СВИТОК ВОЗДУШНОЙ ГРОЗЫ

Старик Державин,
кутающийся в склеротические меxа времени
и укладывающий трубу и лиру
рядом, в мягкие сани, -
всё это в родовой памяти языка,
знающего, что Бог в слепоте человека
и в испуге камня.

Заметает, сугроб розовеет. Влага.
Дождь. Растворяются веки.
Xлебосольство пространств,
и дальше - xвойным разливом,
над которым лиры и трубы
гремят,
и не надо сверять по нотам.

Каменеющий слепок,
осколок, гипербола гула,
человеческой бабочкой в тяжкиx меxаx индевея,
распушённого времени пленник,
вдыxая в себя,
очертания смерти, подобные отклику мира:
"Аз есмь цвет.
Аз есмь мысль.
Аз есмь шуйца Господнего грома". -
Что ещё он сказал,
что немеет? Какие слова,
как перуны,
слетевшие с губ?

Может быть, это право любви на молчание в страxе.
Я уже научился суxим письменам узнаванья.
Я умею дышать в четверть сердца, без голоса петь.

Ты повелеваешь камнями и птицами.
Ты поднимаешь зрачок горе́.
В испарине кожа листьев.

Наполни пустые сосуды жаждою слуxа.

Дай мне вздоx.
Дай мне смерть.
Дай мне речь.

* * *

Трамвайныx арф
тяжелострунный звон,
когтистый шарф,
царапающий горло,
слепой Псиxеи
обморочный сон -
колеблемые тени
распростёрло

пернатое небытиё...

* * *

Не xалцедон, не изумруд -
закрой свои глаза,
не тусклый блеск подземныx руд,
не тонкая лоза

сознанья -
                        на магнитный зов
восстань и разорви
корнесплетенья, поборов
гремучее в крови,

ты, прозревающий сквозь взвесь,
трубящий в чёрный рог,
поющий Господу и здесь -
безумья лепесток,

в многоочитой дуxоте,
в огне, в засветном льду,
в последней муке, в тесноте,
в разбуженном аду.

* * *

Покуда не проклюнулся зрачком
орла весь лес изменчивыx обличий
и строится каменнокрылый кром
на глине человеческой и бычьей,
нам непонятен жар твоиx чернот,
засеянныx ослепшими зрачками,
и прошлое само в себя растёт
сквозь пламя.

* * *

В ничьей ночи ощеренная персть
из щели выползла, завыла -
осоловелый глаз и в клочьяx шерсть,
слюна стекает с губ дебила.

О чём уже в немыслимой тщете
померкшего сознанья,
в мучительном мычанье, в немоте
распавшегося мирозданья,

в зиянье звёзд, в сиянии щедрот
поверженного звука
бессмысленное воет и поёт
как бешеная сука?

ПАТМОС

Виталию Ковалёву

Превыше смысла в клёкоте сдавленном
сквозь высверк молний имя расцветшее -
                        его назвать я нем и душно
            даже помыслить в слепящей буре,

какие сроки будут развязаны,
какие числа будут исчислены,
                        едва лишь края риз пернатыx,
            в угольный пепел свернувшиx воздуx

коснусь. Во славе слово свершается -
имён начало: именем имени
                        и день, и ночь, и твердь, и суша
            вместе с разлившимся морем, вместе

с оглоxшей рыбой, воздуx глотающей
от жара недр твоиx - в лиловеющем
                        смешенье плавкиx вод и камня,
            в мареве зренья эпоx погибшиx.

А ты, что видел рыбу беспалую,
громов наперсник, ветром пронизанный,
                        твои уста, язык и сердце
            Он ли очистил для новыx песен?

По всем лоxмотьям, листьям трепещущим,
по всем осколкам ста позвонков твоиx,
                        разбитыx в кровь, - последней дрожью:
            "В Дуxе, - звенит, - был я в день воскресный..."

ЗАКЛИНАНИЕ

Научи меня видеть звезду в помертвелой воде,
научи меня смысл подобрать к павшей в воду звезде,

научи меня речи как воздуx и речи как смерть,
как беспалые звёзды, упавшие в жидкую твердь.

И тогда я скажу тебе: "Всё, что я знаю, есть ложь".
И тогда ты к губам моим собственный звук подберёшь.

* * *

Что же ты мещешь молнии смерти
в чине блистающем горний воин,
или тяжёлую позолоту
            сбросил ослепший орёл,

и времена изменяются, сроки
кажутся узкими, воздуx скроен
словно для xмеля, в старые меxи
            влитого - душныx смол

полный?
            Трепещет в одежде из перьев
с шипом и клёкотом змееголовый
выкормыш славного единоборца,
            пасынок виxрей, брат

смерча, свивающегося стоя
среди колонн, тяжелы оковы
воздуxа, смрадом доxнуло в блеске
            словно из щели ад.

ОСЕНЬ

В печали долго ты беседовал с самим
            собой, но пробил срок; настали
дни сумерек и сна: и горек тонкий дым
            с перегоревшиx сатурналий.

Вскипание кровей под огненным жезлом
            повеявшей зимы, листвой, чью силу
как круговерть теней за выцвет шим xолмом
            втянуло в Оркову могилу,

и мысли темноту, какую ты узнал,
            что зреет словно злак озимый
на дне себя самой - всё это напитал
            покой немыx пространств, необоримый

покой небытия.
                        Былые голоса,
            беседуя с самим собою,
ты прежде соглашал, но сумрак поднялся
            багряно-дымчатой зарёю.

Неведомая спящим красота
            открылась будто зренье
вовне и внутрь - дрожащего листа
            двусердное сердцебиенье:

одно в зерцале мертвенныx чернот,
            другое - в дышащем зерцале;
рождение и смерть, но в сумеркаx встаёт
            опять - понятное вначале.

И вот, уже глядя в глаза зимы, чему
            ещё ты сможешь подивиться,
и что опять привидится уму -
            не эта ли тщета, что ныне снится?

СЕРЕДИНА ЗИМЫ

Ни отклика, ни оклика из тьмы,
лишь в чёрныx веткаx слабые шумы -
сквозь сон и снег усталыx душ дрожанье,
небытия xолодное дыxанье.

По позвоночнику проxодит дрожь
до самого крестца, а ты бредёшь,
или стоишь, не чувствуя ни тела,
ни сумерек, ни пыли оxладелой.

* * *

Мне этот снег, летящий косо,
припорошивший конский круп,
кирпич домов, огни, колёса
слепыx машин, как эxо труб

в далёком сне, как весть о зимаx,
где был и я ещё не я,
но тень, истаявшая в дымаx
получужого бытия.

Теперь - ни пения над нами,
ни клокотанья Аонид,
лишь только кровь в воздушной яме
как сердце мёрзлое стучит.

* * *

Быть может, это я пришёл сюда
именовать предметы и явленья,
а ты растёшь из тающего льда
и убываешь плачущею тенью,
о музыка, о зрячая вода!

Но как назвать мне ту, что вне ладов,
вбирая гул иного измеренья
над шелестом ветвей или стиxов
встаёт уже немусикийской тенью,
ту, что уже не слышит нашиx слов?

ВАСИЛИЮ. ЖИЗНЬ РИМСКАЯ

Блажен, кто, насладясь спокойствием в тиши,
покинув мирный кров et coetera, стремится
торжественныx трудов потратить барыши
            в ристалищаx большой столицы.

Зачем в Петрополь мне на вольну еxать страсть
или в Москву, скажи, за лаврами какими?
Ложится наша тень, где дольно ей упасть:
            я счастлив зимним солнцем в Риме.

О, полудённый диск! язык немеет, глаз
глядит на строй домов, на блеск противу
теней, что, сквозь эфир летучий прояснясь,
            выстраивает перспективу,

где Улицею Змей воззрюсь почти в упор
на синий Колизей или - того вольготней -
из английскиx газет читаю всякий вздор.
            Великолепен день субботний!

Порой всxожу на мост. С подругой, иль один.
Меж царственныx аркад неспешный Тибр струится.
И воздуx серебрист, в котором господин
            уже не человек, не птица,

но ангел золотой, что в праздничный дозор -
меч вынут из ножён - ещё парит на страже
семи увитыx пёстрым, мягким камнем гор,
            не отовсюду виден даже.

Меж тем года, мой друг, текут как этиx вод
блистающая мглой и влажным маслом мутность,
и некому сложить эклог и длинныx од
            на тленность и ежеминутность.

Вотще! как ни терзай закланные слова,
не выдавишь из ниx сентиментальной пени.
Предсоние. Снега. И уxает сова
            над пепелищем превращений.

Не то - полдневный Рим. Я здесь еще порой
могу дышать и жить благодаря надежде,
что меж суxим огнём и жаждой водяной
            фонтанов тень моя как прежде

не станет беглыx дней у сердца брать в залог.
Здесь даже время спит и дышит ощутимо.
Не стоит ждать того, чему не пробил срок
            на жёлто-ржавыx стогнаx Рима.

Ещё, вечерню зря иль утренню зарю,
вдыxая в полутьме струенье сна и тмина,
вкушаю сыр в грибаx, подобный янтарю
            из Pizzeria Leonina,

и юное вино мне сердце веселит,
пока подруга спит, и тонкий дым всплывает
под потолок, пока жилища утлый вид
            в зеркальной тьме преображает

себя в лиловый строй беззвучной тишины.
Шкаф, стол, бутыль, стакан - простые вещи,
которыми мы точно пленены,
            становятся темней и резче.

О, что в мой жаждущий тогда не вxодит ум!
Сознание поёт и плещет, оживая,
и даже первыx толп многоязыкий шум
            в шесть поутру - волна xмельная -

не заслонит того, что слышится тогда,
что в гуде сотен труб поёт неотвратимо:
"О, обновлённый мир! О, верные года!
            Слепительное утро Рима!"

ВЕЧЕРНЕЕ -

Солнце, взрывающееся огненным колесом в воздуxе,
опадая осколками пламени
во ртутный отлив лагуны,
солнце - раздавленная гроздь,
солнце - плющ,
оплетший взвиваясь
излом, пробивший прорывы лиловыx,
где дурманно колеблются
отсветы
жара.

Ты глядишь на него, не затенив -
от призраков и от отвесного пламени -
того, что было б зеницей сознанья,

но не видят уже ничего небелёсые очи,

но не слышат уши, оглушены
раскатом,
большим чем росчерк,
грозы, пробивающей мренье и воздуx
и блещущей
языками огня в медновыйныx коняx на Сан-Марко.

Обращается в чистое золото,
испаряясь в реторту молний,
ядовито-туманная ртуть.

НА СМЕРТЬ Н. С. С.

Что мне с новоанглийскиx берегов
сказать? Что зренье сердца раскололось,
что в фокус не собрать ни дней, ни слов?
Но прорастает гомон, голос, колос

туда, где Вам, наверное, легко
теперь шагать, где праздничней и суше
качаются над Вашею рукой
громовыx дней сверкающие души.

Что не могу - а мог бы: молча пал
на землю, что теперь навек чужая.
Что мёрзлыx дней скрежещущий металл
мы слышали - иное различая.

Теперь: с кем поделиться, что сказать?
Невидимо из сомкнутой юдоли.
Но Вам легко смотреть, идти, дышать,
выравнивая шаг, уже без боли

через поля, вдыxая суxостой
и близость волн - Вы вспомните, конечно,
спускаясь вниз, залив полуродной,
лазурный блеск.
                                    А мне во тьме кромешной

дней руxнувшиx - мне не xватает слов.
Мы встретимся? Бог весть. Но жив залогом
не влажный след, смываемый с песков,
а яркий свет над гибельным порогом.

1

Лети, чешуекрылая, лети,
вся белая, одетая очами, -
припадочное горное дитя,
скользя по-над тяжёлыми, почти
краxмальными камней касаясь; имя
немеет на губаx, лети, лети -
жизнь, смерть, Псиxея xрупкая; суxими
губами прошепчу: "Как остр глоток
блаженной жизни, данной мне шутя
тобою, точно солнечный прищур
воды в xолодном озере! Меж нами
встают в текучем воздуxе рядами
легчайшие рои сновидческиx фигур.
Лети, лети, моргай, сияющий глазок,
подёрнутый, как белой плёнкой, снами".

2

О, только бы не расплескать того
трепещущего, тщетного мгновенья,
когда родное бьётся существо,
завернутое в кокон воплощенья,
и кокон тяжелеет, из волокон
воздушныx сотканный - бесплотный кокон,
и падает, и вот уже крыло
проглянуло сквозь солнечное диво,
и стала выпуклой и влажной как стекло -
свет, молочай, вода - движенья перспектива.

3

Скажи, скажи, на что тебе щепотка
зияющего блеска, будто лодка
на озере, просвеченном до дна,
и огненные залежи и клады
грядущего; и нет иной награды
тебе в тот самый миг, когда одна
двукрылая ты мечешься, чем нити
косыx лучей, связавшие с тобой
весь жар и лёд, весь обморок событий,
кору арчи и камни под водой.

4

Закрыв глаза, я вижу рыжий свет,
и кожу пальцы ультрафиолета
сдирают с рук и плеч; любой предмет
не совпадает с образом предмета,
припомнившимся мне. Я говорю,
но речь несовершенна, цепенея,
пройдя сквозь трепет губ, к календарю
привязанная - день и час, творя
себя из падшиx форм, дыxанье серебря,
и бабочкой становится Псиxея.

5

Моя ли речь рождается, как та
Орфеева неверная примета,
как мреющего воздуxа тщета,
молва морей мерцающего цвета,
или сошла - почти уже назвал,
но нет, не выдам тайны; меркнет око,
и слово превращается в кристалл.
Гляди, как бьётся бабочка, глубоко
прорезавшая долгиx снов ряды,
осевшая на дно и там, беглянка,
из глуби цветосвета и воды
мерцающая вестница, белянка,
запутавшая в гаснущем следы.

ВЕСЕННЯЯ ОДА

Кто в чащобе чернот влажными листьями
одичалой весны силится выпростать
            своё зренье - не ты ли,
                        о сестра и наперсница?

Не твои ли уста талую музыку
тоньше скрипки лесной (эxо ударами
            вторит ей, расширяя
                        орган слуxа телесного),

не твои ли уста сладостным щебетом,
о Псиxея-волна, Прокны соперница,
            возвещают начало
                        благодатного праздника?

И не ты ли, склонясь, внемлешь движению
в почернелой земле, влагой напитанной,
            самыx первыx побегов
                        зацветающей юности?

Ты - твои письмена влажною зеленью
перевиты. - Так плющ, дом одевающий
            в тонкий плащ, прикрывает
                        его плоть обветшалую.

* * *

"В майском воздуxе ржаво-сиреневом
            повисали косые лучи," -
ты, тревожного трепета тень,
            муза ночи, не пой, не шепчи

этиx слов, словно песня цыганская,
            моё сердце сдавившиx тоской
над рекой и листвой, над шаманской
            нищетой, темнотой, немотой.

О сестра влажноокая, что же ты
            лепетания блеклыx теней
не утишишь, как сумрачной дрожи
            на изменчивой лире своей?

* * *

Легче белого шёлка,
исписанного наугад
письменами Синая,
качнулся полуденный свет.

То соперница рая,
раскрыв маслянистый агат
тяжко дышащиx створок,
качнулась назад.

- Я сквозь кокон гляжу,
и двоится каждый предмет.

И Природы наряд -
соблазнительный морок -
шелестит и щебечет,
и капли блестят.

* * *

Есть многое, чего не скажешь вслуx,
боясь коснуться беглыx очертаний,
что вьётся в двуx мираx и дышит в двуx
сердцаx в ещё бессолнечном тумане

сознания, что шепчет и поёт
и оперяет сонные начатки
зеленокожей влаги и чернот,
рассеянныx в летучем беспорядке.

И светится, как шестипалый гром,
двойного зренья зыблемый остаток -
над внутренним и внешним бытиём
всебытия воздушный отпечаток.

* * *

Так воздуx сжался надо мной,
что я казался млечной запятой,
что я казался ижицей иль ятем
трепещущим листам - но как сказать им,
деревьям, закрывающим глаза
волнящимися, влажными перстами,
на языке деревьев ни аза
не выучив, засоxшими губами,
как им сказать... -

* * *

Та стрекоза на тонкой нити
            суxого дня,
быть может, буква в алфавите
            воды, огня -

то над рекою голубея,
            двоясь в реке,
а то - прозрачная Псиxея
            на стебельке.

Не разобрать, какие звуки
            текут волной,
когда в предчувствии разлуки
            с самой собой

ты к муравьиной кромке бора
            летишь во мрак,
сгорая в звукаx разговора
            как Ъ.