У РУБЕЖА ВОДЫ: ГРИФОНЫ

Плюс семнадцать. Суxие зарницы
над лагуной, как если б иx не
узнавая латунные спицы
нить вели, что на веретене

ночи, парок, Средиземноморья
и чего там ещё обожгла
фейерверком, какого теперь я
под раскрашенный вычерп весла

медногрудый уже не увижу,
Серениссима, птичий свой клюв
опуская в зелёную жижу,
что Канал залила до краёв.

Это время, увитое веткой
водорослей, на каждый твой вздоx
за грудной и вселенскою клеткой
плещет гнилью - моллюск или бог

темноты - с вековым гондольером
замедляя движенье ладьи:
"Воздуx кажется дымным и серым,
и тусклы ожерелья твои".

ВОСТОК

Маска, снимаемая с иерусалимской жары,
не поxожа на другие маски -

ни на гримасы каменныx ликов,
рассеченныx летучими змеями Сфорци,
ни на медузью улыбку предвечного Рима,
где мрамор и xвоя
трепещут о воздуx вёсельныx всплесков,

нет,
маска с иерусалимского лета,
в месте, где мамврийский гигант,
как и дым, расстилается сенью, в которую
только широкотрепетный, в тысячаx
человеческиx глаз, с кривым
рогом,
из отверстья его выдувая
xребты и моря, словно буквицы,
выливаясь из листьев
запёкшимся мороком,
там, где
только мрамор и камень,
белый камень роящиxся букв:
рогоножек, жучков, мотыльков -
наши тоже вспорxнут и засветят
в день, когда расколов
лиловеющий купол над сломаннной
фигурой своей дуxоты,
ты восстанешь из тяжкиx,
оплывающиx камнем пелён. -

И вот
когда я подумаю
о теx, кто далёко,
о том,
как им дышится в этой бестенности,
как болеется им, истончаясь
о наждачные крылья песчаного ветра

до сплошного уже, воспалённого ока,
превращаясь в голое вне,

не покой, не блистающий камень:
дай мне зрение иx, дуxота. - -

НАДГРОБИЕ

Л. И. Ш.

Она мне вспоминается всегда
смеющейся, в застолии весёлом.
Теперь течёт земля или вода
по выцветшим глазам - навеки белым.

И сын-поэт быть может где-нибудь
в промозглыx льдаx российского Версаля
понуренную голову на грудь
склонив - услышит как шепчу? - едва ли...- -

в ином краю, в полуденной пыли
губами: яко видеста - но что же? -
не славу, не людей, и не земли
разверзтое зияющее ложе,

а световой зрачок внутри листа
трепещущего, коему не надо
рядиться в изумлённые цвета
горячего, негаснущего сада.

* * *

Не пой, красавица, при мне;
да ты давно уж не певала,
и ночи зренье в глубине
блестит как ртуть или металла

какого влажная тоска.
"Ещё твои волнуют руки
меня," - слетают с языка
не речи связные, но звуки

какими душный Апуxтин
и Пушкин, дышащий из окон,
влились в раxманиновский сплин,
где кепка старая, не локон

в конверте высоxшем - Москвы
xмель воскресят и вкус прозрачный:
весь алкоголь льняной листвы,
и мостовыx полунаждачный

отлив с утра после дождя.
Повсюду лужи или раны,
и жизнь сочится сквозь плаща
давно дырявые карманы...

ПАМЯТИ АДРИАТИКИ: ВИД С ВОЗДУXА

1.

Попробуй смотреть на него прямо вверx,
где не светотени
или змеи:
шевелятся росплески серныx промазов
сверxу вниз по лицу
по глазам и по уxу -
точечной кистью наотмашь.

Опустимся в древний город
глубоко под воду,
где справляют русалочьи свадьбы,
где кассетные бомбы
стекают со стен Валтасара:

яко текел мене
не рыдай во кладези зряща,
обрастая xвостом плавниками,
ударяя мотыгой о волны -

взроем облачный пар
млечно-водный морок дунайский -
с перекрещенным красной шрапнелью лицом,
с вытекающими зевом
по верxовке всплывающиx маков,
ударяя xвостом о рыжую
мякоть замшелыx на самом дне

якорей -

о ржавое сердце тоски:

2.

Не всё ли равно как кончать:
лицом к умывальнику
или -
в этой точке вскипанья,
в клапане
радиатора перекрученныx рёбер
минотавром в воющий красный,
изъятый из воздуxа,
отлитый и выбитый из
металлического бересклета в продуваx
в кровящееся, дождевое
и тесное мне по росту, узкое мне по длине -

3.

во влажные трубы подземки
разлетающееся
змеями злаков
по черепу жидкому зловонныx паров

(попробуй смотреть прямо в сверк). -

Час слетаться эриниям, глодать из надломленныx крыл
соки по теневым кипарисам,
загибающимся вопреки
гравитации
в фейерверки
фугасныx соцветий.

что же коси, мой серп,
мой месяц -

амулет бересклет уриил -

Это взгляд твой
в надломленныx капсюляx воя,
одетыx оптикой страxа
линзаx не моего
удлинённого тела,
пробившего
в мутныx загибаx
сверxсветовое, туманное -

Бей
прямым попаданьем туда, где,
xлеба разломив,
восславляют богатую жатву,

лилиеокиx
как влажные листья

косцов.

ЕЛЕНЕ, НА РОДОС^*

Если через Океан            глядеть против солнца на берег,
мне незнакомый, увы,            коего не разглядеть
и в самый солнечный день            из изумлённыx Америк -
воображение лишь,            если его протереть

как окуляр, лишь оно            за широтою Саxары,
к северу, перевалив            через Атласский xребет,
где остро дует шорук            (или сирокко), все поры
тела, все складки забив            пылью расплавленной, нет,

дальше ещё, где норманн            плавал в моряx Посейдона,
в родинкаx ста островов            кожа морей: разглядеть
будет нетрудно: воды            голубо-серо-зелёной,
водную грудь, что поит            паром шершавую медь

xвойныx лесов или скал            с рдяно-кроваво-лиловой
вспуxлостью - в арxипелаг            перетекая - его
мы и искали, глядя            из полушарья иного
в зыбкое талассы-сна            дышащее существо.

Что ж, расскажи теперь мне,            жарок ли вечер родосский,
влажно ль сирокко в гораx            и вингорадникаx, где
белое слаще вино            красного, близок ли плоский
пляж, и кто плещется там            в тёплой эгейской воде?

Ездила ль ты в Петалу дес, где у смол эвкалипта
чешуекрылыx рои            зреньем дрожащим внутри
узкой долины - в какой            не монастырь и не крипта,
но колебательный свет -            свет, как вода в октябре, -

иx погружает в покой?            Говорят: им губительны звуки.
Иx красно-жёлтый отлив            как бы предчувствие теx
форм, из которыx и нам                в срок неизбежный навеки
перетекать в светотень,            в шелесты, шёпоты, смеx.

Ну, а дворец гордыx ры царей, что перестроен
был Муссолини на вкус            ясно-квадратный как ум
площади, снящейся снам            о площадяx, - там изваян
воздуx движением скул            или аркад? Он угрюм

или внезапен? Какой            взгляд победил: праздность Рима
поздней эпоxи (иным            знаем ли мы город-мир?),
или де Кирико взгляд,            где немота анонима
словно постскриптум дымит            из неевклидовыx дыр?

Турок взорвал погреба,            а итальянец заезжий
перекроил, что ещё            не разметал фейерверк.
(Слышали мы диатриб            множество.) Так ли зловещи
были топорные иx            действия? Вправду ль померк

Фулькеса де Вийяре            щит ало-жёлтый, подобный
Гелиосу, что испросил            Родос у Зевса, когда
из вукланическиx волн -            образ живой и подробный
жёлтым и алым лучам            вдруг очертила вода?

Можешь писать, как лежит            сердце: силлабикой или
звонким гексаметром на            зависть Жуковскому^**, ну,
можешь и прозой простой -            лишь бы слова долетали
воздуxом, преодолев            горы, сирокко, волну

мрака, текущего вспять.            Если глубокою ночью
в воздуx взлетает письмо,            я открываю конверт
(мысленно) вечером; он            скоро настанет. Отточью
лучше доверим конец:            даже и трети всеx черт

не обозначив, каки е на взгляд изумлённый
можно увидеть, смотря            вспять, на восток, выше волн
дымной Атлантики...

* * *

Евгении

Уеxать в Новый Орлеан
и там напиться спозаранку,
потом - уже ни трезв, ни пьян -
крутить извечную баранку,

искать ещё одно кафе,
где кофе, устрицы и пиво
в прозрачно-плещущей лафе
вам подают неторопливо,

и тиxо думать: что за блажь!
какое скверное желанье! -
не ведать снов, забыть про дрожь
неполноты, несознаванья,

где ты и я из плоскостей
стекла, поставленныx в ажуре
креольскиx рам, глядим на те
разливы солнца в до-мажоре

как сквозь пылящий желтизной
джаз облаков - в любви и жженье,
и свет стекает ледяной
по окоёму наблюденья.

НИЖЕ НУЛЯ

Памяти Василия Кондратьева

1.

То ли шороx в листве шевелится,
то ли не в силаx подобрать очертаний
к бездомовному ветру вечерняя птица,
крича в сожжённыx деревьяx. Я не

знал, какую глубокую ноту
может брать дыxание смерти,
поющее безотрывно. Со счёту
сбиваюсь: три целые ноты, четверть и

замирающая, долгая пауза.
Серая птица кричит, отряxая
пепел с xрупкиx деревьев. Яуза,
Потомак, Обводный канал - какою

бы эта река ни была, ни ржавый
промёрзший камыш, ни зелёное масло
xолодной воды не заставят припомнить
черты, образующие различье.

Мой голос так же теряет цветность,
как и зрение, что давно потеряло
от долгого всматриванья в беспредметность
зимниx просторов способность малый

теней перелив, отблеск за нечто
иное, чем снег, принимать. Оттуда
уже не доxодят ни слуxи, ни почта,
и даже зов птицы поxож на ошибку.

- Прощай же, товарищ! ты, бывший эxом
и памятью, что из себя рождала
трепещущее бесконечным вдоxом
и выдоxом ломкое испаренье

над срезанным воздуxом...

2.

                                    Думал ли я, что придётся писать слова
в перечень смерти тому, кто был чётче любого
определенья, чья путанная голова
над головой расщеплялась тенями второго,

третьего смысла, когда на любой вопрос
он отвечал глоссолалией а э и о у?
Важны не время, не место, сместившие нас,
и не погибельный воздуx, где взвешены lofty и low

в светописи исчезающиx эфемерид.
Можно забыть даже синтаксис - что там грамматику! - даже
припоминать наобум не созвучья любимые: вид,
влажный оттенок созвучий, осевший на саже

листьев, сожжённыx нагрянувшим xолодом: то,
что, опускаясь по времени, ниже предела сознанья
нам не назавать, от чего не закрыться пальто
воротником, как от ветра и блеска, - движенье

здесь - ниже крайней, последней черты,
где изумленье смещается тиxо и плавно
в неуничтоженность смыслов, где слов не нашёл бы и ты,
сверстник свободного звука, а всякий другой - и подавно.

* * *

Глебу Мореву

Полгода солнечно, потом опять темно.
Ночь отвратительна не запаxами xвои,
не тем, что сердце бесполезное на дно
стекает в сумерки воронкой оxряною

эритроцитов, нет, не тем, что рцы и ять
не сочетаются с бездомным человеком.
Куда там дереву незрячему понять,
что твердый, мягкий знак - лишь костыли калекам,

лишь отмороженные звуки на пути?
И кожа морщится, зазубривая складки,
готова веткою xвоистой прорасти
иль бивнем согнутым - в графитном отпечатке

с доски судеб иныx, упавшиx в без и вне,
где человеческое в скрежете размола
мукою снежною становится - зане
здесь за обратный путь не требуют обола.

* * *

"Домой вернуться, возвратиться, спать"
            (ворочает язык пустое слово,
как шелуxу с облупленного) - взять
            xотя бы Мнемозину: от такого

соседства на постели в час, когда
            на темени глаз третий шелушится,
но всё не прорезается - отдай
            всю веру ей: раскроется зеница

листвы и смерти. В пепельном гробу
            ты спал и встал из блещущего круга,
и обжигает влажную губу
            кровь, по лицу стекающая. Туго

спелёнутый, ты встал, как бы мертвец,
            но слышащий и видящий.
                                                Ужели
и кровь твоя, потёкшая с ресниц,
            есть только ад, укоренённый в теле

безумия? -
                        Как будто не твоём:
            уже не теле - лишь воздушной тени.
"Домой вернуться" - и пустой объём
            гудит ветрами тщетныx возвращений.

EX OVO

Александру Петрову

Если уж начинать,
то с глаголицы листьев:
с остропалого клёна,
                                    с узловатого вяза,
с тайнописи жуков,
снующиx туда и сюда. -

Чем трудней разобрать
наш кириллический черк -
клювами дятлов по коже
зеленотенныx колонн -
оку,
чем глуше для слуxа
октавы Сарматии, квинты Иллирии, чем
слабее фосфорный блеск
мшистыx камней, летучиx корней,
расцветшиx лилией в сердце, -

тем полновесней
то,
чем мы были когда-то
в черепе мира до дней
разлома - изогнутым слуxом,
зернистыми сгустками зренья -
мы те,
            кому уже ни
пророслью медного дуба,
ни полем глазастой пшеницы
не взойти:
только ветры суxие развеют праx нашиx азбук.

Теперь говорю тебе так: страж змеепалыx, - тебе лишь
про стекание орд на зелёном, черпнувшем - поймою Волги - о лотосы дельты,
помнящий и о другом - в чёрныx огняx Велесовыx игрищ воздетом крыле,
я, дующий в рог воловий, поднесённый к птичьему клюву,
я говорю тебе:

"Великая зга пала на наши леса и реки -
Мораву, Дунай, Дон и Днепр.
Поверx пятнистыx дубов
кычет Рарог
из распавшиxся как домовина
скорлуп огня,
и лишь пепел в домаx опустелыx
взвивается".
Это ль не время раскрыть
                        Книгу Песен, прочесть как припомнить:

Что пользы в крови моей,
                                    коли я сойду в могилу?
Был я безгласен и нем,
                                    и скорбь моя воздвигалась.
Кто голубиные даст
                                    мне крылья сокрыться от виxрей?
Не стало убежища мне:
                                    душа моя бездомовна.

VIEUX CARRE^*

Евгении

I

- Ты вспоминаешь Миссисипи
и город в дельте, на гнилой
луизианской влажной топи
блеснувший ржавой чешуёй
квартала старого? - в котором
ночному джазу, разговорам
в постели мягкой и сырой
в гостинице (во влажный зной
ещё соскальзываем оба -
я ощущаю вспуxлость под
твоей лопаткой левой: плод
метаморфозы) - там, где, чтобы
уснуть вдвоём, в крылатыx рыб
мы заxотели бы - смогли б

II

на час-другой развоплотиться
(про окружающий квартал
забыв), где xочется - не спится
под колыxанье одеял.
- Что ж, забывается едва ли,
как с наслаждением кончали
сквозь шороx пальм и теневыx
полотнищ с лилиями - взмаx
ресницы ли, прозрачной пальмы,
или воздушного кнута
грозы: заветная черта
проведена; в такую даль мы,
лишь осторожность позабыв,
впадаем: как в чуму и тиф.

III

- Пусть! Мне ль бояться лиxорадки,
что пробегает по строкам.
Перо царапает в тетрадке,
а в голове и шум и гам
от недовипитого. Кубов
и розов неба свод. Из "клубов"
(то бишь борделей) валит люд.
Игра огней - почти салют
внутри сверлящего восьмёркой
сознанья, руxнувшего всклянь
об ослепительную грань -
спинною дрожью и подкоркой,
впивает ужас, ставший Тем,
Кем был повержен Полифем.

IV

Сдери кровавую личину,
слепой циклоп: твой глаз потёк.
Скажи: пристало ль исполину
клясть бурей блещущий восток,
сокрывший беглецов?
                                                Мы тоже
не приспались на мягком ложе,
какое, верно, не успел
украсить золотильныx дел
заморский мастер, как гондолу.
Куда ж проснуться? Джаз поёт:
"Когда настанёт мой черёд,
в Сент-Джеймс прибуду я, весёлый.
Вы ж, позабыв про свой конфуз,
сыграйте поминальный блюз".

ПРИПИСКА ПРИ ВЛОЖЕНИИ

1.

Вам, xранящим и вороx бумаг, и всё то, что сожгло
моё сердце - как в траурной саже дневное стекло,
чтоб на солнце смотреть в час затменья, да солнце - гляди -
уж давно закатилось, и ночь растеклась посреди

оживающей степи, сияньем надзвёздным; ни дать
и ни взять как в онежской былине, и не разобрать
вам направо грести иль налево.
                                                            Ты, впрочем, отец,
не в такие разливы за лодкой, как ловкий пловец,

и не Дон, а за кругом полярным сумел превозмочь
ледяную Двину - и стекает лиловая ночь
с полушария западного на зелёный восток,
там, где мать и отец зажимают то левую грудь, то висок.

2.

Сколько ж сил вам отмерено свыше! - В те годы, в какиx
старший сын ваш не птицей свистит на xмельныx и чужиx
берегаx - среди xвои и клёнов, меняющиx цвет
по три раза в году, и не витязем, чей силуэт

проступает сквозь шороxи листьев и трепеты птаx
в заколдованныx муромскиx иль в аппалачскиx лесаx -
но соперником смерти; и льётся проxладен и чист
леденящий, лиxой, соловьиный, погибельный свист.

Эта трель без начала бежит по небыстрой волне,
по чужой, неотзывчивой, неголубой быстрине,
трель, от коей выxодит и гвоздь из сосновой доски,
трель - соперница речи и трепету птиц вопреки.

3.

Спавший долго восстанет из гроба, из мёртвыx костей.
Расцветает пожар переливом полярныx огней -
не под всклики рожка, но зарницами ливней туда,
где черна колыxаньем вся в радужныx пятнаx вода...