Я не из тех, кто держит над собой зонтик, когда дождь уже прошел.
Но и не из тех, кто победно стряхивает влагу с только что закрытого зонтика, когда дождь еще идет.
Сожаление вызывает тот, кто уныло тащится под своим ненужным зонтом, когда уже светит солнце и, возможно, протянулась радуга, – говорят, символ земной и небесной связи.
Дождь прошел. А вы все еще бредете под зонтом. (Чем только не приходится гордиться! Ах, мне решительно все равно, я занят своими мыслями.)
Как узнать, прошел ли дождь, когда ты под зонтиком.
Глядя на другие открытые зонтики? Но они еще долго будут открыты. Слушать, как он шуршит по натянутому шелку, но этот звук может быть обманчивым, поскрипывает на плече ремень от сумки, трется о шею воротник куртки.
Но как бы то ни было, я никогда не пропущу этого момента, когда дождь уйдет.
Дождь пошел и дождь ушел.
Однажды в пустом доме я проснулась в страхе.
Кто-то очень тихо приближался к окну, подходил по дорожке, осторожные шажки. Я села на кровати и не дыша слушала, прошли мимо окна, не задержались и пошли дальше.
Это пошел дождь, но сначала под окном чинно проследовали первые капли.
Смешно про это говорить, но с тех пор я знаю, почему дождь "пошел". Он пошел осторожными шагами первых капель.
В детстве мне нравилось книжка "Зимовье на Студеной" Мамина-Сибиряка.
Особенно мне нравилось, что старика и его собаку Музгарку заносило снегом по самую крышу.
Конечно, тот, кто обитает в такой избушке, должен иметь собаку и ходить на охоту. Для меня охота всегда была связана с Севером, зимой, снегами, воем метели – все это меня накрыло с рождения, родилась я в конце января, на Урале. Эти длинные зимы раннего детства в городе Ирбите, наверное, навсегда отпечатались в сознании.
Писать рассказы и ходить на охоту – вот это жизнь. Хотелось не то зарыться в снег и зимовать, не то добраться до самой сердцевины глуши.
А если уж и забираться в самую глушь – то там можно встретить глухаря. Живет он в старых глухих хвойных лесах и начинает токовать ночью, в самый глухой час суток.
– Приезжай весной, – говорил мне Владимир Федорович Голубев, старый лесник и великолепный охотник, – я покажу тебе царскую охоту, пойдем на глухариный ток, никто этого места кроме меня не знает.
Для меня великие книги всегда были связаны с охотой. Ну, например, "Записки ружейного охотника Оренбургской губернии" Аксакова и "Моби Дик" Мелвилла.
И не важно, идет ли речь о старинном искусстве китобойного промысла, охоты на водяную, лесную, степную и болотную дичь или просто о "странной, свирепой радости" – желании съесть живьем сурка, которое вдруг испытал Генри Торо, автор "Уолдена, или жизни в лесу".
– Не то, чтобы я был тогда голоден, – писал Торо, – но меня повлекло к тому первобытному, что в нем воплощалась.
Торо все же съел однажды жареную крысу.
А герой Бунина с тем же чувством жадно куснул хвост редьки.
Однажды меня спросили, а как насчет женщин-охотниц, кровожадней ли они, чем мужчины-охотники.
Жареной крысе все равно, кто ее поймал, знаменитый трансценденталист или соседская кошка.
Боровая и болотная дичь не разбирается, кто охотник – мужчина или женщина.
Только волки, по-моему, могли бы ответить на этот вопрос.
Было дело, я пыталась провести светлосерых, слегка переодеться, но не получилось. Собираясь в дорогу, я топталась перед вешалкой: моя куртка – на кого она тянет, как она им покажется, за мужскую сойдет. А шапка? Есть в ней нечто вроде козырька, будем считать, что кепка.
Но волк не обознался.
Современные волки знают, кого им бояться. Короткой стрижкой и джинсами их не обманешь. Важнее махорка, солярка. И ружье – не дубина – блеск стволов, ружейное масло, порох.
Я решила, что, если уж взялась писать, надо быть путешественником и охотником. Завела охотничью собаку и ружье. Я даже мечтала перезимовать одна где-нибудь за тридевять земель.
Но после окончания университета работать пришлось больше под землей, чем на поверхности.
В сапогах и каске спускалась в стволы шахт и слонялась по тоннелям строящегося метро. На репортерский блокнот сыпались сырые комки кембрийской глины.
Следующее место работы круто повысило горизонт, но на поверхность выйти не удалось.
В одном из бесчисленных кошачьих подвалов временно разместился научный отдел будущего музея Достоевского. Рассказывали, что до нас там держали зверей, которых предстояло доставить для брежневской подмосковной охоты. В нашем подвале перебывало множество зайцев, соболей и куниц, живали там и медведи. Некоторым зверям удавалось избежать почетной участи, они убегали, широко расселялись если не в лесах, то в окрестных подвалах старого города.
Одно семейство куниц живет там до сих пор.
Душновато, конечно. Тут бы и вовсе задохнуться, если бы не ежегодные попытки странствия в одиночку по отдаленным деревням северной и центральной России. В течение нескольких лет я обошла все побережье Белого моря.
Первая существенная публикация прозы – повесть "Альбиносы" вышла в парижском журнале "Эхо", до этого она печаталась в самиздатских журналах.
Я видела в усадьбе Набокова одичавшие, обесцветившиеся маргаритки; как они были посажены перед домом, там и растут. И эти альбиносы навели меня на мысль о неистребимости, об устойчивости культуры. И даже шире – об устойчивости жизни, возможно, о моем поколении: пусть хилое, бледное, но оно выжило, сохранилось, сохранило и культуру.
Сравнительно недавно мне попалась на глаза книга путешествий нашего замечательного ученого Николая Вавилова.
Оказывается, Кашгар был предметом его исследований. Изучая растительность этого северо-западного района Китая, Вавилов встретился со странным явлением в окраске известных культурных растений, с изменившимся их цветом. Морковь там бледная, почти белая, а привычно голубые цветы льна совсем белые. Растения потеряли связь со своими сородичами (Кашгар находится за высокими хребтами) и стали обесцвечиваться.
Значит, моя метафора альбиносов построена в соответствии с научной гипотезой.
Можно всю жизнь довольствоваться жалким бледным подобием жизни и не подозревать, что существует иная. Это все равно как наши мандарины. В детстве их запах сулил приближение Нового года, каникул. Мы знали, что растут они где-то в Абхазии, это советские ученые их там вырастили, где – как мы проходили в школе – климат субтропический, такой же как на Средиземном море. Колониальная география – особая тема. Главная ее задача – вместить в описание империи все географические пояса, все растительные зоны земли.
Вдруг появляются некие фрукты, которые, как оказалось, тоже называются мандарины, только они мало напоминали те зеленовато-бледные кислые созданья, которые мы любили, это были настоящие средиземноморские плоды.
Еще одно открытие из области имперской географии. Выяснилось, что когда в 12 часов дня по радио звучит бой кремлевской башни и диктор торжественно возглашает: В Москве полдень! – это вранье. Это время не настоящее.
Устанавливаем классические солнечные часы, чтобы узнать, когда наступит подлинный, а не имперский полдень. И вот мы втыкаем веточку в песок, следим, как перемещается тень, и ждем, когда она сделается самой короткой.
И так во всем. И знаменитый самиздат – из той же области доморощенной деятельности.
В моей жизни, например, был момент, когда я переписала Сенеку. Просто невозможно было не послать в лагерь другу-правозащитнику (книги туда не доходили) очередную порцию подкрепляющего, это было в то время, когда, чтобы не впасть в окончательное уныние, очень важным было найти подкрепляющие примеры.
И вот оказалось, что Сенека в "Письмах к Луцилию" с его проповедью стойкости, искусством пренебречь обстоятельствами соотносится с нашей жизнью. Не знаю, как мой адресат, ему и так стойкости не занимать, а мне такое непосредственное общение с древним философом было просто необходимо.
Однажды, весной, в селе Глотово мне посчастливилось услыхать рассказ о необыкновенном происшествии, которое только что случилось в верховье Дона.
Дуб, который рос на берегу, сошел в Дон. В одну ночь он сошел с надпойменной террасы, достиг воды и встал посреди реки. А там, где он рос, забил чистый ключ. Наутро первыми чудо увидели пастухи. Чудесная весть быстро разнеслась по окрестным деревням. В восхищении и благоговении созерцали люди дерево, крепко стоящее в реке, широкий след, оставленный его шествием, пили святую воду из источника.
Началось паломничество. Говорили, что дуб сошел в Дон, чтобы "правду доказать".
Очень быстро власти распорядились срубить, чтобы "паники не было". Но дуб "не давался". Три дня он не давался, наконец дался. Но спилена была только верхушка дерева. Часть, оставшуюся под водой, взорвали.
Несколько лет спустя мне удалось там побывать.
Когда в ближайшей деревне я хотела узнать, как найти тех пастухов, которые стали первыми свидетелями этого события, мне сказали, а идите по берегу, они и сейчас там пасут.
– Страшно было, когда увидали? – расспрашивала я пастухов, когда они прогоняли свое стадо по берегу Дона.
– Страшно было, когда бомбили! – ответили они.
Дуб-правдоискатель сходит в Дон. Сразу же это чудо было истолковано как вызов власти. Власть принимает вызов и приговаривает к смертной казни этого дубка-отщепенца, который покинул родную рощу и гордо встал против течения.
Мы говорим об уходе от власти, но мы дожили до такого времени, что своими глазами увидели, как власть сама ушла.
Возникла своего рода поэзия заброшенных усадеб, только не в бывших дворянских имениях, а в самом центре любого из больших и малых городов России, на главных площадях, которые все скроены по одному плану. Бывшее здание райкома, которое покинуто его прежними хозяевами, можно легко определить, ориентируясь по памятнику, оно должно находиться за спиной Ленина. И тут же непременно растут голубые ели, точно такие же, как у Кремлевской стены.
Тишина, запустение, покой. Впору писать элегию о кипевшей некогда жизни, о бренности земной славы или размышлять о крушении целой цивилизации.
Одно такое таинственное местечко, о назначении которого я и не догадывалась, попало в мою повесть "Боевые коты". Эта заброшенная усадьба находится в Эстонии, за Нарвой, отсюда, рассказывают, с эстонского берега, в особенно ясные дни можно увидеть берега Финляндии.
Я писала в последней главе: "Там было тихо, в низине необычное строение – не то мельница, не то вилла – с остроконечной черепичной крышей, поросшей зеленым мхом. Здесь были ручей, лестница, обрывы и водопад. Под сомкнувшимися деревьями темнело. В нижнем окошечке зажглась лампа. Там я увидела старика, в очках, сидя за столом, он читал книгу. Мне хочется знать, кто это был?"
Так я писала тогда.
Мне и в голову не приходило, что это была всего-навсего загородная сауна нарвского горкома!
Через несколько лет я снова попадаю туда. Везде следы поспешного бегства. Над раскиданной грудой углей – опрокинутая ржавая шашлычница, нет водопада, вода застоялась и поросла тиной, ни лампы, ни старика.
Восхитительное варварское разрушительное чувство.
Может, преданного сторожа забыли внутри дома?
– Эй! Есть тут кто?
Постучать что ли в дверь.
– Выходи! Господа уехали!
Изо всех сил барабаню кулаками.
Тишина. Мерзость запустения. Теперь сюда археолога. Пусть подбирает и изучает осколки империи.
За кого пойдет голосовать старый лакей Фирс, если выберется из заколоченного дома?
При крепостном праве, известное дело, лучше было.
– Выходи, Фирс, на референдум о собственности на землю.
Ощипали бунинские мужички (ну, не вполне бунинские, а по соседству) барских павлинов и пустили живыми гулять. Наказали за личную нескромность.
А не дразните трудовую Россию.
В последнее время, кстати, появилось откуда-то множество тусклых букетиков из павлиньих перьев. Оказывается, в зоопарке немного помогают природе, ускоряют естественный процесс линьки.
Возможно, ощипанный павлинчик и не погибнет и, если не охолодает и не оголодает, даже снова обрастет перьями.
Неужели хозяева вернуться, и зацветут вишневые сады, расправятся голубые ели, и остановится под ними бывший персональный пенсионер местного значения (телевизор у него всегда исправен, в любое время дня и ночи готовый к беспрерывной трансляции танца маленьких лебедей).
И почудится ему, что из распахнутых окон райкомов понесутся симфонии селекторных совещаний и ласковый тенорок главного воскликнет:
– Да удивите вы хоть раз в жизни корову! Накормите ее досыта!
И вдруг немыслимый всплеск на самых высоких нотах:
– Когда выйдем на плюс?!
И побегут по клавишам сильные девичьи пальцы, отрабатывающие чарующие мелодии рапортов о линейке трудовой готовности техники, а на носу стойловый период, и поэтапный план мероприятий уже готов.
