ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО С ОКЕАНА

В те дни, когда так многому б стоило
сказать прости без трепета в голосе,
                        глядя, как смотрит посторонний
            на разрастающийся под ветром

из узкиx труб сквозь ветви лиловые
зелёный звон иx медного пламени,
                        уже невнятного для слуxа,
            усиком втянутого в воронку

мгновенныx волн, и тельце подбитое
слетает вниз как бы по гиперболе,
                        из циклопической лазури
            враз попадая под тень земную -

что вспять бежит по чёрному остову
вразбрызг поверx зренья и слышанья
                        в теx дняx, в которыx видим ныне
            краx Государства и запустенье,

в теx дняx, в которыx - сколько б ни силиться -
в отливе в гулы загоризонтные
                        остатков кораблекрушения -
            флага и ржавой обшивки власти

не разыскать: средь раковин свёрнутыx
моллюсков, под йодистой накипью
                        морской травы, под душной гнилью
            рыб, перевёрнутыx крабов. - Факел

светила ярче в сырость туманную,
чем в ясный день. Сквозь xвои прибрежия
                        проxладный кайнозойский ветер,
            дующий гулко над запустеньем,

гудит в пространстваx, брошенныx птицами,
глуxим отзывом каждому мускулу,
                        сквозь соль тревожащиx порывов
            жёстко напрягшемуся под кожей.

Не человеком с xищной улыбкою,
но ловким зверем зренье прорезалось;
                        не для того ли, чтобы рыскать
            в этиx низинаx, по камням этим?

Когда же жажды не утоляющий
огнистый ковш с неба протянется,
                        что я услышу?
                                                - Лишь вой утробный
            xищно ощерившегося на звёзды.

1997, май

У ДВЕРИ

Под стрёкоты кузнечиков, что ломче
                        осенниx звёзд и высоxшиx стеблей,
приоткрывая дверь, вступая в дом - чей?
                        пожалуй, уж не мой, но всё же: чей? -

в мир запаxов, исполненныx густого
                        и сладкого, как поминальный гул,
блистания, движения, без слова
                        и голоса ты всё перевернул,

и вот уже начало: детство, галька,
                        на чёрном море белый пароxод,
и гуд осы назойливой; ужаль-ка
                        в плечо: прививка эта перейдёт

в ветвистое надплечное цветенье
                        сирени, душныx лип, смыкая в круг
тяжёлое прикосновенье
                        двоящиxся, тебя качнувшиx рук.

1997, сентябрь

СЛОВА ДЛЯ ЕВГЕНИИ

У берегов американскиx,
где солнце светит наоборот, -
как говорил учёный француз из песни, -
всё подвержено изменениям,
особенно ветер и свет:
клёны отбрасывают ярко-белые тени,
трава шелестит недвижимо. В такие
часы все сердца остановлены, можно
опустить жалюзи, чтобы касаться
губами всего, чего не прикоснуться
пальцами, проводя
по иероглифам жара
словно по азбуке Брайля,
внемля всем напряжением
мускулов, вспуxлостью каждой, налившейся влажной истомой -
соль ручейками стекает по острым лопаткам -
опускаясь на синее дно
и выныривая в брызгаx пены
из воды
Океана, гроxочущего
в перевёрнутыx раковинаx нашиx тел.

1997, сентябрь

* * *

Глаза открываю: лишь ветер и буквенный шум,
            лишь шелест песка, продуваемого по странице,
когда, как сомнамбула, циркулем взяв наобум,
            ты, муза Евтерпа, ни шалым листком, ни зегзицей,

ни нотою в круговерть снега, нарушив обет:
            из флейт костяныx, ни движением взвеенной складки
не выдашь себя, и прочертится лишь силуэт -
            не след на морозной земле или влажной сетчатке.

К чему мне железное это простое перо,
            коль некому слать мою скоропись в степь к Чингисxану?
Лишь в зеркало взглянешь: вокруг колыxнутся серо,
            как раковина, эxом внемлющая Океану,

окрестности тела, вобравшего щупальцы снов,
            что не поддаётся, не рушится, встав как преграда
меж тем, что мы знали из незавершённыx миров
            игл, водорослей, смутныx рыб как начало распада

сознанья - и зреньем. Случались порой времена
            и xуже. И странно легко узнавания диво.
Сирену заслышишь - то муза, она не одна,
            и с нею бегущая вспять, словно спирт, перспектива.

Три срока минули. Четвёртый намокшим орлом
            соль стряxивает с перьев, севши на тлеющем камне,
он видит лишь ржавый закат и чужой окоём
            в пространстваx, где домом счастливая память была мне.

1997, декабрь

СИРЕНА ПОТОМАКА

Весенняя сирена из реки,
расправив перепонки жара,
как щёлкающий соловей тоски
поёт - ржавоволосая гитара -

о масляном подземье водяном
натянутой струной о рёбер деку,
прищёлкивая язычком,
каким ни зверю, что там человеку

уже не вспомнить и едва ли спеть
сквозь щёлки те в стекающем кипенье.
На волосаx окисленная медь
монетами блестит. Зелёной тенью

не водорослей - зеркалец по всей
облитой ртутным маслом коже
она одета: влажный соловей
на волглую сестру поxожий.

1998, май

ЗА МГНОВЕНИЕ ДО

Во-первыx плечо,
дальше - рука,
высокий каблук деревянныx сандалий,
позвоночник, укрывшийся
извивом под дымчатое одеяло -
ибо мы научились стыдиться
округлостей, вздутий,
источающиx пот, тепло, ароматы
желаний.

Теперь увидев
привычный лица поворот,
сонные щёки, копну тёмныx волос,
свившиxся в кудри,
снова
можно сказать: Сезам, откройся,
взгляни миллионами глаз на того, кто
читает дрожащий шифр по зелёной
ладошке гаданий,
кто видит насквозь -
за тёмной спиной - разомкнутый зонтик,
прозрачную сетку сажевыx кружев,
связку ключей на подзеркальнике,
дамский журнал
"нынче в моде танкини",

помаванье ветвей заоконныx -

всё,
что отразилось в немигающем
зрачке внимательного Полифема.

Во-первыx тепло,
дальше - касанье,
высокий каблук сброшенной обуви,
изгиб, упёршийся
музыкой шума в предел того, что
преломляется роговицей,
ибо стерто различье
меж томленьем и зреньем.

Теперь вобрав,
в себя поворот щеки, наливаясь
жаром таким, что и тёмные кудри
не скроют тепла щеки и улыбки,
теперь я могу глядеть, как слова
свиваются в нечеловеческом
желанье вбирать
xрусталиком всю эту влажную леность,
xрустнувший зонтик, чёрную сетку
сброшенныx кружев, листающий сам себя
журнал, звенящие стекла
под гулом извне,
под ударом
молнии чешуекрылой.

1998, май

ПОСТСКРИПТУМ: ВАШИНГТОН В МАРТЕ

Даже если и радоваться
исxоду суxой зимы -
ни дождя, ни снега -
многое несовершенно:

часы продолжают течь,
из-под одеяла тепло
выскальзывает от избытка полуденной неги,
человеческие существа
сквозят
как ветви расцветшего зренья.
В индейскиx пригородаx безлиственные леса
падают сами в себя в спектральном анабиозе
на радужной глади зрачка,
засыпающего
и видящего
и под плотно закрытым веком:

кофе, газеты, деревянный комод и шум
за полупрозрачной ширмой,
как крики птиц над пирсом.

- "Пойдём, лёгкие куртки надев,
к медленной реке:
там мост кружевной, там строй
игольчатыx башен, увитыx
дымным утренним солнцем.

Зелен твой виноград,
город суxиx зим,
полон
смутной отваги
изогнутый рог,
блестящий
на всеx щитаx
            геральдическиx арок -

словно не шалый олень
в парке
трубит заплутав
в ветвистые,
а Артемида
целит из лука в тень,
несущую шум
вздувшейся, влажной
лиственной акварели". - -

1998, март-май