СОБЕСЕДНИК
Теплое искусство нашептывать звездам
утешающие известия. Он изучал его
долго, окончил два университета.
Стажировался в лаборатории на
Килиманджаро. Было холодно, замерзали
губы. Он носил в кармане оранжевый тюбик
гигиенической помады. Доставал его по утрам.
К концу практики помада кончилась. Но сам
футлярчик позже он забросил в один из ящиков
письменного стола. Он давал звездам
имена собственные, он беседовал
с избранными из них, и со всеми вместе.
Некоторые звезды отвечали ему, те, что
уже привыкли к людям. Светили ярче или
чуть меняли траекторию. Он рассказывал им
о себе, о своих планах, о том, как он
хочет обставить квартиру или что ему
нравятся старые шведские машины. В городе
он поднимался на последние этажи домов,
вылезал на крыши. Познакомился с портье
в самом высоком отеле. Иногда в парке
он чувствовал необходимость разговора и
залезал на скамейки. Расшагивал по ним,
говорил, а потом газеткой смахивал пыль
с сиденья. Ему предложили работать в местном
лицее, преподавать любимый предмет. На первом
уроке оказалось, что класс состоит из одних
шестнадцатилетних девушек. Он смутился,
но попытался рассказать им о звездах. И
они поняли его. Но ему казалось, что все
не так, что он не умеет рассказать, как
того требует предмет. И он ушел из лицея.
Прошло три месяца, было лето, школьные
и вступительные экзамены. В библиотеке
он встретил одну из своих учениц.
Обрадовался, стал расспрашивать.
Она очень смутилась, а потом рассказала,
что пять девочек из ее класса,
в том числе и она, поступили на его
бывший факультет. Они поговорили об учебе,
об университете, о преподавателях,
учебниках, дружеских пирушках, ранних лекциях.
Потом они распрощались. Он шел домой
и думал: завтра надо будет обязательно снова
зайти в библиотеку.
ДОМ ТУРКА
Странности любви. Никто не остался
равнодушен. Мы все побывали в этом
доме, где на подушках радостно умирают
желания, а медленный сонный турок
выдает ключи под маслянистой лампой.
Ты впивалась ногтями в мою ладонь,
ты утверждала, что пьешь мою душу, и
коверкала слова. Теперь ты гуляешь одна
под зеленой луной и не отбрасываешь
ни тени, ни сомнения. Мы все переплетены
в одну пластиковую игру, коридоры любви
видны на мониторах, никто не поставит на нас
и цента. Мы вываливаем цемент и складываем
стены, по которым карабкаются наши сестры
и братья. Они царапают ногтями черные
фотографии былых улыбок, никто не остается
одиноким, для всех играет замедленный
издерганный джаз. Странности любви.
Ты собираешься замуж за человека
с нестабильной психикой. Я выслушиваю
рассказы о счастливой, полной скрытого смысла
жизни от брюнетки в прозрачном зеленом
платье. У нее черное белье и голые
прохладные ноги. Ты слишком красивая,
как будто оловянная, зачем ты говоришь
глупости. Это непростительно. Да, ты в
одном из коридоров. И ты бредешь, теряя
босоножки, бумажки, теряя остатки само-
обладания, не обладая ничем, кроме карты,
на которой издевательски оставлены зияющие
пустоты. Гуляй, куда хочешь. Теплая кровь
равнодушно стремится дать нам продление
вечно немеющей страсти. Где твое белье,
самолетная красотка с заполненным
ежедневником? Где письма и мазь от
простуды? Рассерженный барабанщик
стучит по бонгам, как будто выбивает
дробь удачи. Здесь можно купить
лимузин и кататься, протяжно вскрикивая
на поворотах. Можно отдаваться целиком
и полностью чему угодно. Но когда за
одной из дверей оказывается магнитофон,
говорящий твоим голосом по-французски,
я сминаю в кулаке бумажные цветы и,
переталкивая зубочистку из одного угла
рта в другой, выхожу на охоту, вооруженный
подержанным портсигаром. Здесь не ценится
золото. Здесь ценится частота пульса.
Здесь мы остаемся навсегда, даже когда
уходим, превращаясь в цемент, из которого
строят этот дом одинокие холодные сестры
с прохладными ногами и выпирающей
грудью. А братья ходят в атлетический
зал и вливают в себя виски, прямо под
шляпы. Но когда ты выйдешь замуж, кто
будет читать мне по телефону Бодлера,
моя маленькая зависть, кто рассерженно
поднимется по лестнице и зазвонит в мою
дверь. Ту, на которой теперь табличка
"Бюро неосновательных подозрений". Я
затравленно оглядываюсь. Лампа качается
над турком. Он протягивает ключи. Моя
комната на шестнадцатом этаже. Коридоры
поворачивают не спеша. Где-то включают
стиральную машину. В телевизоре
итальянский детектив гладит своего
кота Гомера. Это ничего. Бэйби.
30 ЛЕТ
Фотограф, которому исполняется тридцать
лет, говорит, что он непризнан, но богат.
Мы сидим в его новой, только что купленной
квартире, где обшарпанные стены с содранными
обоями дают ощущение коммуналки или общежития.
Играем в студентов, говорим о зачетах. Потом
садимся в машину, кто-то спрашивает, какая
модель БМВ лучше, 318-я или 320-я. Фотограф,
который будет вести машину, жует мятную жвачку,
чтобы отбить запах алкоголя. Ставят кассету,
на одной ее стороне альбом Гэбриела, на другой –
Пугачева. Девушки выбирают ее и громким хором
подпевают: "Мэри, это твоя первая потеря..."
Фотограф рассказывает, как он любит ездить
на машине, сам такой длинноволосый, переговариваться
по мобильнику и видеть удивленные взгляды сидящих
в соседних машинах коротко стриженых бизнесменов.
Потом все девушки начинают хором просить найти
какую-то песню, которая должна быть на этой
кассете. Ее прокручивают вперед, на начало
следующей песни, но это не та, и так пока
не кончится кассета. Значит, ее здесь нет.
Сегодня ночью фотографу исполняется тридцать
лет. Все потихоньку вылезают из машины, по мере
того, как добираются по домам. Я и моя девушка
выходим последними и оставляем фотографа вместе
с подругой, которую он должен отвезти в далекий
рижский пригород, куда ходят только электрички,
рассекая туман неземным светом.
ИЗ ОТЕЛЯ "ЕВРОПА-ЛЬЕЖ"
В лавках арабов покупали вино,
обледенелый Париж был кино
о том, как люди в зеленых формах
мусорщиков рассыпали песок
по ступенькам ведущим вниз,
в ночную панораму города от церкви
Сакре Кер, город расступался, а
мусорщики летели в ночь, разбрасывая
пригоршнями землю на обледенелые небеса,
и туристы фотографировали друг
друга, и поддерживали женщин за локоток,
а в тупичке показался дом, где однажды
певица Далида ушла из жизни, и сонные
негритянки по утрам разливали нам кофе,
блестя розовыми пятками, и мы ели
каштаны из кульков, свернутых из
парижских газет, и пили вино, самое
дешевое, из пластиковых бутылок, и
кормили голубей восточными сладостями, а
истинные парижане смотрели на нас слегка
осуждающе, а потом мы сидели на мосту,
перед нами освещенным броненосцем расстилался
остров Сите, с его Нотр Дамом и всем остальным,
и девушка Элса в клетчатой юбке показывала нам
старинный еврейский квартал, и ночные бабочки
на Сен-Дениз отворачивались от нас, когда
мы проходили мимо, скромные крестоносцы
в несуразных шапках. Всегда было
морозно и светило солнце, кроме ночи.
И в джаз-клубе сорокалетние парижане
и парижанки чинно танцевали буги-вуги,
постоянно меняя партнеров, без всякого секса,
из чистой любви друг к другу, компанейской
молодости и своей способности чувствовать
ритм и вести партнершу, до конца
ночи, когда погаснут огни на колесе обозрения,
и студентки соберут учебники, и кто-то
будет плакать в метро, а кто-то будет
кричать там же о правде в разноцветном берете
растафари. Париж, ты знамена твоих простыней.
Я покупаю маленький пластмассовый коробок, на
котором фотка твоя вмонтирована в экран, это
телевизор, как бы настроенный всегда на одну
программу, которую ведет бородатый Пьер Ришар
по телефону со своей баржи, пришвартованной
на берегу Сены, там где чаще всего писают,
целуются,
пьют...
Здесь на Рождество все еще плачут в церкви святого Северина,
повторяя про себя: "Время, ты неостановимо".
А малютка с голубыми глазами танцует в кафе
между столиков, подчиняясь солнцу, подчиняясь солнцу,
врывающемуся в широкие окна, и усатый бармен
м-сье Жюль подсчитывает выручку, пока клиенты
застывают с поднятыми чашками кофе в руках
среди ровных вспышек солнечного меда.
AFTERHOURS
Когда они выходят с вечеринки,
пережившие эту ночь вместе,
кто-то не может унять бешеное
сердце. Они долго сидят
в единственной открытой чайной,
где обыкновенно коротают остатки ночи
разнообразные гуляки и гулены.
Воздух хорош. Вот они уже бредут
в близкий парк. Парень в куртке
с капюшоном выпрашивает мимоходом
у дворничихи метлу и старательно
подметает в течение пары минут окурки,
осколки и листья, оставляя асфальт.
Трамваи, прозрачные и стеклянные,
путешествуют. Драг-дилеры медленно
подсчитывают доходы. Одинокие
проститутки захлопывают сумочки
на скрещенных ногах. Город пуст,
как рыбацкий поселок в сезон ловли.
Церкви приподнимаются и медленно
поворачиваются вокруг оси. Железные
мусорники пусты. Тихо-тихо начинается
дождь. Его можно переждать на почте,
где приятно отправить открытку. "Все мы
живы, в том кафе все та же официантка,
на той улице теперь больше офисов,
и те, кто все еще выходят по утрам
опохмелиться, задумчиво смотрят
в новые витрины, выстраиваясь у них
целыми вереницами. Потом они снова
начинают двигаться, кажется,
за счет сокращения морщин." Вскоре
по улицам промчатся машины тех,
кто гонится за удачей в надежде
ошеломить ее белой рубашкой. В порту
швартуется финский паром. Ленивые стайки
молодых, протанцевавших всю ночь,
выплывают из переулков. Глухие шутки,
какие-то пересказы. "Хорошо бы сейчас
погладить собаку", – думает девочка
с заколками в волосах. Это ее
первая ночь на ногах, и она устала.
Но все равно не идет домой, где ее
и так ждет головомойка. Зато она
познакомилась с ди-джеем, который
обещал ей записать пару кассет
своих миксов. Он уезжает на велосипеде.
А девочка пьет горячий шоколад, зная,
что домой ее повезет троллейбус,
где кондуктором будет неуверенный
мужчина, который только косится
на хулиганов, проезжающих
без билетов. Она ему сочувствует.
Он похож на учителя литературы.
Девочка ставит бумажный стакан
на металлический столик. Ей стало
теплее. Теперь можно выйти на улицу.
Пробежать мимо прохожих.
ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ
"Мои друзья под высокими потолками,
под лампами времени, с бокалами
постоянства"... – она напевает,
лежа на диване, мечтательница.
Но сегодня все словно сговорились.
Это день рождения, но никто не
танцует. В этой огромной мастерской
много комнат и столов. Конечно,
это мансарда. Прямо здесь и пилят
дрова для камина. Вчера кто-то
собирался на подледную рыбалку
с шашлыками, но льда не было, и
прибывшие гости жарили шашлыки
тут же в камине. А сегодня день
рождения Мартыньша, друга Анны,
дочери Ивара и Хелены. Он трогательно
ходит в красном свитере, подаренном
ему мамой. Мы пьем вино из самых
разных бокалов. А она поет:
"Ты говоришь налево, я говорю
направо. Зачем эти значки, эти
восьмерки, символы бесконечности?"
Из динамиков – мягкие, приглушенные
оркестры шестидесятых. Поздняя ночь.
Или как будто дача и все очень
летнее (третью неделю сверху
серое небо). И мы собираемся,
на вино, на обсуждение новостей,
меняемся книгами. Никто не торопится,
нет вызывающих вибраций, может быть,
нет даже секса. Есть звук, дерево
(в стропилах, упирающихся в крышу),
есть девушки тихие. Есть портреты
незнакомцев на стенах. Мартыньш
что-то начинает мне говорить, но
его отзывают. Он успевает произнести
только: "В последнее время я все
чаще замечаю, что..." И что же? Вот
отец Анны ставит давние любимые
латышские эстрадные ансамбли. Звук
неимоверно глухой, как на кассете
МК-60. Что-то звякает, и женские
голоса. Много пространства.
Приходят еще гости. Она поет:
"Легче легкого домашние задания..."
Я беру ее желтую куртку и помогаю
одеться. Мы выходим с Каспаром,
отметившим Новый год в Италии.
"Хорошая, прекрасная вечеринка", –
говорит он. Мы подвозим его на такси.
А там, под крышей мансарды –
все еще голоса, позвякивание, открытые
бутылки, наполовину полные вина.
И новые ночные гости прибывают
сквозь воздух теплой зимы.
ЯНВАРСКИЕ ПЛЯЖИ
Море отступает от берегов
в сторону горизонта, оставляя белое
поле. Девочка, которая собирает
флаконы из-под духов, выстраивает
их на столе в жарко натопленной комнате.
Она играет ими как шахматист, как
придворный хореограф, выдумывая балы
стеклянного торжества. По соседству в баре,
претенциозно названном в честь столицы Кубы,
человек в черной шляпе настраивает
свой синтезатор на джазовую гармонию.
Он поет из-под надвинутой черной шляпы
для компании, остановившейся на выходные
в отеле неподалеку. Свирепый
ветер рвется по улицам, пустым как
горлышко брошенной бутылки, магазины,
заставленные пыльным товаром, – темны.
А в маленьком баре без названия
интеллигентный мужчина в зеленом свитере,
стоя за стойкой, наливает кофе
полной даме, не снявшей пальто.
Заброшенные дома окружают более-менее
обжитые улицы. В освещенном ресторане
на втором этаже – детский праздник,
там разгадывают загадки. С сумерками
ветер крепчает и не пускает к морю. Но
если выйти на вымерзший пляж – небо,
оно разворачивается. Ночь и ветер,
тысячи пустых домов. Побережье играет
в свои игры, в свои стеклянные фигуры.
Человек в черной шляпе начинает
новую мелодию.
ОБОРОНА С МИККИ МАУСОМ
Приобрел пистолет
отстреливаюсь на девятом этаже
под моей защитой микки маус
он мой друг уже девять лун
подносит патроны по утрам
заправляемся какао
его еще немного осталось
в той большой коробке
что ты принесла с птичьего рынка
и поставила на пол
немного рассыпав
Где тебя носит
холодный упругий
ветер преступлений
микки маус читает
Робинзона Крузо сидя
на диване весь в подушках
его большие уши –
локаторы негодования
мы обязались не просить
прощения принесли клятву
на кухне глядя в зеркала
микки маус сказал
сегодня будет весело!
Заплатите за пейджер
мобильный телефон
спутниковое телевидение
пиф-паф мы дырявим газеты
но они ни при чем и микки
маус в майке с Мао
кричит в мегафон
Куда ты ушла? Возвращайся
скорей! Сегодня будет весело,
много жареной картошки
и дрянного кино о том
что все прошло как
дивизия внутренних войск
Но она не придет
ей дарят сережки с бриллиантами
и новые часы со средневековым циферблатом
где-то в Америке каждый вечер японский
ресторан они едят за столиком
в окружении верных собак
и сиреневый паж потихоньку спешит
удивительно сделать все правильно
А мы со стариной микки
перезаряжаем магазины
в обстановке хаоса и
непонимания мы образовали
Трансатлантический вал
нам не страшен Ваал
мы с горячим какао на ты
ореол доброты
вчера к нам пришел
испанский посол
долго играл на скрипке
мы ему поставили канделябр
но ему все равно было темно
отключили электричество с утра
Сегодня прислали парламентера
какую-то топ-модель
я познакомил с ней микки
они понравились друг другу
я выделил им ванную
любовь должна быть среди теней и влаги
и мохнатых полотенец
ее зовут кэнди
Королева стипендий
Постепенно образовалась степь
о ком-то там я мечтал
всегда найдется дом
чтоб посмотреть на него
но здесь было как-то приятно
без и вдруг мы встали и пошли
по ровному розовому пространству
а ты там в Америке
ела лобстеров и тебе было жаль
природу?
я продам пистолет
нет расплавлю его на
газовой плите
пусть падают капли металла
я отдам микки мауса
Walt Disney & Co
(можно представить
его возражения)
ничего не осталось в пачке
какао ты вернешься может
быть в сентябре
распотрошенные лобстеры на тарелке
нас взяли.
ПИСЬМО ДРУГУ
Если бы я был моряком,
уплывал бы на полгода отсюда,
дорогой друг. А то вот
постоянно живу здесь,
хранитель, что ли.
А что хранить –
пару-другую спальных
районов, автостоянку?
Ночной киоск, в котором
небритый мужик продает
сигареты и пиво?
Впрочем, есть еще
центр с неожиданными
бюро. В которых молодые
самоуверенные люди занимаются
каким-то дизайном в хороших креслах.
А есть еще девушки, которые
запираются в туалетах клубов
и выходят с ошалевшими скрытными
лицами, переполненные горячим
золотом. Потом они превращаются
в садовые скамейки.
Я люблю этот город,
такой же как все. Здесь
можно найти сливочные ликеры
и виртуальные игрушки
местного производства.
Есть прогрессивные
ди-джеи и есть коммерческие
ди-джеи. Есть остановки троллейбусов
с рекламой жевательной резинки.
И мы в нем тратим свои дни, как
сигареты, как бумагу для писем, как
леденцы. Задумчивые стеклодувы, мы
выдуваем лампочки с затуманенным
стеклом. Мы улыбаемся и передвигаемся,
как мишки, как мальчишки, как вспышки.
Впереди нас ведет Микки-маус, он слушает
эйсид-хаус. Но школьники готовы начать
игру. У них есть все для любви: троллейбусы
и дни рожденья. Так подожди. Телецентр
на острове, остров на реке. После ночных
программ нас всегда поджидает маршрутка.
Усатые водители помнят времена рок-н-ролла.
Пустой снежный воздух стоит высоко. Мы
отправляемся. По домам, где надо залезть
под горячий душ. По домам, где мы живем.
Где надо выспаться, позавтракать под
бормотанье новостей, сделать пару звонков.
Глоток кофе, звон ключей, мы уже далеко.
Мы стартуем в новые дни, новые серьезные
дни. И если кто-то не прав, мы расскажем ему
об этом позже. Когда все соберемся и сядем
за одним столом. Впрочем, и тогда мы будем
говорить о другом: о теннисных ракетках,
американских университетах, значении слова
"джаз". И кто-то будет танцевать, свернув ковры,
на блестящем полу. Еще раз.
РУССКИЙ BOYFRIEND
Что оставляет другу немецкая девушка
перед тем, как вернуться домой?
Заношенную, но ужасно милую
майку Replay, бутылочку с остатком
парфюма Calvin Clein "one"
(унисекс). Адрес: такая-то
штрассе. Она любила заходить
в Макдональдсы и брать там
ванильные коктейли. В ночном
автобусе она слушала на своем
си-ди-проигрывателе Ника Кейва
и Suede. Она была независима и
ей не нравилось, когда ее пропускали
вперед или слишком пристально на нее
смотрели. Скоро она будет работать
в самом большом отеле Лейпцига,
где сначала ей придется пройти
практику в ресторане, а потом у портье.
И лишь через пару лет она перейдет
на изучение менеджмента и станет
работать администратором в одном
из отелей или даже откроет свой
собственный ресторан. Ее русский
друг, видимо, не сможет приехать
в Лейпциг, потому что в ближайшие
месяцы она будет страшно занята
по работе. У нее коричневые
глаза с капелькой зеленого, очень
милая стрижка. "Я никогда не выйду
замуж", – говорила она. – "Заведу
ребенка и буду сама его воспитывать".
Ее увез автобус в 12.00. Конечный
пункт назначения – Штутгарт. Она
выйдет в Берлине и сядет на поезд
до Лейпцига. Приедет, постирает
вещи, позвонит подругам. "У меня
был русский boy-friend целую неделю."
"Да что ты!" Майка Replay, парфюм
Calvin Clein, адрес: такая-то штрассе.
МУЖЧИНЫ
Время пройдет, и мы заговорим о рыбалке.
С детьми в машинах и на угловых дачах.
Где крыжовник растет и солнце пополам
с пивом. Там мы встретимся через сто лет
и один из нас, самый смелый, скажет,
что ловит форелей в близлежащем
и достаточно вяло текущем потоке
(ручей или речка). И кто-то не будет
верить, а кто-то поверит. Так или иначе.
Потому что мы мужчины и пьем водку,
и зарабатываем деньги и видим, как наши
мамы стареют, а у подруг появляются
первые морщинки, которые нам предлагается
считать любимыми. Да, мы из среднего класса,
и у каждого на шее лассо, от этого так развиты
мышцы шеи. Но мы любим свою страну, ее
разнообразную природу, людей, готовых отнестись
к нам с пониманьем. Мы выезжаем иногда
километров за сто или двести, чтобы
встретиться в новом месте. Мы – мужчины,
мы уверены в алкоголе, но все-таки в эту форель
в соседнем потоке верит только пятьдесят процентов
опрошенных. А шестнадцатилетние смуглянки
сушат волосы на берегу моря. А двадцати
трехлетние бизнесмены отлично зарабатывают
на продаже испанских вин. А мы вот закусываем
на солнцепеке экологически чистыми огурцами.
Садитесь с нами, если вы – мужчины. Такие же бывшие
дети, некогда подростки, юноши, молодые
люди. И вот мужчины на угловых дачах,
честные и лысеющие, дружные и обидчивые.
Берите нас такими, какие мы есть. С нами
легко выпить водки и мы с удовольствием
натянем вам велосипедную цепь. Любите нас,
мы не модные ди-джеи и не дизайнеры
из пластмассы. Возьмите нас к звездам,
отведите нас в кино. Мы готовы на все,
в глубине души, там, где есть место
спортивным кубкам и почетным дипломам.
А если вы не придете на встречу с нами
и ничего не состоится... Ну, что ж с утра
мы зайдем друг за другом. И с прогибающимися
копьями удочек отправимся за добычей.
Вечером будет уха, может быть, даже баня.
Будет время решить, ведь сегодня суббота.
ВОЛНЫ
Ты помнишь, как волны
шатались огромные
по пляжу в поисках выпивки,
их шляпы, их трости, их челюсти бритские
свистели, и пена летела пощёчиной
любому заядлому остроумию.
И местные жители
в майках с надписью Love Me
озабоченно
слизывали песок с ладоней,
пройдясь по дорожке вдоль дюн.
Волны вышвыривали нас на песок
не особенно соображая
нашу природу и смысл,
а мы даже рады – почти что
пели, щупая дно пальцами ног,
а потом отлетая в сторону
в брызгах нокдауна. Кожа
вздыхала счастливей.
В зеленом тонет зеленое
и в голубом голубое.
А там где и цвета не разобрать,
тонет все, что попало – осколки посуды
и камни, кожура апельсинов,
комиксы и коробки из-под печенья.
Море – сырая вода,
ест само себя и довольно.
А двуногие мы от счастья кричим,
когда нас мотает туда и сюда
сумасшедшая няня.
СВЕТА
Я – Света, я – сигнальный передатчик,
Передаю, что мне 24 года,
Блондинка я и с длинными ногами,
Что я люблю читать журнал "Люблю".
Когда я выпускаю свой сигнал,
Я чувствую, как это происходит,
Как в воздухе разносится сияние
И как включают запасную мощность
Приемники мужчин. Я помню, я росла,
Я строилась, сначала был сигнал
Довольно не уверенный, и слабый,
Потом пришла налаженная четкость.
Теперь меня поймает и мальчишка,
По улице пойдет тихонько рядом,
И может, осмелев, тихонько спросит:
"Скажите, тетя... тетя, вы модель?"
Я – Света, я сигнальный передатчик,
Я радио любви и длинных ног.
Лови меня, прохожий и коллега,
Пока я есть, пока спешит сигнал.
ПЛАНЕТА NO MONEY
Когда в доме кончается еда,
я спускаюсь вниз по длинной
стремительной лестнице. Я
захожу в магазин и покупаю хлеб
и сыр. Деньги перестали бывать здесь,
их маршрут изменился. Их новые друзья
блистательны и непоседливы. Они
листают журналы и купаются в теплом
море. Я обитаю в синем спортивном
костюме (куртка – с капюшоном) и
изредка получаю телефонные звонки.
За телефон я успел заплатить, теперь
я и мой приятель – чемпионы по
приготовлению макарон. Иногда мы
готовим их с чесноком, поддерживая себя
в здоровой спартанской форме (в городе –
эпидемия гриппа). Книги стали читаться
медленнее, музыка звучит не всегда. Похоже
на полет в космос без какой-то научной цели.
Нельзя сказать, что мы не пытаемся заработать.
Я хожу в рекламные агентства и пью чай
с менеджерами, мой приятель изучает программы
по компьютерному макетированию. Его девушка
уехала в Мексику штурмовать пирамиды, прихватив
еще двух подруг. Они шлют письма, написанные от
руки, о том, что купили джип и индейские одеяла.
Они уехали накануне кризиса, мы думали к ним
присоединиться через месяц. Но наш банк лопнул,
и хороший знакомый из его пресс-службы не
предупредил нас об этом. Он был больше верен банку,
чем нам. Этого финансового учреждения больше нет,
а мы едим макароны с чесноком и смотрим телевизор,
на котором уже не найти Евроспорта, Эм-Си-Эм, Cartoon
Network, зато есть сериалы и дикторы новостей,
корректные, как технические словари. Это планета
No Money. И мы – ее обитатели в синих спортивных
костюмах с тарелками макарон в руках. Мы посыпаем
их базиликом, наши дела не так плохи. Завтра день
Святого Валентина и, может быть, раздастся
несколько телефонных звонков. Хорошо бы – из Мексики,
из города, где живут двадцать пять миллионов, а сам Мехико
находится в чаше пересохшего озера. "Дружище,
как у нас с чаем?" "Допиваем подарочный набор!" –
отвечает он из кухни, где радио передает старый хит
"Есть ли жизнь после любви?" Размышляем на такие
темы мы редко, но вот кто-то звонит – может, пригласят
на обед? Реальность распалась на много маленьких
макарон, и мы накручиваем их на вилку, мирные
и задумчивые, как монахи. А вчера мы видели
мужчину с длинной окладистой бородой.
РАЗЛЮБИЛ...
Офицер разведки весело проводит время
В одном из районов Вены. Он пьет со всеми,
Он беззаботен, но всегда внимателен на уровне
Автоматизма. Он припоминает на следующее утро
Вчерашние разговоры. Все, что он делает, имеет
Цель – сбор информации. Любые сведения могут
Пригодиться, он собирает их, как пчела – мед,
По природному складу, вписанному в общие законы.
В конце концов его перестает интересовать окружающий
Мир, в нем слишком много данных. Он проводит еще
Одну веселую ночь, а на следующий день исчезает
В неизвестном направлении. Поиски безрезультатны.
Перед этим он сказал одной из своих подружек:
"Все бы ничего, но цифры меня доконали, канальи-
цифры..." Тогда он рассмеялся собственному каламбуру...
Его смех продолжает звучать в ушах этой девицы –
Так по крайней мере ей хотелось бы думать – в лунные
Ночи. Воспитанник одной из офицерских школ, он
Был отдан туда сиротой. Никем не оплаканный,
Но еще не бесследно забытый, этот офицер
Заслужил упоминания в речи премьера. "Лучшие люди,
Отборная элита – и та охладевает к информации,
К этим двоичным кодам, пустячным горизонталям."
ЖДУ БРАТА
Жду моего брата. Где он идет,
веселый и худой, у кого спрашивает
дорогу, с кем соревнуется в вежливости,
в какие дома заходит переночевать?
Не знаю. Но он шагает в мою сторону,
И в кармане пальто у него есть карта,
которую я прислал ему в новогодней
посылке. Он вышел давно и теперь
здесь весна. В старой школе кто-то
царапает новые зеленые двери именем
девочки из старшего класса. Мой брат
тоже влюблялся не раз в нашем городе,
пока не уехал счастья искать за моря.
Теперь он хочет вернуться. Он выучил
пять языков, научился ремонтировать
автомашины и печь сицилийскую
пиццу. Всему этому он научит меня.
Он придет, и мы поужинаем вместе,
выпьем вина под торжественный тост,
Потом он уляжется спать, а наутро
начнет свой длинный рассказ. Брат,
все ближе твои шаги. Я уже поставил
на стол лучшее вино и подготовил
стопку свежих газет. Брат, нашел
ли ты счастье и есть ли это нечто,
чем можно делиться? Брат, как давно
мы не виделись. Я сижу, сжав кулаки,
я ведь мужчина и надо быть тверже.
Кажется, ты сейчас постучишь.
Или ты еще далеко? Но ветер тебе
обязательно в спину, а на карте
одно направление –
северо-запад,
дом.
ЛЕТО БЕЗ ЕВЫ
1.
"Секрет дамасской стали давно утерян", –
сказал мне бурят Федор Павлович, бывший
военком Юрмалы, долгие годы посылавший
ребят в Армаду и пристрастившийся
на курорте к большому теннису, массажу
и размышлениям о секретах. Мы сидели
в бане теннисного клуба после турнира,
где Федор Павлович занял второе место
в паре с секретарем американского
посольства Майклом. "Мы его раскусили,
цэрэушника," – смеялся Федор Павлович,
укутанный в полотенце. Рядом пили пиво
благородные теннисисты, владельцы
богатых ракеток. На удивление, никто
из них не инкрустировал свой инвентарь
золотом с жемчугами. Но спорт господ
привлекал их своей английской дипломатией
и саксонским упрямством. Они выходили
на корт, все знакомые, своим кругом,
и играли весь день, припарковав лимузины.
Невдалеке шумело море, и бурят Федор
Павлович выглядел скорее японским атташе
рядом с секретарем американского посольства
Майклом, всегда молчаливым во время игры.
2.
"Я певец эстрады, обычно я выступал с симфоническим
оркестром," – говорил мне в окраинном парке человек
с челкой, худой, нервный, невысокого роста, похожий
на артистичного морфиниста. "А вот мой племянник,
отставший от семьи, отсидевший три года,
встреченный мной с протянутой рукой в драном пальто,
вышедший после трех лет заточения с пятью латами в
кармане и немедленно отправившийся в клуб "Аладдин",
где танцуют полуголые женщины, чтобы выпить сока
с булкой и, заплатив за вход, голодать потом еще
неделю". Они присели ко мне на скамейку и достали
бутылку сухого и связку бананов. Двадцатипятилетний
племянник с неуверенной улыбкой и карими глазами,
в белых носках и сандалиях, спрашивал у прохожих штопор.
Рядом бегала их маленькая бело-коричневая собачка.
"Я обрусевший литовец, а у вас сумка миллионера и вы,
наверное, из тех высоких домов, где центральное отопление
круглый год," – сказал мне эстрадник. Он пил в растерянности
после суда, где его знакомый, ворующий из подвалов картофель,
был осужден как опасный рецидивист. "Верите ли вы мне,
что посадить можно любого? А племянник мой – лоботряс,
но куплю ему я гитару, ведь на гитаре умел он играть, пока
не попал в заключение... Я – артист!" Они остались там
в темноте в подозрительном парке у старой кирхи,
где собираются пьяницы этого запущенного
района, "которые могут вам дать по башке, но все равно я их
не боюсь так, как ваших ровесников в кожаных куртках,
понимаете ли", – говорил мне эстрадник, выступавший
некогда в Сочи, а теперь работающий по ночам
на близкой автостоянке и пьющий дешевенькое
сухое с племянником в белых носках, который
все, буквально все подтверждает, как документ
с буквами крупным шрифтом.
ЯЗЫК КАТЕРИНЫ
Три дня у меня было предчувствие
черного языка. Стояла, молчала,
курила, рассеянно улыбалась,
ничего не говорила маме. И утром
увидела – вот он! Совершенно
черный язык в розовом рту,
восклицательный знак в привычной
физиологической прозе, тревожный
звонок, телеграмма (молния). В ужасе
позвонила в аптеку: "Скажите,
как лечится черный язык?" Любезно
ответили: "Язык человека обычно
немного красный и черный немного.
Это с какой точки смотреть, какую лампу
включить..." Я бросила трубку. Кинулась
в шоке к машине, с места рванула, четыре
часа моталась по городу, разворачиваясь
беспорядочно, руки дрожали, и озарило:
"Есть же друг Доктор! С детства я помню,
как он пил кофе на кухне и говорил
о политике и литературе, подтянутый,
свежий!" Опять к телефону: "Спасите!"
"Спокойно! Скорей приезжай." Вот
я у доктора, тот достает для наблюдений
приборы из новых металлов, а я уверяю:
"Черный язык мой видно отлично
и так!". Он все равно приближается
с длинной трубой, а я открываю рот.
"О-о-о!" – с уважительным ужасом он отступает.
Чернота черного языка абсолютно конкретна.
Но доктор испугу не сдаст бороды и привычек.
"Утомление, стрессы и творческий поиск,
вот что виною всему, но таблетки
помогут нам, белые, стойкие в цвете своем".
Выпила пригоршню химии, села в машину,
дома свалилась в постель и уснула. Встала
на утро, глянула в зеркало – он! Розовый мой,
незабвенный! Ворочается, нежится в утреннем
свете. "Доктор, спасибо!" – я позвонила,
но маме все равно ничего не сказала.
Скрытной я стала, успев повзрослеть.
Вообще говорить теперь стала я меньше,
я как-то не уверена в цвете своего языка
и боюсь в глазах собеседника узнать отражение
черной полоски, плоти упорной, чужой.
СИЛЬНОЕ ЧУВСТВО
Время нас окончательно полюбило.
Положило нам в кости соли, раз-
рисовало лбы вертикально. Подарило
тысячу кассет всяких воспоминаний:
немного эротики, немного сентиментальной
жестокости, немного общих мест.
Мы теперь любимцы у времени,
часто ездим на карусели мира, так что
голова кружится и трудно вспомнить,
где ты живешь. Но в конце концов
всегда приходишь домой, там сидит время,
сложа руки, и тихо гордится, тем, как у тебя
все получилось. Замечательный старик Время
обладает повадками младенца. Но иногда,
если не в духе, может задушить тебя полотенцем.
Главное, не пытаться найти с ним общий язык,
оно не любит пристальных взглядов и
увеличительного стекла. Игнорируйте время,
танцуйте, сколько хочется, покупайте сласти.
Как сказал мудрец: "Счастье начинается
с точки кипения зубной пасты." И пусть желтые
штуки раз в год падают с неба. Пусть никто
их не хочет, все шевелят ногами, а дворники
жадно заталкивают их в пластиковые мешки.
Быть любимым временем – это сильное чувство.
А кто испытал его, тот обычно молчит.
БЕСЕДА
Красная девушка говорила синей:
"Я вчера была больной, сегодня стала
Послушной. Можете из меня
Делать пластиковые пакеты,
Можете меня отдать в посольство
Великой державы чистить что-нибудь
Ржавое. Удивительно безразличие
К собственной персоне, даже
Не хочется выйти купить новые чулки
Или китайский заводной бархат.
Хочется смотреть все время одну
Телерекламу, несложное мельтешение
Новых товаров, хочется слышать,
Как нахваливают их голоса актрис,
Чьи языки, устав от искусства счастья,
Ломаются у них во рту как льдинки.
Поверишь ли, вчера вышла из дома
И остановилась посреди двора, стояла
Так минут двадцать. В общем могла
Бы и улететь в космос, как собачка
Безропотная. То ли жизнь моя из меня
Уходит, то ли это новая эра, даже
Плюшевые игрушки мне не милы."
Говорила синяя девушка красной:
"Все верно, все очень похоже,
В супермаркетах как на Луне,
И я гуляю, длинными ногтями
Касаясь краешков огромных коробок.
Это болезнь поражает девушек
И только, мужчины от нее
Лечатся боксом, табаком, водкой,
А то бы и они треснули по швам,
Вывернулись бы наизнанку, оглохли".
Сидели две девушки и говорили,
Всегда спокойно, всегда о важном,
А вокруг стояли сонные вещи,
Уставшие столики, пьяные кресла.
Это было в одной большой квартире,
Чьи окна выходят на улицу в центре,
В центре города, города у моря,
Серого моря, зеленой воды.
ОТСЧЕТ ЗИМЫ
Жители ночи
договариваются между собой
с помощью столбиков пара.
В ресторане, пользующемся
дурной славой, толстые
полубандиты кормят себя
и таких, как они. Видимо,
я ничего здесь не люблю,
кроме оставшихся впадин,
отрезков, заколоченных
парков, остановок в лесу.
Я испытываю недоверие
к людям, к аэропорту, мостам,
джазовым концертам, переменам
погоды. Пусть лучше будут ангелы
полуистлевшие, как на разгроме
фотоархива. Или крымские ящерицы
в заспиртованных банках. Что еще?
Лета не было, мы одели теплые вещи,
ты ушла к себе, мой телефон изменился,
но я его никому не давал. Я сидел на
последнем этаже, в последней комнате.
А на лестнице дежурил человек
с красным опухшим лицом. В стеклянной
двери была дырка – от пули? От пули.
И одна маленькая девочка пяти лет,
говорила мне по телефону, пока
ее родители не могли подойти, из-за
того, что спорили о деньгах: "Слушай,
а зима навсегда?" Я ей пытался
честно растолковать: "Зима кончается,
когда руки можно зарыть в песок
на пляже, и он поддается, и ты сидишь.
Он еще так сквозь пальцы хрустит."
Тут у нее взяли трубку.
ПОПЫТКИ
Профессор входит в аудиторию
в ореоле трех жен и многочисленного
потомства, эмиграции, империй,
признания. Двадцатилетняя официантка
мучает сумочку. Она хочет понять,
что делать сегодня вечером, чтобы
это казалось правильным завтра утром.
Она слушает, невысокая, на стуле.
Злая бестия, маленькая официантка,
обсчитавшая не одного мужчину,
хохотавшая над Книгой Перемен
и прогнозами гадального салона
"ТеоАстра". Она пришла слушать
профессора, а профессор, присев
на краешек стола, повторяет: "Дамы
и господа, дамы и господа..." Темой
его выступления будут – истины и
еще раз истины. Он шикарно водит
глазами и смотрит на часы. Потом
все стоят и курят в коридоре,
один черноволосый поэт бросает
взгляды. Истина движется к нам
как лед весной, на его белых глыбах
сидят боги, унесенные рыбаки.
Постепенно солнце обыденности
заставляет их сойти на берега Европы,
Азии, Африки. Профессор обещает
встретиться через миллион лет.
Официантка, дочка китайца и
марокканки, делает выводы:
если к каждому из ее клиентов
подойти с одним и тем же вопросом,
многие из них больше никогда
не придут к ней обедать.
ВЬЕТНАМ, 1970
Мы потели в бамбуковой хижине,
не было ни виски, ни Мэрилин
Монро, ни Доорз. Проводник
сбежал, правда, ночью за рисовым
полем громыхнула мина, может,
он и успел сказать что-то вроде:
"О-о-...оп!". У радиста было очень
счастливое лицо, когда он перестал
отзываться на имена "Джон, Джонни,
приятель, старина, братишка". Деревня
была брошена, мы примерно представляли,
куда сдвинулась линия фронта, но было
ощущение того, что нас стиснуло и придавило
в мешок. Идти на прорыв надо было
в самую гущу джунглей. Мы всё надеялись
на вертолет, который бы мог выскользнуть
из-за низко нависших ветвей, на патруль
подступающих "зеленых беретов". Ничего
подобного не происходило, только макаки
орали по ночам. И часовые сплевывали
и молились, сплевывали и молились.
Потом мы услышали артиллерийскую
канонаду. Следующей ночью под звездами
величиною с пятак мы построились, чтобы
двинуться гуськом за сапером, который
потел больше всех остальных. Мы вышли
к своим на второй день. Потом еще неделю
валялись на койках в реабилитационном
центре под Сеулом и слушали радио. Вышло
много новых пластинок. Дикторы хвалили
пару свежих фильмов. Здесь работали
кондиционеры.
ЙОАХИМ, ГОЛЛАНДЕЦ
Теперь за кружкой пива
в известном заведении "Сто сестер"
он спешит всем признаться,
что хотел бы покинуть континент
как можно скорей.
Остров бы ему подошел
с холодной башней маяка
и камнями в птичьем помете,
с лесом и озером, крохотным,
но бездонным. А еще
ему нужна была бы красная "Хонда".
Он водрузил бы ее над обрывом
и камешками пулял в надменные стекла,
а иногда забирался бы на переднее сиденье
и слушал радио, хрустя рисовыми крекерами.
В последних новостях повторялись бы
одни и те же имена, и иногда он засыпал бы
прямо в кабине, а не в жилом отсеке маяка,
там, где бы он подвесил гамак между
больших китайских фонарей из папиросной бумаги,
расписанных тушью. Вообще ему бы нравилось
разглядывать все эти иероглифы, но он никогда бы
не пытался отгадать, что они означают
на самом деле. И он не писал бы
стихов и не рисовал акварели – разве стоит
ради этого уезжать с континента,
где есть такие заведения как "Сто сестер"
и такие друзья, как мы.
К ПЫЛИ
Пыль в этой старой квартире
появляется как растения,
растительный покров пыли
покрывает проигрыватель,
чьи пластинки повреждены пылью,
их звуковые дорожки забиты,
их музыканты забыты, обложки
истерлись, только слышно
какое-то "феличита", если
бросить черный диск в потолок,
откуда он падает как планета...
Пыль – это использованное время
спрессованное в серые спирали.
Когда я молчу, я говорю на языке пыли.
Когда ты уходишь, ты поднимаешь облако
пыли. Эти дорожки – следы твоих
вечных уходов. Потом ты возвращаешься,
и мы ловим пыль платками и душим ее.
А она хихикает. Тогда мы уезжаем
за город. Простая черная земля –
живая и мертвая. Маленькие
животные ковыряют землю, здесь
нет пыли. Однажды дома ты сделала
из пыли кольцо. Ты сказала, что
это наше фамильное серебро. Но
это не так. Когда-нибудь я открою все
краны, когда-нибудь я распахну все окна.
Потом я сравняю дом до уровня
земли, и маленькие животные придут
и будут бродить в новых местах.
Однажды пыль погибнет, и на пластинке
будет слышна песня. Я рассказываю это тебе
ночи напролет. Когда звезды сбрасывают
на нас звездную пыль. А ведь есть
еще пепел. Не говорите мне, что
это вчерашняя проблема. Некоторые
люди состоят из пыли. Без любви
мы все выглядим пыльными. Поэтому
примите это как рекламу лучшего средства –
красной критической массы сердца.
ЖИТЕЛЬ ЦЕНТРА
Я люблю твое времяпровождение,
твою ходьбу по девяти улицам
и семи кафе,
житель центра.
Ты замечаешь
одинокую девушку
в припаркованной машине,
ждущую чего-то с таким ждущим
выражением на таком ждущем лице.
Ты видишь клерка в плаще,
поднимающего к глазам
руку с часами так медленно
как будто это портовый кран,
влекущий к небу
турецкий автобус.
Ты видишь продавщицу
в магазине спортивных товаров,
когда он уже закрыт,
но свет еще сияет,
улегшуюся, заснувшую
среди лыж и манекенов
в спортивных костюмах.
Она вдруг чуть поворачивает
руку во сне и отпускает ладонь,
и та раскрывается,
как обещание никогда-никогда
ничему не верить.
Ты скользишь всюду,
ты ловишь себя во всплесках витрин,
ты умеешь читать о погоде
на последних страницах газет.
Будущее – это ветер,
но когда кто-то закрывает глаза,
это происходит в реальности быстро,
в памяти – медленно.
Житель центра,
еще ты умеешь читать по губам
девушек на плакатах,
рекламирующих косметику.
Они говорят: "Мне 18 лет.
Свободна плавать, свободна иметь".
Или: "Я стараюсь, потому что
я умею или я умею, потому что
Я стараюсь?" Поиск значений –
как попытка разменять деньги,
но слишком крупные купюры
никому не нужны
сегодня.
ПОСЫЛКА
Пришла посылка от адресата из Амстердама,
адресат выбыл, полностью протерев поверхность дивана,
оттуда, пробив пружины, он выпал в космос,
с книжкой в руках, затертой фантастикой, невесомость
ему – как бескостность, летит лепешкой
в пузатой майке, мелькают подошвами старые "найки".
И чашка кофе, посланная с Сатурна, скользит, вращаясь,
но не очень бурно. Здесь хаос как бы уют в масштабе,
тахта Плутона,
Луна – карманное зеркальце,
Млечный путь – пыль на космическом
баобабе. И ты слушаешь арабские дудки, засунув
волну в ухо, как прямой провод. Здесь даже сухо,
не льет, не мочит, не кровоточит. Болтаешься тут,
галактический увалень, а моя посылка приходит обратно.
Давай возвращайся, падай, мягкость посадки –
вполне вероятна. Хлопнешься на лужайку где-нибудь
в Калифорнии, отовсюду сбегутся соседи, кто попроворнее.
Ты присядешь, не отрывая взгляда от книжки,
и сделаешь жест рукой, типа несите поесть что-нибудь
и не спрашивайте ничего, я секретный агент,
только что завершивший космические делишки.
МОЛДАВСКИЙ РОМАНС
Она сидит у компьютера в синей вельветовой куртке,
Ей дали задание, сказали нарисовать этикетку для спичек,
Она рисует трех розовых поросят, жующих бетель,
Ей кажется, это передает настроение тех, кто спешит.
Вчера она была на невероятном концерте в здании почты,
Там пятнадцать скрипачек стояли и делали рожки прохожим.
Это была рекламная акция чувств, потому что их больше нет,
Почтальонам остается носить только счета и буклеты ножей.
А я в это время пью вино в классическом доме напротив другого,
Бутылка молдавского сока – приятный трамплин для меня.
Нет ни чисел, ни фраз, ни поз, ни рождественских коз.
Я пишу о погоде, о том, кто как одет, и старушки любят это читать.
"Зайти за тобой? И мы выйдем туда, где из парка сделали паркинг,
Я обниму за плечи тебя!" – снова навеселе, куда-то иду и смеюсь.
Но ты говоришь, что еще надо сделать рекламу замков для дверей,
Ты думаешь нарисовать большую куклу с ниткой оранжевых бус.
ОТКРЫТКА С ЮГА
Все это пляж, и я на нем лежу.
В зеленых плавках, и очки на переносице.
Ничей товарищ, павший в полотенца.
Приехал, вышел, грохнулся, до встречи,
пишите письма и на рельсы сыпьте
глухой и голубиный оловянный порох.
Жестокий и прямой, лежу на пляже,
как палка смуглый, кожу жгу тягуче,
потом иду купаться и в воде, под ней,
плыву и слышу – кровь стучит, гоняя
кислород и минералы в теле сжатом.
Я не играю в пляжный волейбол. Зачем
вставать, и хлопать по мячу, и мельтешить.
Имею право тут, среди других остаться.
Распластан на песке с утра и до заката.
Вы можете меня найти, девятый сектор,
восточный пляж, левее раздевалки.
Но не спешите с этим, подождите,
присядьте рядом, поглядите, вот я.
Смуглее всех, лежу в зеленых плавках.
Ну, ладно... Можно хлопать по плечу.
ПАПА И РАМЗЕС
Папа вошел в пирамиду,
Сказал, что она построена неверно.
Долго хохотал над стыковкой
Каменных блоков. Прикорнувший
Рамзес IV взялся было защищать
Своих строителей, но тщетно.
Папа пошатал один блок – пирамида
Затрещала, он перестал – и туристы
Вздохнули облегченно. На закате солнца
Папа и Рамзес IV сидели на верхушке пирамиды,
Пили привезенную русскую водку. Папа
Что-то чертил, объяснял, разбирал
На пальцах. Рамзес поминутно вспоминал
Имя Бога Гнева, а потом, махнув рукой,
Завел какую-то протяжную песню.
Папа слушал, подперев голову рукой
И прислонившись широкой спиной к
Жертвенному алтарю. "Напортачили
Все-таки египетские товарищи", – сказал
Он коллегам по возвращению в Москву.
В институте его ждало еще несколько
Неразрешенных задач. "Все это вопрос времени,
Не более того" – говорил папа, обливаясь
Холодной водой в институтском дворе.
Он стоял там в кедах и черных тренировках.
Около трех он всегда выбегал из прокуренного,
Продуманного здания института и разминался
Тут же во дворе. А потом в ход шла ледяная вода,
И по свету черной изогнутой настольной лампы
В окне его кабинета, который гас где-нибудь около
Полуночи, выключенный решительным щелчком,
Становилось понятно – задача решена. Папа приходил
Домой, когда мы все уже спали, а ужин стоял,
Завернутый в фольгу, на столе. Папа жевал мясо
И думал: "Как там Рамзес, надо будет послать ему
Новогоднюю посылку, пачку печенья, бутылку водки,
Вязаные рукавицы..." Рамзес дремал с полузакрытыми
Глазами, и в его древних зрачках Луна быстро вращалась,
Составляя светящуюся восьмерку, символ бесконечности.
ФИЗИК
Не хватает мне, брат, кислорода,
лежу, сумасшедший, в теплой постели.
журналов пять под подушкой
и все о новом дизайне,
Спаси меня, брат.
Поступил я вчера на работу
и понял: сегодня на нее не пойду.
Буду слушать себя,
хорошее дело.
Ты только, брат, не спеши.
Не вставай и не умничай,
не суетись. Борода мне идет.
И уже интересно то, что на улице.
Я готов ко всему: сижу на вещах –
на шубе и связке учебников.
Могу стартовать на Луну,
хотя ее уже поделили американцы.
Но мы-то найдем что-нибудь, я уверен.
Пить я больше не буду и курить натощак.
Скажи, что еще. Земля будет оттуда видна
на полнеба. И я буду гулять по Луне,
заложив руки за спину, повторять формулы,
формулы, формулы и чертить на песке.
Если нет там песка, надо с собой захватить.
Вообще надо список составить.
И записать пару видеокассет с видами
Мест, где мы часто бывали:
Дом, школа, та улица, центр.
|
