ОСАЖДЕННЫЙ ЯРУСАРИМ
СТРАТЕГИЯ
И тогда все услышали голос:
хватит говорить о словах
говорите словами
довольно
достаточно
полно
Но тогда (когда?) все (кто?) (что сделали?)
усомнились в услышанном (в чем?)
Не под вопросом остались только союзы
междометия
и
частицы.
Все прочие неудовлетворительно отвечавшие на вопрос
условились: уйдя, улизнув, улиткой
укрыться в устьях истока и глохнуть (кому?) в угоду
от стука в ушах, от стука удвоенных у, на нитку
удить бумажные уши убогого и урода,
устами укромного уха, укором уха устало
увянет устрица слуха, уснет, ускользнет украдкой
унылых звуков бухгалтер и розовый блеск лихорадки
с паленой оборкой на лицах
не послушаем не услышим
достаточно
полно
довольно
И тогда растворилось море, как раковина большая,
как растворимый кофе, чернотой обольщая,
и снова края срастило. Тонуть им было не больно.
Морская сирена завыла, выводя для них шабос.
Но тогда они на берег вышли с дядькою Черномором,
на берег волну погнали, как по полю гонят шайбу,
как в шею стада овечьи на пастбище гонят в горы,
так погнали прибрежных агнцев, как татаро-монгольское иго,
как врагов пред собой батогами,
и вернулись туда, где глину они долго гнули ногами
и давили вино кувшина, дабы десять капель на книгу
уронить, на ее страницы, как пот утирает странник,
стереть рукописные строки, пусть над ними плачет словесник
и бухгалтер недоумевает.
(Недоумения вот образ – затаясь
и алчно чревом розовея, плоти
изгиб выпрастывает, сращивая вязь
краев иззубренных и в жалкой позолоте.)
И тогда, чтобы это увидеть, на самое дно опустились
и наощупь нашли они образ розы червленой алой
и на свету рассмотрели, близко к глазам подносили,
но тогда алычой червивой он им показался или
смежились златые створки, море сомкнулось, опало.
И тогда над собой пирамиду они возвели из ила
в ней спустя тысячелетья нашли человечий волос,
в опрокинутой хижине неба в дельте истока Нила,
но тогда все услышали голос:
хватит говорить о словах
говорите словами
полно
довольно
достаточно
Да статочное ли дело
по-на берег выходит катюша
не хочу лежать в саркофаге
а хочу лежать на дне моря |
РИТУАЛ
можно ли проще сказать и нужно ли:
вечеряли, ужинали, ужинали, ужинали
белые глазки плавали в слезках
пыльная зелень
горелая кость
супротив кости: место для гостя
прочие гости сели поесть
по три стороны столового прямоугольника
входившего в дверь
перед каждым гостем словарь
и гость
читает: тварь
понимает: зверь
читает: твердь
понимает: смерд
два пишем
один в уме
и один все твердит: не верь
а два в сердцах отвечает: merde
и царь не придет и смерть не придет
доколе пребудешь тверд
доколе пребудешь жив
промеж животных и трав.
один понимает: жертв
один понимает: жатв
раздался хруст и уста отверз
один и сказал: ты лжив
тверд: это только устар. поэт.
покуда пребудешь тверез.
один был дед мороз.
и все обращают свой взор
на дверь на ея силуэт
на черный прямоугольник ея
входивший прямо к столу
и каждый думает: вздор
я это не я. я это не я
один обводит узор
на скатерти прямоугольной
и думает: это не больно.
но два оборвал его: врешь
и в брешь потянуло теплом
тут все кто сидят за столом
на стол обращают свой взгляд
на белый прямоугольник его
входящий в открытую дверь
и каждый думает: на кой ляд
и смотрит в свой календарь
читает: дурь
подразумевает: ударь
читает: медь
подразумевает: море
два пишет
один в уме
азбукой морзе
вместо морга выстукивает: море.
вместо: умер выстукивает: умерь
и все повторяют: нет места
и все повторяют: есть
и месть меняя местами
уставясь в печатный орган устами
в початок граната стакана
в его непочатый огран
и два все твердит: не зря
не узрели мы царя:
ведь смерти не узрели мы
незрелые наши умы
раздался треск и отверз уста
один и сказал: ни зги
не вижу я и устал
и два сказал: я не вижу я:
ни руки его ни ноги
ножка стола и столовый нож
прямой образуют угол
один читает: ложь
открытая дверь добывает
к столу свой каменный уголь
два понимает: лужа
и льет на скатерть вино
...младенца старца и мужа...
читает один и на дно
стакана взирает вчуже
и холодом потянуло от морозилки стола
и все уткнулись в лежащие на коленях "мурзилки"
чтобы не видеть ствола
двери наведенного прямо на стол
где стыла горелая кость
супротив кости: место для гостя
глазки крутые в слезках кипяченых
хрен и замазки горсть
у каждого свой букварь
все делают что хотят
читают: зверь
понимают: тварь
читает: книга
понимает: фига
все поют: "двенадцать негритят":
(12 негритят пошли купаться в море
резвиться на просторе
один из них утоп
ему купили гроб
и вот вам результат:
11 негритят пошли купаться в море... и т.д.) |
БАСНЯ
Столь многие есть пути,
Невемо по какому пойти.
Помышленья столь многие есть,
Невемо, что и подумать.
Так изъяснясь посредством внятных слов,
Один поэт, должно быть, стихотворец,
Заради муз оставивший торговлю,
Посетовал на ловлю,
Из уз и пут высвобождая свой улов.
То были мыши, Ваша честь,
Или други какие звери,
Коих он мог бы предпочесть,
В том не был сам поэт уверен.
И много сыщется голов,
В коих уверенности несть.
А мышки из углов
Глядят или подмышки –
Так все равно им неча есть.
Изустна версия иного витгенштейна –
На ней еще и позвонок сломаешь шейный!
Покуда следуешь за мысью-то по древу,
Паскуда скачет то направо, то налево.
Здесь басни не найти, одна мораль.
Скажи, мой глюпый дочь, зачем ты так ораль?
Тут воли не обресть, зато покой с глаголем,
Покой и боли
Здесь
На выбор нам даны.
Скажи, мой дерзкий дочь, зачем ты недоволен?
Хоть в руце смерть в чужой,
Ты выбери болесть.
Ах, фатерхен, не будьте вы ханжой,
Затем, что выбор наш неволен.
Я "Рцы!" ему рекла,
Я слушать захотела
На языке реклам чужие голоса,
Да боком вышла месть.
И вот болеет тело, уже межой,
Меж тут и здесь.
Я слышу голосок,
Не низок, не высок,
Он говорит: "таут", ошибка вышла, то есть,
На языке иврит и всё стучит в висок:
Кто в тереме живет?
И
Дома ли хозяин?
Но в словаре моем вдруг стало много слов
Излишних, и уста мои устали. "Минхерц, –
Я б молвила ему, – поди-тко ты на заин!
Ужель не вижу я, ты пег или солов". А заин – тот же хер.
Но голос мой умолк.
Я слышу голоса. Я вру. Я вижу их. Я рву
На темени своем волосья и рассыпаю по ковру
Я темени волосья.
И, видя в этом толк,
Все то, что "я" звалось, я
Поныне "я" зову.
Из "я" на зов идет потешный полк.
И веку волк, и человеку вол,
И воз чела – навоз, мои зольдаты,
От слова "золь", дешевый. Как заплаты
На латы вам, поставят даты.
А полк осадой станет по стенам
Под сенью книжных полок,
Изъяны стен сокроет войлок,
И две мортиры, волок применя,
Доставят и наставят на меня,
Насадят сад, и он упьется пойлом
Воды огня.
Но я тогда как мышь, наскучив миром,
Уйду глубоко в сыр земной,
И только Ты, любитель дыр,
В дыру последуешь за мной.
МIРГОРОДУ
Так вся обращена туда,
что здесь как бы по долгу службы
свой отбывает трудодень,
в томленьи праведна труда
взирающа подолгу, глубже
во взвесь воды и насекомых
почти прозрачного столпа.
Подушной тяжести наклона
обречена – поди воздень, –
висит и топчется толпа
в стекле воздушного флакона.
Движением частиц влекома,
толчется пленная руда,
бия в кимвалы стен незримых,
гремя песком и жестью, Тя
восславив, грозная гряда,
Ярусарим, темница мiра.
В пробирке из-под валидола
слюда звенит мушиных крыл
о панцыр жестяной хитина,
розанчик от оси сместя
налево. Розу шмель сокрыл
движением частиц стихийным.
Вперяясь не горе, но долу,
почти сияющую взвесь
неоперенных крыл с водою.
Ярусарим, ты вся, ты весь
сместился влево от оси.
В пробирку из-под валидола –
шмеля (осу, пчелу) и крылышки
двух мух невзрачных, тулово мясной, сине-зеленой,
еще розанчик и залить водой.
Для проведения эксперимента
вполне достаточно изложенных условий,
еще на дно бы несколько песчинок иль камешков,
едва не позабыла. И всё взболтать.
Пусть в трубочке стеклянной
закон гармонии и красоты всемiрной восторжествует.
Ты же будешь зритель. |
ГОРОДУ И МIРУ
Отрадно сознавать, что оба слова,
из одного быв извлеченны корня,
двумя стволами разветвили крону.
Один ствол в белом небе держит книгу,
другой ствол в черном небе, белоглазый,
многоочитый ствол и многогрудый,
Идейской матери дырявые чертоги.
Держатель книги держит книгу в небе
так высоко, что ничего не видно –
она одна, а может, ее много?
Под ним земли сподручная держава
оплетена воздушными корнями,
над ними груди Реи гордо реют,
единство всех Коранов утверждая,
бюстгальтер их поддерживает дерзкий.
Гроссбухи на вершине накренились,
вот-вот и рухнет груда счетовода,
и градом всю побьет листвы корону,
но книжных корешков не дрогнет город.
А дервиша в пыли лежит старуха
и пыльной пресмыкается дорогой.
Никто уж многотомной не коснется –
ни вороха бумажныя страницы,
ни ворога подмога древоточцы.
Ее змеиной судорогой сводит.
Вершки и корешки не поделивши
грядущего, мужик и черт на грядках
сидят и судят, черт-те что городят,
рядят о смычке города с деревней.
Судьба была им, видно, скорешиться.
Они стоят под городом осадой,
они сидят под городом дружиной,
Рух-птица во древлянах новых княжит
и Гарудой с червем земным Нидхеггом
бухгалтерскому подлежит учету. |
ЖАЛОБА ПОГРАНИЧНИКА
Я не хочу пограничником быть, – сказал пограничник, –
я граничником быть не хочу,
я гранильщиком быть не хочу,
гранью я быть не хочу,
быть не хочу я гранитом,
не хочу я быть гранатометом,
гранатом хочу я не быть,
но нежеланье мое гранит меня и ограняет,
сам я на страже стою сам осьмигранник себе.
Сторожем быть не хочу, – сторож ответил, –
стражем быть не хочу,
стражей быть не хочу,
но нежеланье мое меня стережет и треножит,
ветром колеблем стою.
Я приворотником здесь, – заметил привратник, –
но о желаньи меня
никто не спросил. |
СОНЕТ, ПЕРЕВОД С ЧУЖОГО ЯЗЫКА
ПОДСТРОЧНИК
Так мало осталось того, что по-прежнему бы меня занимало [интересовало].
Возможно само это малое [маленькое]
[сама эта малость]
одно [одна] только и занимает меня
измерением ее [его] параметров [периметров]
я занята [занят] целый день [целыми днями].
Здесь я точка моего исчезновения.
[Я пребываю в точке исчезновения меня.]
[Я нахожусь в исчезновения меня точке.]
Мое пребывание в ней давно окончено [завершилось],
мое исчезновение в ней продлится годы.
Я растянусь во времени моего исчезновения,
как розовая жевательная резина
изо рта Рути из министерства [конторы] туризма.
Я хотел[а] бы уехать несколько раз отсюда,
[отсюда несколько раз]
чтобы [дабы] снова [вновь] вернуться [возвратиться]
к моего умиротворения месту. |
ПЕРЕВОД
Столь малое меня интересует
по-прежнему, столь малое осталось.
И, стало быть, одну лишь эту малость
я до сих пор обдумываю всуе.
Я меряю ее и измеряю,
в ней прибывая в точке убыванья,
я убиваю в точке пребыванья,
склоняя я – о яе, яей, яю.
Бытье мое давно в ней навернулось,
небытие мое года продлится,
исчезновенье яи из столицы,
как розовая жвачка растянулось
изо рта Рут
из мисрад-а-тайярут. |
МЕСТОИМЕНИЯ
ЭТО
– Я знаю, – сказала Анечка, –
это когда гражданин ложится на женщину.
– А ведь и правда, – восхитилась Нюра, –
такая маленькая, а уже все понимает.
– Правда, – сказала Анечка, –
это такая газета. Правда бывает разная:
ленинградская, комсомольская, Правда Востока – Дер Эмес.
После этого, – сказала Анечка, –
гражданин не должен поворачиваться спиной к женщине
и читать газету. Сначала он должен ласково потрепать ее по плечу
и только после этого осторожно пройти в уборную и уже там
начитаться.
– Ну знаешь, – возмутилась Нюра, –
это всё враки, если не хуже.
– Враки, – сказала Анечка, –
это вранье, т.е. ложь. Ложь бывает всегда одна.
Она лежит в средиземной луже
и смотрит, как всплывают со дна
последние пузыри утопленников.
– Это не лужа, – обиделась Нюра, – а ложе.
– Это больше похоже на ложу, – сказала Анечка, –
небольшого и немалого театра.
Она разлеглась будто в кресле, оперлась на барьер
и смотрит, как разлагаются утопленники.
Еще тепленькие. Они разлагаются веками, получается нефть,
А под веками у нее плавают радужные круги.
Другим для этого приходится разлагаться на элементы.
А ее окружают враги народа,
опутывают глистовидною лентой,
требуют газетку.
– Ну и что? – вспыхнула Нюра и спустила воду.
– Тебя послушаешь и жить не захочешь, – сказала Нюра
и хлопнула дверью. |
ОНО
– Ты знаешь, – сказала Анечка, –
я видела.
Оно белое более
белое
белее облака
– Знаю, знаю, – обиделась Нюра, – балаболка ты.
Длинное, белое, висит и свистит, чистое, матушка,
чистое,
это ж исподнее мужнее.
– Да
нет,
правда, – сказала Анечка, – не белье, и не нижнее,
нежное.
А
я
истинно видела.
Оно белое более
белое
белее облака
совсем небольшое...
– Твоя правда, – обиделась Нюра, – скажи сразу уж, малое,
мелкое.
Ну так что ж, что мала
я
болела
я
– Не болела, – сказала Анечка, – а белело,
белее более,
и не маленькое, а среднее. И на О оно начинается.
– О! – обиделась Нюра. – Заблеяла! О! Обол тебе в зубы передние.
О! Обол в твои зубы молочные – в преисподню со входа парадного.
– Не овца то, – сказала Анечка, – и не агнец, другое животное.
Оно скалило зубы желтые
и ушами лилейными прядало,
молока белее,
и более белизны в нем
вблизи, чем издали,
молокан белей и субботников.
Мне геенны огнь – не агония,
я видала осла спасителя.
А между ног у него болтался фаллический символ. |
НЕЧТО
– Скажи мне, – сказала Анечка, –
что это – нечто?
– Нечто не есть ничто, – сказала Нюра.
– Я тебя не спрашиваю об этом.
– Я тебя не спрашиваю о том.
Я тебя не спрашиваю о том, что не есть ничто.
Скажи мне, – сказала Анечка, –
что это – нечто?
Комната раскрылась как спичечная коробка.
Нюра вспыхнула как спичечная головка.
– Анечка, – вспыхнула Нюра, –
тебе не кажется, что у тебя едет крыша?
– Правда? – удивилась Анечка. Ее голос зазвучал
восторженно и одновременно с тем несколько робко.
– Ловко! – возмутилась Нюра. – Вопросом на вопрос –
это ты можешь, а отвечать –
видимо выше твоего разумения, у тебя, видно, нос не дорос.
– Да, конечно, – согласилась Анечка, – отвечать – это по твоей части.
Скажи мне, – сказала Анечка, – куда она едет?
– Ну что за несчастье! – возмутилась Нюра. – Да разве я – глобус?
– Нет, конечно, – согласилась Анечка, – ты – политическая карта мира.
– Правда? – удивилась Нюра. Ее голос прозвучал
восторженно и одновременно с тем несколько робко.
Раздался выстрел, будто высадили пробку
золотого аи –
это Анечка встала из-за парты.
– Нюры, – сказала Анечка, – не разговаривайте на уроке.
Вы болтаете ну просто как сороки.
И не тяните, пожалуйста, руки.
Да не свои, мои, – сказала Анечка и села за парту.
Со стены смотрели портреты Декартов.
Десять заповедей декламировали в один голос:
"Не сотвори себе кумира".
"Волос долог, да ум..." – витийствовала за окном Северная Пальмира.
– Скажи мне, – сказала Анечка, –
что это – нечто? |
