать. Ночь, попусту ночь, как всегда. На Амату 6.
СНЫ ВИКТОРА
Из его сна
огромная волна морской воды
ворвалась в сияющий ресторан
и подняла столики к потолку,
разломав их в щепки.
Перед этим в воздухе появилась
удивительная ясность,
можно было видеть
другой берег
через немыслимое расстояние.
Его друг сказал: "Поспешим наверх!"
и увлек его
за собой.
Люди без лиц плавали
среди белой пены.
"Это цунами, и у него женское имя", –
прошептал испуганный метрдотель.
Но за шумом урагана
его никто не услышал.
После
дюны были усыпаны
обнаженными смерзшимися телами.
На следующий день в городских каналах
было очень много воды.
Сбивающий с ног ветер
мчался по пустым освещенным улицам.
Все мерцало,
как на антикварных открытках.
У своего дома он нашел
титульный лист старинной рукописи,
изящным почерком там было выведено
смутно знакомое имя.
Он обрадовался и посмотрел на меня
устало и фантастически.
Волшебство обдавало нас ветром.
Прощание было коротким.
По пути домой я наткнулся
на изогнутый деревянный фонарь,
сплетенный из прутьев.
Я поднял его
и принес домой.
Теперь в нем стоит свеча.
Бушующее море
глухо и непрерывно бьется
в разрушенный ресторан.
ПРОЩАНИЕ
Они стояли вдвоем. Он напевал,
а она курила сигарету, которую
он стрельнул полчаса назад
у приятеля с повязанным на голове
синим пиратским платком. Они
стояли, обнявшись, и он шептал
слова своей песенки прямо в ее
вьющиеся волосы, а она выдыхала
дым и иногда подставляла губы
для теплых, осторожных и внимательных
поцелуев, которыми они обменивались,
потому что больше у них ничего
не было. Только эти губы, мягкие
в своем мгновенном забытьи. Назавтра
она собиралась уезжать в царство
жары и порхающих из рук в руки
переменчивых карт. Там она собиралась
провести полгода. Он тоже хотел
уехать, но не знал еще твердо,
доберется ли до своей желанной
Франции. Одно было для него очевидным,
то, что время, которое он
еще будет здесь, теплыми вечерами
ему будет так не хватать руки
в его руке, неторопливых разговоров,
меланхолично бродящей вокруг собаки
и этих губ, скользящих и втягивающих
в свое самое сладкое небытие.
Она докурила сигарету
и проводила его до угла, где
они расстались на виду у всего
квартала. Ей пришлось
в последний раз встать на цыпочки,
чтобы поцеловать его. Он улыбнулся
и помахал ей рукой, уже отстраняясь
и зная, что главное – не оборачиваться,
когда он сделает первый шаг и пойдет прочь, прочь
в этот теплый прозрачный вечер
с запахом воды от близкого канала.
КОМПАНИЯ
Человек, который становится на цыпочки
и заглядывает в окно. Человек, который
должен совершить что-то невразумительное.
Мужчина в костюме с оторванной пуговицей,
женщина с потекшей тушью, ребенок, боязливый
и напуганный. Вас я призываю сегодня на
маленькую пирушку в моей комнате под музыку,
сигареты и чувство общего грустного
предназначения: стоять у окна, болтаться
с оторванной пуговицей, бояться. Чудить
мы будем весь вечер, чудить и ходить гуськом
друг за дружкой. Я поцелую женщину с потекшей
тушью, а может быть, не я, а кто-нибудь другой.
Мы будем есть пирожные, вдохновленные нашей
глуповатой общностью, мы будем молчаливо
наблюдать приметы нашей общей напасти.
Мы, не нашедшие места в этом мире,
соберемся в моей комнате на один вечер,
чтобы позже разойтись в ночь, как заговорщики.
Я буду вспоминать вас всех. А вы,
вспомните ли меня, долговязого юношу
двадцати двух лет, устающего от всего,
кроме книжек и бесцельных прогулок
в одиночестве. А может, заглянете
еще на один вечер? Я принесу патефон,
и каждый сможет покрутить его ручку
несколько раз, сколько захочет.
РЕЗКОСТЬ
Нам надо держаться, сказать что-нибудь,
подарить цветы. Огромные надувные коты
зависли над городом и водят
безмолвными мордами. Проезжающий трамвай
наполнен сыплющимся из всех щелей
песком. Я люблю твои деньги за то,
что они исчезают. Так ты сказала и вдруг
потерялась в толпе. Надо прищурить
глаза от снега, что бьется в лицо.
Его несет ветер, старый прохожий.
Я развеселился и выпил. Но бренди
щекочет ножиками тепла. Большие
красочные плакаты призывают к затяжным
поцелуям. Нам надо держаться, не
поддаваться на политику, секс, изобретения,
игру в трик-трак. Я поведу тебя через
эти перевернутые столы, и мы прибудем
туда, где все собрались потихоньку.
Слепящее солнце из всех карманов
и мы покупаем шедевр – забывчивость
восьмидесятилетнего сторожа. Он – безмятежен.
Я прошу тебя не пускаться вплавь
из-за тоненькой непогоды. И вот ты
чувствуешь, и вот ты зовешь. Но некоторые
сумасшедши и шепелявят, как яблоневые коты.
Преисполнимся – это так чарующе. Шаг, еще шаг,
я целую тебя сквозь лицо. Падать – как лето,
легко. Ласково и безоговорочно, ноль.
И потом поднимись, протяни это
электричество, зажгись, путешествуй.
Нам надо стоять, нам надо подарить цветы.
Эти старушки продадут нам осень.
Возьми и неси кому-нибудь в сером.
Плакаты оборваны, утерта кровь на песок.
"Я люблю тебя сквозь черное", – так речь
веселит анаконду. Кто-то прячет и чувствует,
это неисполнимо, как резкость.
* * *
Я буду слушать шум подземки
в городе, выстроенном из блестящих
оберток сигар по доллару и больше
за штуку и опять в этом плаще
и с этой сигаретой в зубах,
которая в общем-то не нужна
и от которой всегда остается
привкус горечи и ясновиденья,
я буду смотреть через все те же
темные очки в металлической оправе,
те, что мой отец купил еще в 60-х
в Берлине и носил двадцать лет,
и так, засунув руки в карманы
и притворяясь независимым,
я стану следить за тобой,
меняющей цвет кожи и разрез глаз
произвольно, как взбредет в голову
безголовому уличному потоку,
и вдруг вспомню о своей давней склонности
к небрежным ухмылкам моих героев
где-то в промежутках между ударами судьбы
и попытаюсь изобразить что-то подобное,
и тут неожиданно ты, на этот раз
в синем плаще и с иссиня-черной
цвета вороньего крыла
короткой стрижкой,
улыбнешься мне в ответ, как если бы
ты была актрисой и когда-то прежде
разыгрывала точно такую же ситуацию
в фильме француза с развевающимися бакенбардами
и теперь не смогла удержаться и улыбнулась
точно так же – коротко и взлохмаченно,
даже жалобно, но ободряюще,
словом, так, чтобы я отбросил
в сторону сигарету
и отправился завтракать
в противоположном направлении
бодрее обычного.
ПОЕЗДКА
Черный опель 30-х годов
укрыл нашу сумрачную компанию,
ребят с растрепанными прическами
и девушек в черных чулках
и высоких ботинках
завоевательниц.
Мы ехали по утренним улицам
после бессонной ночи,
как какая-то ночная служба,
возвращающаяся на отдых.
Но мы потерялись. И кружили
в нашем лакированном жуке,
прильнув лицами к овальным стеклам,
как раскрашенные рыбы,
поднявшиеся из такой глубины,
где ничего не происходит,
кроме замкнутой игры теней
и пузырьков воздуха.
Мы корчили такие печальные рожи,
что нас никто не замечал.
Все строили планы на этот
начинающийся день
и глядели на небо
в ожидании солнца.
Нам ничего не оставалось,
как проскользнуть еще раз
по главной улице
и скрыться
в одном из бесчисленных переулков,
сразу утихнув
и прижавшись друг к другу.
Наш маленький автомобиль
скользил
по еще полутемной дороге.
ФРАНЦУЖЕНКА
Нет времени нигде
и ты в арабском городе спешишь
добраться до квартиры – в ней
прохлада, далекий потолок лепной
и завитки на зеркалах из бронзы.
Там есть сафьяновое кресло,
красное, как феска турка, с расшитой
золотом подушкой. Ты опираешься на спинку,
маникюр, такой же цвет, и губы где-то наверху
как будто опаленные, и ты
снимаешь туфельки и на пол их бросаешь
под кресло, где нет пыли – превосходная
служанка – на паркет.
А я стою спиной к тебе
и ничего не вижу. Так по крайней мере
я утверждаю.
Мой твидовый пиджак,
небрежная прическа, челка
до самых глаз, какой-то дикий вид,
но благородный, как фламенко.
Я испанец, Гарсиа, мой вид угрюм,
я слабонервен, не курю и изучаю
розы. Я слышал стук от туфелек твоих.
Мне обернуться? Нет, я знаю все.
Ты тянешься за сигаретами и пряди
твоих волос упали на лицо.
Сейчас, когда я у окна все это представляю,
я мог бы находиться и не здесь.
Я, Гарсиа, беглец, а ты
дочь коменданта, светловолосая француженка.
Тебе двадцать четыре года. Впрочем,
ты так юна, что, верно, лжешь.
Мне все равно. Я так тебя люблю.
Лимонные деревья. Вечер, море.
ЖУРНАЛИСТ И ЕГО СТАТЬИ
Журналист, отдавший статью в газету,
сидит в тихом баре на пустынной улице
и подсчитывает, сколько денег он может
пропить, а сколько должен оставить
на завтра. Парочка, сидевшая рядом,
два заросших юнца в мокрых из-под снега
куртках отправились, судя по всему,
курить марихуану в мужской туалет.
Журналист видел, как один из них
достал спичечный коробок и пачку
папирос, которыми пользуются только,
когда набивают их травой. Бармен
включил телевизор, но смотрел не на
экран сбоку, а на журналиста, сонно
и без всякого выражения. О чем была
его статья? Как и все статьи в это время,
о дожде со снегом и слепых курицах,
перебегающих дорогу, оставляя треугольные
следы на коричнево-белом асфальте.
Еще там была статуя, отвечающая на все
вопросы молчаливым покачиванием
мраморной челки. Журналист встретил ее
незадолго перед тем, как решился писать
статью, на железнодорожной станции.
Там на статуе чертили те, кто потерял
свою компанию и мечтал найтись. На
лбу стояло: "Зизи, я веретенообразное
озеро, 12 декабря". Статья называлась:
"Лоскутное одеяло на голову первой
птице". Журналист спокойно смотрел
за стойку, где был коридор, а в нем –
ящики. Пара юнцов вернулась, лениво
хлопая друг друга по плечу и долго
развязно смеясь. Журналист пытался
что-то вспомнить, красавицу, которую
любил, последнюю проститутку с черным
голосом. Она обещала бросить все, а он
чувствовал себя ангелом, полным лазури
и мужества. Кончилось все плачевно, еще
одна рюмка, тема для статьи. "Животное,
приходящее спозаранку или впотьмах".
Дверь хлопает, входит тот, о ком не будет
идти речи, журналист его не знает и равнодушно
смотрит насквозь, как мохнатые белые
бабочки ткут за лицом незнакомца карты,
салфетки и пряжу. Два юнца превращаются
в львов и извергают из пасти огонь, бармен
переводит на них неподвижный взгляд, для
этого он равномерно поворачивает голову,
не трогаясь с места. Это сонный норвежский
городок, где все говорят по-шведски, на границе
с Данией, львы уходят, возможно, искать
завтрак, бармен смотрит на то место, где
они стояли. Тот, о ком, делает неизвестно
что. Журналист старается не смотреть в его
сторону, джин в рюмке, кофе в чашке, он
живет. Его жизнь с ним. Внезапно он чувствует,
что завтра утром сможет проснуться за тысячу
километров отсюда, совсем другим человеком,
может быть, ребенком. Но одно он знает точно:
его будут звать Карл и он будет ненавидеть двух
рыжих девчонок из соседнего дома, сестер,
посещающих уроки рисования.
ЖЕЛАНИЕ
Я хочу видеть женщин,
выросших в прогулках
между одной полутемной комнатой
и другой, в одном и том же особняке
на улице со спокойной зеленью,
где несколько старомодных машин
не двигаются с места по неделям.
Я хочу обсуждать с ними
полуистлевшие журналы,
в которых обворожительные улыбки
сменяются глянцевой рекламой
Стандард-Ойл и швейцарских банков.
Их то подчеркивающие, то скрадывающие
движения платья, в зависимости
от сезона или времени дня – темно-
или светло-зеленые, фиолетовые или
лиловые, их изредка вспыхивающие
на свету драгоценности
радовали бы меня, всегда облаченного
в расшитый золотом китайский халат
или строгий костюм с запонками
в виде головы Медузы.
Случайно проскакивающие
по этой улице мотоциклисты
распугивали бы голубей,
и я смотрел бы на них с балкона
на втором этаже,
глядя, как их кожаные спины
превращаются сначала в черные точки,
а потом – в ничто.
В кармане я бы носил
маленький револьвер
с перламутровой ручкой
и иногда колол бы им орехи
для дам,
занятых своими длинными сигаретами.
К ДЖЕННИ
Дженни, дорогая, помнишь ли ты красивые
плечи нашей дорогой Розалии, эти белые,
полные плечи, она всегда любила расхаживать
на прогулках в открытом платье с приколотой
яркою розой. "Отлично", – говорила я ей, -
"Розалия, ты как всегда... великолепна!"
Помнишь ли, как часто нюхала она кокаин
в городском саду перед толпой совершенно
остолбеневших мальчишек. А как дивно она
подходила к полицейским и сосала свой пальчик
в лайковой белой перчатке, умильно поглядывая
на них, словно и они были такими же беленькими
и пухленькими. Ах, Розалия, Розалия, милый наш
ангелочек. Видишь ли, дело в том, что она
исчезла. Последним ее, вероятно, видел
местный кюре. Она садилась в трамвай,
весело размахивая белоснежным ажурным
зонтиком, словно расшалившееся дитя.
Она кивнула кюре и уже с площадки трамвая,
чуть приподняв край длинного платья, сделала пируэт
на изящнейшей ножке и... исчезла.
Уже две недели разыскивают ее по нашему
городку. Полицейские ужасно переполошились.
Здесь, у нас, множество слухов,
милая моя Дженни. Обвиняют даже каких-то
цыган. Все это крайне противоречиво,
но я думаю, что в конце концов
она все же отправилась на край света, куда
так давно собиралась. Ах, Дженни,
может быть, ты напишешь мужу в Северную
Африку, вдруг он там ее встретит
среди пустынных львов. Это так грустно,
все меньше остается нас, старых подруг. Напиши
мне скорей ответ и, если можешь, вышли
те выкройки, о которых писала в прошлом
письме. Привет, моя милая.
КЭТ.
ВЕНТИЛЯТОР
Как вентилятор завирается, и ногу за ногу, и американец,
штаны широкие, трехцветные подтяжки, а папиросы "Астра".
Что толку, вот уже придурки катятся и громко нас приветствуют, хамло,
дверцы лифта не успевают грохнуть, они заходят, вваливаются гурьбой.
А двое скрипачей стоят у сине-красной стены кирпичной и зеленой,
один схватил машинку пишущую в руки, другой глубоко смотрит вдаль.
Когда вещи падают с семьдесят пятого этажа, когда вещи падают,
когда вещи – банка консервов, плавают в жире и масле, не мы.
Пожарные шланги свои подставляют, вода, днище лифта хрясть, ух, фанера,
придурки вцепились в шампанскую бьющую воду, Эроты такие.
Двое девочек все не поймут, что за вещи, откуда, с семьдесят пятого
этажа, а что скрипачи, глядят на голубку, сидит на машинке, болтает.
Придурки давай целоваться, думают: праздник, ура, я жду, не поцелуют ли
они нас, смотрят умильно, гладят друг дружку, не решаются.
Пожарные хотят курить, но не знают, как это делается, не понимают, один
из них предлагает почитать стихи или сходить в кино на фильм "Демон".
"Послушайте, послушайте, одна девушка потеряла сердце, я не знаю, не знаю,
что теперь будет," – первый скрипач буркнул и стал сползать.
Второй сморщился и заплакал, старичок, "огромная фиолетовая стена" -
сказали девочки – "она будит в нас новые ощущения".
Придурки вытащились из лифта ровно на семьдесят пятом этаже, один
уверял, что еще не готов, не приготовился, всех еще нет, они шли.
Вот взломали триста семнадцатый номер, там американец, курильщик,
сидел, "Астры" было полно, завались, богато живут.
Он вскочил, выключил вентилятор и предложил всем курить, придурки
бросились, "Астру" схватили, подожгли, стали пепел бросать в ботинки.
А девочек двое угрюмо начали целовать полуживых скрипачей, распаляясь, а
пожарники сидели в сторонке, наблюдали, снимали и одевали очки.
"Я съел все консервы, закрыл банку и лег спать" – так кто-то сказал
по телефону придуркам и американцу, нагло, что же в ответ?
"Мы выкурили всю "Астру", выбросили пачку в окно и вентилятор – работает", –
нашелся человек в широких штанах и на придурков весь в радости посмотрел.
Они не поняли, но тоже обрадовались невероятно, стали пальцы ломать,
подставлять под вентилятор, как жутко, смеялись, простые переживания.
ОДНОМУ ТРУБАЧУ
Эрик,
ты прочитал всего Достоевского
и облил свои вещи шампунем.
Ты сыграл на трубе то,
что можно было бы представить
в виде двух противоположных зеркал,
отражающих шахматную партию,
где на доске только белые фигуры,
передвигающиеся просто так
или из любви к путешествиям.
Ты торговался с русской торговкой
ради мохнатой шапки
и шутил с Анастасией,
девушкой, чье имя было
едва ли не длинней
вашего знакомства.
Ты замирал, как задумчивый камень,
когда заканчивал свои партии
и стоял с тромпетом в руках,
склонив свою легкую голову
к какому-то послезавтрашнему вечеру.
Эрик, в твоем "Анаморфозисе"
я вижу
прекрасных белых посыльных,
гусар, что в невесомых каретах
везут рождественские подарки
через игрушечные леса
и трубят в прозрачное небо.
И что с того, что они опоздают?
Мы все равно их встретим улыбками
в одном из тех зеркальных пространств памяти,
где только будет возможно
пересечь ее бесконечные равнины.
ПЕЙЗАЖИ
Прекрасный серый день,
пасмурность выше обычной
и кофе приобретает вкус крови
или дождя, а то и просто
ржавой воды. Очертания людей
стираются до контура их
обремененных небытием душ. Вещи
приобретают ту подрагивающую,
дрожащую потертость, которая,
скапливаясь, образует туман.
В храмах одинокие священники
перебирают старинные книги
в переплетах, пропитанных
облетающим золотом.
Одинокий ребенок в черной
вязаной шапочке гонит перед собой
колесо от детского велосипеда
мимо парочки мерзнущих
австрийских туристов,
пожилой четы в очках
в металлической оправе.
В квартирах все разбредаются
по своим углам и занимаются
каждый своим делом, по возможности
интимным и необременительным,
как то: письма к друзьям, переводы
с иностранного, вышивание, грезы.
Я иду мимо этого немецкого стынущего
благополучия, одетый, как следует
тому, кто собрался выделиться на этом фоне,
добавляя пейзажу тот колорит, что
невежда мог бы и не заметить, но человек
со вкусом обязательно отметил бы
как нечто благородное и чувственное,
возвышенное и безнадежное.
Мои широкие белые манжеты
высовываются из рукавов камзола
почти до самых кончиков пальцев.
Я даю мальчику золотой,
и пока он рассматривает его
со всевозрастающим любопытством,
сажусь в споро подъехавшую карету
с наглухо зашторенными окнами.
Гони! – говорю я кучеру. "Мой сиятельный брат.
Не занимаетесь ли вы лепкой
фигурок из тумана? Этим чудесным новым
увлечением, пришедшим к нам из неизвестности?"
ШВЕЙЦАРСКИЙ ДЖАЗ
И когда на полу огромного синего автобуса,
югославского "Мерседеса",
ему удавалось прикорнуть на вытащенном
из водительского закутка матрасе
прямо над рыкающим соляркой двигателем,
он не видел ни радужных снов, ни кошмаров.
Но все в нем приветствовало это
передвижение прочь к новому городу
с новыми девушками, концертными
залами, гостиничными номерами
с видами на реку или шоссе. Этот ритм
брал его и вел, не позволяя опомниться.
Никаких чувств, кроме долга
и чувства дороги. Как легко было дарить
розы, оставляя их в руках провожающих,
и пошутив на прощание, захлопывать
за собой огромную дверь, чтобы потом, глядя
на уверенную водительскую спину, обсуждать
с кем-нибудь из музыкантов особенности
любви или городов, проносящихся
мимо. Мы перепрыгивали границы,
как девочки в коротких платьицах
перепрыгивают границы классиков,
весело и сосредоточенно.
Государства были городами
и ночными дорогами от одних огней
до других. Концертные залы
были переполнены публикой,
и все лица вглядывались в лица
музыкантов, а они доигрывали и
исчезали, словно проносящийся мимо
ночной автобус с притушенными огнями.
Их любили, а они играли. А я любил
и тех, и других: публику, ожесточенно
хлопающую, и музыкантов, перешучивающихся
за кулисами сразу на нескольких языках
Европы. Джаз – это попытка опомниться,
когда все проносится мимо: город,
ночь, музыка, чей-то смех, опомниться
и улыбнуться, ничего не удерживая.
Сделать отпускающий жест рукой, отпустить.
РЕПЕТИЦИЯ ОРКЕСТРА
Для Ф.Ф.
Сумасшедший переводчик играет на трубе
в оркестре, который репетирует в заброшенной
подводной лодке. Черные стены и узкие коридоры
замыкают звук. Они собираются на подмерзшей
пристани за заколоченными казармами. Кто из
них шляпник, а кто – мартовский заяц? По тонким
сходням забираются на борт и дальше в люк
рубки, чтобы рассесться на раскладных стульях
с провисающей на сиденьях тканью. Это узоры в цветочек.
Молчаливые подводные дачники, они разворачивают
ноты. Холодная вода вокруг, постанывающий катер
протаскивает за собой полную досок баржу. Они
начинают играть, обиженно выводя партии. Всегда
опаздывающая балерина озабоченно вытанцовывает
что-то на берегу, ловя доносящуюся мелодию. Она
как угорелая носится в спортивном костюме и подпрыгивает.
Рядом борт к борту стоят еще несколько позабытых
подводных лодок. Их черные длинные туловища
кажутся обглоданными. Сумасшедший переводчик
фальшивит и, зная об этом, морщится, сплевывает,
мигает. После окончания репетиции они выбираются
по сходням на берег, там окоченевшая балерина
натягивает на плечи платок и тянется к сумке,
где внушительный пузатый термос с чаем и бутерброды.
Раздаются первые еще редкие шутки. У кого-то под
плащом находится припасенная бутылка. Переводчик
потирает руки и принимает от соседа кружку с чаем.
Они пьют чай и по очереди глотают из бутылки,
благодарно расхваливая раскрасневшуюся балерину.
Ей наливают в отдельный стаканчик, и она выпивает
смущенно и счастливо отворачиваясь от галдящих
оркестрантов. К далекой автобусной остановке
они идут вместе, уже в темноте.
* * *
Куда я уйду
по черной тропинке любви.
Колечко заклеено пластырем
на твоем животе.
Итальянский фотограф
делает быстрые снимки.
На них видно:
ты вновь красива.
Вот ты замираешь в воздухе
в белых перчатках зимы,
вот в чем-то красном
дрожишь у отеля.
И я не понимаю,
где найти тебя,
даже когда ты рядом,
на полу в твоей комнате.
* * *
Ей скучно в гоpоде.
Ей не нpавится жаpа.
Пpиходит полковник
и ежедневно стучится в двеpь номеpа,
пpиглашая гулять, обещая
золотые гоpы. Она pассеянно
целует себя в зеркале и
пеpечитывает истоpию об остpове,
на котоpом озеpо, на котоpом еще
остpов и так до бесконечности.
Поpядок уже не восстановить,
на полках несколько увядших букетов.
Только вид выглаженного и тщательно
сложенного на стуле кухонного
полотенца вызывает пpиятное. Она
будет тепеpь звонить по команде
pаз-два-тpи одновpеменно с одним
молодым человеком по номеpу телефона
их знакомой. Кто пpоpвется к ней пеpвым,
выигpает, дpугой получит сеpию
коpотких гудков. Так они договоpились,
тоже по телефону. Она пpоигpывает,
потому что живет слишком далеко или
пpосто не тоpопится. Молодой человек
pадостно pазговаpивает с их общей
пpиятельницей, пеpесказывая условия
состязания: на счет pаз-два-тpи мы
даем отбой и потом сpазу набиpаем
твой... Одна знакомая вчеpа выехала
в Беpлин, пеpед этим выспpашивая адpеса
клубов и популяpных мест. Кто-то лениво
pассказывал ей. Девушка в сеpом платье с
бpетельками и на пуговках. Ее ленивый pот
с вывеpнутыми губами иногда пpоизносил
слова, упиваясь. Все это один кpуг.
Кто-то отдыхает на маяке. Их повезли туда,
и они забpались на камни, скpытые под
водой, и стояли, как апостолы, с лодыжками
в пене. Ей жаpко, и она выбpила подмышки
и надела платье без pукавов. Завтpа вечеpом
можно поехать купаться, если собеpется компания,
человек пять-шесть. Но многие заняты
неизвестным и не откликаются. Жаpа.
* * *
Мы ничего не делали в Саулкрасты.
Болтали и занимались любовью на чердаке,
ты капризничала, а твоя бабушка
каждое утро жарила нам оладьи.
Мы выставляли шезлонги и грелись
на солнце. Я читал толстую "Повесть о Ходже
Насреддине", а потом мы чинили
велосипедную камеру, заклеивали ее кусочком
резины, а сверху придавливали тяжеленными
"Поджигателями" Николая Шпанова. "Раньше
и книжки писали лучше", – говорила твоя бабушка,
Нина Александровна. Напротив жил сосед Димка,
(сейчас в сентябре он уже уехал в город).
Вы знакомы с ним с самого детства, и на
стенах его комнаты много грустных, мрачноватых
четверостиший. Он устраивал у себя праздник,
повесил объявление в университете, и к нему
съехался никому неизвестный народ.
На поляне перед домом развесили елочные лампочки,
Димкин приятель расставил доморощенную
дискотечную аппаратуру (какие-то мигающие
огнями коробочки из-под "Баунти").
Была цветомузыка: несколько высоких прямоугольников,
обклеенных цветной бумагой. Разные
юноши пили водку и жарили колбаски
своим приятельницам. Потом все ушли на море,
а мы потихоньку побрели домой. Ты все еще
потирала нос (это я так неудачно навернулся с качелей).
Ночью мы запирали на всякий случай
бабушкину дверь на гвоздь, и опять любили
друг друга. Июль-июль-август.
* * *
Я возвращаюсь в эту теплую ночь,
доверчиво прижатую к губам.
Все было обито бархатом,
даже облака. И звезды,
как бутылочки лимонада,
падали в залив. С рослой
негритянкой мы бродили
под одним зонтиком. Она негромко
выговаривала слова, словно
устав от растянувшегося перечисления
любимых музыкантов. Мы во многом
соглашались. Ее подруги
были тоже где-то здесь:
Джозефина и Саломея. Они
танцевали у радиоприемника,
в эфире был мой приятель, который
тоже что-то коротко говорил про ночь
и ставил соул. О слепой Рэй Чарльз,
о грустный Отис Рединг. Девушки прилетели сюда
из Майами вместе с фотографом Беппе,
чтобы снять какую-то безумную зимнюю серию
в конце здешнего лета. Сегодня они
работали на фоне слегка обшарпанных пансионатов
в Юрмале. Империя кончилась, остались
одинокие курорты. My baby just cares for me...
Вездесущий Беппе появляется
из-за угла, что-то кричит и грозит мне пальцем.
Я целую их троих одну за одной
в большие теплые губы. Беппе фотографирует,
не переставая что-то грозно лопотать.
Мой приятель ди-джей говорит, что уже
полночь и советует веселиться.
Их обратный рейс – в понедельник утром,
моя девушка уже спит, и хорошо,
что она не знает о моих приключениях.
Впрочем, я думаю, она не очень бы рассердились,
ведь мы целуемся так мимолетно,
словно извиняясь, что между нами
ничего не будет.
* * *
Они бродили по Старому Таллинну,
поднимались в его Верхний город,
там где художники продают свои
оригинальные сюжеты, всегда одни и те же.
Пили пиво "Saku" то здесь, то там,
плотно обедали, легко завтракали.
Их друзья, не обремененные невзгодами,
встречали их повсюду и отправлялись вместе.
В те дни в городе был большой рок-фестиваль,
но их он интересовал мало. Впрочем, в центре
было полно знакомцев, которые прибыли туда
по зову события. Он перестал курить трубку,
но от его кожаной папки все так же сладко пахло
табаком. Она опять стала носить на голове
шелковые платки неясных тонов. Их развлекал
город, в котором все казалось чуть
закругленным, как те комнаты в старых домах,
всегда со столиком посередине.
Обычно там играла музыка и пили чай.
Теперь было лето, славные друзья
делали все легко. Никто не становился мудрее,
но они ходили по магазинам вместе.
* * *
Последние сюрреалисты
продают свои манифесты
на Блошином рынке в Париже.
В огромных цветастых жилетах,
в сопровождении жен
под зонтиками от солнца,
они удивленно вздыхают
над собственною судьбой
и вглядываются в лица
потенциальных покупателей.
А у тех, в их бессердечных
и современных глазах
никакого признака интереса
к обложкам с призывами:
"Требуйте невозможного!"
Все-таки продав кое-что,
они отправляются
в ближайшую кафешку
и, сгрудив вместе жен,
абсолютно не переносящих друг друга,
рассаживаются за одним столиком
и вспоминают: 1927, 28, 29.
Бретон, прекрасный Элюар, несносный Пикабиа.
И голуби гадят сверху,
как небесные привидения,
на их мягкие шляпы
и сверкающие мозги.
* * *
Радиоприемник говорит нестройно
бормочет себе под антенну по-французски
моя жизнь пройдет здесь среди колких локтей
худых независимых старушек
приятно порой поглядеть на стену
и осознать что это она меня окружает
а никакой не железный занавес
как мне раньше говорили
родители уехали подруги пропали
все больше и больше пыли на рукаве
когда печатаешь или рисуешь
одно и то же впрочем выходит
смутное описание блеклой обстановки
портрет девочки но очень худой
* * *
Однажды я видел девушку
в больших черных туфлях.
Она шла по улице
и торопилась.
Я сказал ей что-то вслед,
и она улыбнулась.
Зачем вокруг столько машин?
Зачем памятник Свободы
такой высокий?
Куда отплывает белый паром?
Моя девушка лучше всех,
и она это знает.
Она красит губы
яркой помадой.
Но почему фонтаны
постоянно бьют вверх
и достигают предела?
И где купить почтовую марку
с велосипедом?
ПРИКЛЮЧЕНИЯ СЫЩИКА-ЛИЛИПУТА
Я маленького роста и у меня смешной голос.
Поэтому я одеваю шляпу и выхожу в город.
Большие мужчины проходят с огоньками сигарет.
Редкие женщины торопятся или ведут глаза.
Я знаю, мой клиент – ветер, он шепчет
о преследовании и умоляет о защите.
Мой миниатюрный револьвер стреляет
бутонами гвоздик. Преступники втыкают их
в петлицы своих итальянских пиджаков и носят,
не теряя при этом безмолвия и отрешенности.
Нет причин быть обиженным. Кошки – как полупантеры
и фонари высоко-высоко, а лужи отражают меня всего,
им это легко. Мой приятель – маленький клоун в цирке,
выступает как Пьеро и часто плачет фальшивыми слезами.
Его набеленное лицо не знает гримас. Потом в задней
комнате мы с ним часто смеемся и вздыхаем о нашей жизни.
У него славная подруга, она продает цветы в киоске
у городского театра. У нас свой бомонд, и мы втроем часто
ходим в клубы, где нам отводят столики в темноте,
зная наш характер, далеких хохотунов.
В принципе я играю то на той, то на другой
стороне. Некоторые считают меня тайным повелителем
"дна". Я вполне благосклонен к этой легенде.
но втайне знаю: мои манжеты скроены в мастерской
по специальному заказу. Судорожность секрета
неописуема.
ИЮНЬ
Сонные приятели
ушли с вечеринки.
Деликатная девушка
моет посуду.
Скоро все проснутся,
скоро проснутся,
а мы ляжем спать.
В комнате наверху
включили радио.
Прогноз погоды
благоприятный.
После обеда можно будет
поехать на море.
А пока домыты последние тарелки,
Я целую ее,
и мы идем в душ.
Внимательно моем
друг другу спины,
целуемся, поддерживаем
друг друга, смеемся.
Большие полотенца,
мы закутываемся в них
и идем в спальню,
свежее белье пахнет
Антарктидой. Мы согреваем его
легкой любовью.
Никакого будильника,
мы проснемся сами,
только надо встать
и задернуть шторы.
И мы укладываемся
как две раковины.
Шум моря.
* * *
Спортивные залы, баскетбол, высокие
кроссовки. Ровные мячи крутятся
в руках у нападающих, защитники медленно
разворачиваются, одно плечо, другое
плечо. Кто-то взмывает к корзине. Двор,
между домами площадка, жарко, без маек,
они беспрерывно кидают мячи. Бутылки с
минералкой, радиоприемник включен на станцию,
передающую в это время техно. Город –
это баскетбол, руки над руками, птицы или
мускулы. Каждую среду ди-джеи собираются
здесь в пол-девятого, спортивный зал английской
гимназии. Еще одна атака под MASSIVE ATTACK,
вот так. Один из них присаживается, разочарованно
потирает шею, поднимает бутылку минералки, пьет. Его
девушка придет через час, они поедут домой. Вот их
фотографии в новом журнале, они модная пара, ничего больше.
Она покупает вещи, как атакует. Вчера на дискотеке
в маленьком городке ему не заплатили, было не из чего.
Никто не пришел. Завтра снова один из столичных
клубов. Последнее солнце через окно спортзала на
желтые лакированные доски. В раздевалке и душе
отчетливо пахнет искусственной кожей,
запахом детства и бедности.
* * *
Он встал слишком поздно, чтобы
чувствовать, что все в порядке.
Такси проезжают внизу, везут
бледнолицых женщин, их сумочки
на коленях. Теперь, приведя себя
в порядок, он одевает мягкий
кашемировый пиджак и спускается вниз,
где жизнь прохладна без кофе.
Старик в ярко-оранжевой робе
продает газеты, в которых нет ничего.
Уже спустившись, он вспоминает, что приятель
просил его занести ему саксофон на запчасти,
старый, разбитый саксофон, который стоит в углу
его комнаты как скульптура надежд.
"В другой раз", – думает он и шагает
мимо магазинчиков овощей и сэконд-хэнда,
откуда выходят люди, неуверенные в рациональности
существующего. Все дети в школах
учат, как писать и читать: "Я люблю тебя".
У его девушки что-то не в порядке со спиной
и она ходит на массаж, а еще на компьютерные курсы.
Вчера они были в кино, где одну юную особу долго
обманывали, но потом она разобралась, что
к чему. Все осложнялось и тем, что ее мама
ничего не помнила. Потом они вместе
сажали цветы, в летних платьях.
А теперь прохладно и в его любимом кафе
бармен читает английскую газету.
Он идет на работу с черной папкой
на молнии, которая открывается и
закрывается так легко. Там лежат
кое-какие документы и письмо, в котором
написано: "Солнце, это шипящее,
вздрагивающее облако..." Вперед и вперед,
мимо вывесок, подъездов, лиц, окон.
А сегодня вечером, подняв стакан "гиннеса",
он будет смотреть на его сливочную пену,
в который раз.
* * *
Мне никогда не приходилось так много говорить.
Пузырьки шампанского поднимаются, как десантники наоборот,
ровными рядами. Мне никогда не приходилась бывать там,
где были вы. Мне было бы странно там оказаться. Ее маленькая
шейка, ее улыбка, ей жарко. Мне не хотелось бы вас
разочаровывать, или грозить вам здесь, сейчас. Расписание
авиарейсов, несколько игрушек, маленький медвежонок. "Что нужно,
чтобы заниматься любовью? Все еще два человека", – сказал
руководитель рекламной ассоциации. Что нужно, чтобы почувствовать
боль, потерю сознания, печаль, необыкновенный прилив сил,
невероятную радость? Все еще хаотичное движение автомашин,
особенно в зимнее время. Исподтишка он снимает кино. У него
актеры: ведерко и летчица. Что нужно, чтобы подытожить итоги?
Надо ли выйти голой в сад и лениво клонить голову, ощущая аромат
осени? Я спрошу тебя, если ты спросишь меня. Ровными, ровными
движениями он наносит краску на холст, потом снимает ее оттуда.
Ящики с песком, многоточия в текстах, все это настраивает на свой
лад. Так или иначе с этим сталкиваешься. Девушка в костюме и
девушка без костюма. Пленный офицер спит, прикрыв лицо фуражкой.
Крепость на склоне горы, вокруг симпатичные кусты, доверчивые
овраги. Все эти документы, все эти факты. Я не культурный атташе
России, у меня нет деревянных крыльев, розового плюмажа. Любая
другая держава выдала бы его кому-нибудь другому. Он хочет
сказать о сексе, но говорит всегда об учебниках. Или взять
власть, много ли за нее дашь. Пятьдесят мужчин хлопают друг друга
по плечам, заглядывают друг другу в глаза, грозно хмурятся. Нет,
никогда я не спою вам песен, суровых. Точно наметить цель, точно
описать ее прохожим, подождать, скрыться. Никто не поблагодарит
тебя вслух. Небо дает нам мокрые, счастливые лица. Без
противоречий.
NEWS FROM ВИЛЬНЮС
I
Вереница шоу. Ты просыпаешься
в городе, где центральная улица
оставлена в виде тени. Главная
достопримечательность – кафе
с механическим пианино. Маленький
журналист в коротком пальто
обладает быстрым рассерженным
выговором. Он ведет тебя в секонд-хэнд,
где обычно покупает себе пиджаки
лучших фирм. Он – властелин
подкладок с вышитыми вензелями.
Еще его интересуют потерянные джазисты,
медленно поднимающие золотые трубы
на окраинах центра, развалившегося
сонным царством зимы с редкими
холмами. В деревянном пабе
не закрывается дверь туалета,
и сумрачные девушки в свитерах
гасят сигареты об стол. Играют
в карты коротко стриженые худые
ребята. Пиво тяжелого цвета.
II
А в здании Дворца спорта –
конкурс моделей. Теплые торопливые
девушки бегут по коридорам, медленно
показывая улыбки. Режиссер, окруженный
их стайкой, разводит руками и говорит
что-то в бороду. В гримерной примеряют
непомерные сплетенные из расхристанной
соломы шляпы. Ведущий пробует микрофон,
стоя за кулисами. Девушек в коридорах
становится все больше. Жюри занимает
места за круглыми столиками. Полупьяные
фотографы хвалят буфетчицу и требуют местного
брэнди. Одна из моделей, некогда
бывавшая в твоем городе, смотрит на тебя.
Узнает? Впрочем, вы незнакомы. Когда
кончается шоу, ты ищешь ее, но не находишь.
На банкете дама с голыми плечами падает,
не прекращая разговор. Старый подводник
мысленно нажимает кнопку пуска. Торпеды
ищут любви. Уже на границе компания парней
подкидывает в воздух своего приятеля. В эту ночь
ему двадцать два. Открывают шампанское.
Пограничник прохаживается невдалеке
у шлагбаума. На заправке с той стороны
покупаем марокканские апельсины. Завтракаем.
Вечером снова шоу. В модном клубе, где
будут все ласточки лунного неба.
* * *
Как в детстве мы убегали
от фашистов
и вскакивали в дверь последнюю
трамвая
а те не успевали
в своих скрипящих кожаных
регланах
стояли, запыхавшиеся
на остановке
даже не стреляли
или револьверов во сне
не выдавали им
а перед этим
нам приходилось
выпрыгивать в окно
как хорошо что жили мы
на нижних этажах
уже потом когда мы
повзрослели
то стали жить почти
на чердаках
но к нам фашисты
больше не являлись
устали
или надоело
|
