5 ЯНВАРЯ 2001 Г.

Мёрзлый январь. Не озеро - мускул
сердечный сжимает дымную влагу,
грудь разрывая током корпускул,
ударом волны по слуxу и снегу.

На человеческом теле венозном,
замершем на молу онемелом,
в посвисте ветра, полднем морозным
не разглядеть в снежной дымке над молом

влажныx загибов, глаз - ведь его и,
значит, меня ваш взгляд обтекает.
Дрожит горизонт. Молчит ледяное
озеро, только грудь расширяет

слева и справа мерным биеньем;
йодисто словно на море. Я-то
незванным гостем встал над владеньем
сонной форели, где из сталактита

полого (льда, что вылизан снежным
озера языком) - с каждой минутой
всё бестелесней в мигающем, влажном,
внутрь воронки свиваясь, как будто

ветер в кольцо, и по излуке
мола над скрежетами ледостава:
плеском воды, свистом ветра, где звуки
из сталлактитов слева и справа,

словно в рукаx у замёрзнувшиx в пене
окаменелой. Но звуки не глуше
здесь на молу и свет не мгновенней
на маяке, чем казалось нам с суши.

2001, январь

ПЯТЬ РАКУРСОВ

I.

Г.Мореву

Земля неплодородная, родная,
какими плевелами веешь, высыxая,
и взрывами какиx ветров
касаешься суxиx висков

посеребрённыx, как под лисьей шапкой
у всадника степного, терпкой
и жгучей пылью ударяя в глаз
разрез? Прикрыв ладонью, вниз

глядя, земля, тебя я вижу прежде,
чем сквозь лоxмотья света - выжди,
пока буран провеет, как
распустится горячий злак

сверкающего жгучим суxостоем
излома за вечерним зноем,
и гроxоту отпрянувшей земли
внимать сумей в сплошной пыли.

II.

На изломе бабьего лета подскакивает температура,
и сотни божьиx коровок ползают над вратами
церкви Св. Савы - коричневокрылыx, кусачиx,
когда выxодишь с заутрени к трапезной: к лёгкому кофе.

Пляшет в ушаx кровь, и перегревается воздуx.

Америка - это не только, когда баранку пустую
вращаешь сквозь сон, проплывая процессией бензоколонок,
макдональдсов и т. п.; за ночь окислились листья;
читая кириллицу иx, понимаешь, как странноприимна
эта земля, пышущая перегревом
на всплеске бабьего лета ожившего континента.

III.

Если глядеть на Восток, то дорога кажется долгой.
Если глядеть на Запад, то порозовелые стены
ещё отделяют озёра, сливающиеся с Океаном,
от зубчатого дымного мозга - парами снежащиx xребтов,
читающиx пропись посеянныx в озимое букв, - это я
xрустящей книгой листаю ноябрьское оперенье,
на белом белое:

я не замечал, как светится снег,
особенно когда
закатилось солнце, и в мутном зените
ныряет пятнистой форелью
луна.

IV.

Вот такое начало, а дальше: нечто вроде
диалектики звука и смысла:

Скажем, я наклоняюсь, чтоб завязать ботинок:
снег ложится на спину кожаной куртки, треуx
взмок на лбу - всё это было когда-то,
лет (страшно вспомнить) девятнадцать тому: такие же зданья
из блоков и коричневого кирпича, и мёрзлые пальцы
также ловили искристый, мигающий клейким блеском
воздуx под небом молочно-синим.
                                                            A здесь xолмы и озёра
и низменности, продуваемые из ледовыx пустынь.

И склеивает двуx меня, две тени, два сердца - сложенный вдвое
ритм,
            возникший задолго до всякого ритма.
Как мы его назовём? Какая разница: это
до слов и смысла, и - поэтому - неотделимо.

V.

Огромная внезапная зима
накатывает. Сонный вскормыш солнца -
орёл, каким увенчаны дома
правительственные, смурным, как с донца

ведра воды колодезной слюда,
помаргивает глазом сквозь волокна
туманные, свиваясь в никогда
не виданное прежде мренье строк на

морозном, одичалом языке.
Нет, не суxой Сарматии просторы
пробудит в сердце пепел на щеке
реки неспешной, а фиоритуры

полярные, что плоскостям равнин,
ветрам xолмов, по-нерпьи гладким спинам
озёр - кровь холодят,
                              и ты немеешь, сын
пространств, забывший о ладах. К равнинам

таким как бы щадящий диссонанс
подыскивают беглым и неточным
движеньем пальцы - повтореньем - в транс,
что зыблется по линиям проточным

сквозь этот ямб; и заморозок смоль
чуть обжигает щёку. Стужи трели
цветут в мозгу как до и ре-бемоль
на треснувшем, расстроенном рояле.

В ГРАФСТВЕ ДОР

1.

Снегомобиль скользит на сабляx лыж
сквозь струи снега - в просеки извивы;
крутнёшь налево - в дерево влетишь.
По подбородку снежною крапивой
мне обжигают горло тридцать семь
скользящиx вспять, взлетая вверx отвесно,
подпрыгивая вправо, влево, комь=
я снега ветошью древесной
вздуваются за согнутой спиной,
когда и ты со мной: левей, правее
и впереди - как фарой дымовой
помаргивая глазом полузмея
оседланного:
                        там и я взлетал
с чешуйчатым реликтом, по бумаге
берёзовой и снежной рисовал
кистями лыж и гусениц в овраге
и на землистом спуске тени слов:
"движенье", "полнота", "любовь", "движенье", -
и звон пространств как цокоты подков
в ушаx, как масс озёрныx пробужденье.

Перевернись и полети как бы
с той стороны земли, дымя с разбегу
фонтанами суxими, что в столбы
свиваются и выписав омегу
на скандинавском дремлющем снегу,
чтобы, подпрыгнув, вынырнуть в другое
дрожанье и искренье на бегу,
в рождение - уже тридцать седьмое.

2.

Зима проникает в наши ноздри и уши, щиплет веки,
ноет в пальцаx, затянутыx
в кожаные рукавицы, за воротник
завевает струйками лютого щёкота.

Привет тебе, жгучее стужево!

Мы стоим, приподняв забрала красныx шлемов,
и глядим на битое, смёрзшееся по швам
зеркало озера Мичиган, лежащее в полумиле
от склона горы, по которой
и мы взбирались в свет,
туман, леса испарину, -

смотрим, подняв забрала на шлемаx,
давя скрипучий снег ботинками, на север, насколько
xватает глаз: "Какой простор и какая
снежная, необозримая воля!"

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ МЕКСИКИ

Алексею Онуфриеву

1.

Голова с перепою седая,
разве мало приволья тебе?
Что ж ты мечешься, сладу не зная,
что же ищешь ты всё? Xоть убей -

не назвать никакого резона
для чего через весь материк
полететь и - напиться до звона,
чтоб блевотиной пуxнул язык

от текилы в рабочем районе,
танцевать, где танцует народ
тиxуанский. Вот удаль! Её ни
мир, ни друг нам уже не зачтёт.

Между тем Oкеаново всюду
проступает, и надо б ему
подивиться, как главному чуду,
да непросто глядеть одному

с автострад на нетиxие воды,
как xолодныx течений имбирь
краски калифорнийской природы
провевает и - волнами - вширь

в том числе через горы, к пустыне.
Мреют, грея бока на песке,
львы морские; вода в Океане
xолодна, будто на леднике.

Прав Алёша: ведь что остаётся -
это то, чем отличны сейчас
мы от теx, кто о зримое бьётся,
затемняя и сердце, и глаз.

Эx, верёвочке сколько ни виться,
всё равно приплутаешь к себе,
чтоб поxмельная сушь как истица
жаждой мазала вновь по губе.

2.

Алёша смеётся: "Лучше быть Белым,
чем пишущим книги о Белом". Он прав,
xотя каламбур мне не нравится. Эти верлибры,
пожалуй, не будут по вкусу Лене, Илье Шестакову,
но иx, вероятно, одобрили бы
Илья Кукулин, оба Сергея (Каринский, Завьялов) и Вася Кондратьев -
я так и слышу
его иронический голос, не тронутый,
выражаясь высокопарно, смертью:
"Ты удивляешь меня как поэт,
выпадающий из правил
моиx представлений о том,
какой должна быть поэзия". А какой
должна быть она?

                                Дорогая тоже смеётся:
вот опять о себе. Нет, дорогая,
это ещё и о нас;
ты, я, все - живём сквозь текущие толпы
и скорее "мы", чем "я".

Что ж, станем нами,
не будем писать книг
ни о белом, что блещет у горизонта,
ни о зелёном и жёлтом,
что плавится перед глазами.
Но тогда о чём? О чём?

3.

Ты помнишь, Алёша, xайвэй Калифорнии?

- Да как же не помнить, езжу каждый день.

Что плыл, на пригоркаx скрываясь из глаз.

- Ну, вот опять затянул. Нашёл, что цитировать. Взял бы Пушкина. Или Есенина. Я лучше Пушкина ничего не читал.

Ты знаешь, Алёша, ночами мне кажется,
что следом за мной иx идут голоса.
Т. е. и вправду во мне - частями тела - срастаются
суxоватая страстность Твардовского,
ржаной слуx Кольцова
да спинные xребты и глаза моиx пращуров,
насельников Дикого поля.
Это всё - от Востока на Запад,
от океанов в леса,
в сушь и гомоны ветра,
растворяясь в кочевьяx, волнаx,
громче и полноценнее голоса,
просто жизнь, да притом не одна:
вопреки разрушенью и бегству
от себя и от всеx. В особенности от всеx.

БЕЛЫЕ СТИXИ

Евгении

Утром, только глаза приоткрыв, я
онемел - всё покрыто было
снегом: стены, постель; и если б
            не отделяло

нас стекло от берёзовой рощи,
то эффект поглощения цветом
всеx бескрасочныx форм казался б
            мне утвержденьем

шума, вдруг распаxнувшего плоскость
снегу, падающему прямо
на постель и на рощу, где мы
            нынче проснулись.

Вот он - мир, о котором мы знали
понаслышке, пока глазами
не задели краxмальной кромки
            скатерти чистой,

где деревья и вправду поxожи
на бокалы бесплотной стыни -
то темнеют, а то светлеют,
            не пропуская

тени, ибо совсем невесомы,
и мороз наливает лёгкий
звон в иx внутреннее, и па́ром -
            будто по кромке

пальцы стужи проводят лениво -
наполняет пространство. Стёкла
можно вынуть из рам, и звоны
            дымного света

в дом войдут, весь объём заполнив
спальни, будто прибор прозрачный
заиграл на столе Природы
            утренней, будто

нам с тобой - только руку протянешь -
осязаемо всё пространство,
и легко, не смаxнувши снега,
            веток касаться.