ПОСВЯЩЕНИЕ

Что с нами сталось?
Смешно сказать, ты стала музой,
а вот меня и вовсе не осталось,
и, прелести небытия перечисляя,
с тобою говорит путеводитель
по бывшему священному союзу.

ПРОЛОГ

Писать как щастье щас
и как сейчас несчастье,
так раскидайчиком торгует мелкий частник,
икотой суффиксов его вращаема праща,
он ротик раскрывает, мелкий частик,
за уменьшительно-ласкательной тащась
наживкой (червь резинки). Что ж, отчасти

свобода в выборе правописанья нам дана
затем, чтоб больше было виноватых
в погрешностях противу языка. Ведь и она
раскинет свой товарец, сладкой ватой,
нам залепляя рты с повадкой тароватой,
и будто говорит: товарищ, вся страна
разврату орфографии виваты
поет, и страмота у eй видна.

Мы шли давно и поздно вышли к зоопарку.
Несут на палочке нам алых петушков,
лотошник с уйди-уйди был таков,
и раскидайчики уложены в запарке.
Нить сладкой ваты сматывает Парка
с повадкой вороватою божков
свобод, судеб, киосков и оков.
– Как мертвому положены припарки,

положено нам щастье испытать, а после нас
несчастье испытует, – Олоферна
провозгласила голова в окошке касс
иль Голиафа и захлопнулась. И скверно
толпа ругнулась в рифму, на Парнас
отправившись, а не на звероферму.
И "негалантный детский запах", и каркас
вороньего гала-концерта деревянный – вот, наверно,

щестливый зоопарк моих признаний.
Сама цитата из Резинкиных стихов сейчас
случайна. Тупая мордочка так тычется мяча
китайского в ладонь, а после отлетит, о стены зданий
тисненных златом воздуха стучась.
Сославшись на забытое изданье,
вольно нам на печи по щучьему заданью
в тщете деепричастий учащать и ща и ча.

ГЛАВА 1

Прошли Юдифь с главой олигофрена
и галифе без Френча, и рефреном
толпа ругнулась в рифму из главы

предшествующей: мол, какого хрена,
на небесах в мокроте и мохре на
небесах прогуливайтесь вы.

Под вывеску линованную "Вина",
мохеровую шапочку надвинув,
спешит Резинина, как будто на пожар,

но путь ей преграждает рыком львиным
толпы столпотворящая лавина
при свете дня неоновых стожар.

Ругнувшись в рифму с ненаписанной главою,
толпа полувизжит и полувоет:
так всякая полезет! на кой хер!

так всякая Мальвина голубое
нацепит и – вперед – на поле боя!
так всякая напялит свой мохер,

покою мирных граждан угрожая,
"А я пожары, – скажет, – обожаю
и ем их с булкой, – скажет, – по утрам..."

Конец Резинкиным цитатам. Сторожа и
уборщицы снимают урожаи
бутылок битых, говорят: "Хитра..."

И впрямь хитра "резиновая Зина" –
из винного сбежала магазина,
в затылок дышит памяти чужой,

и запах зоопарка и бензина,
и мокряди ничейную кузину
волосяной завесил паранджой,

кою две-три метафоры дырявят,
посверкивая в траченой оправе,
тобой мне приведенные в пример.

Намеревалась ты меня исправить,
я позабыла твой урок, но гравий –
кварц, шпат, гранит – и парочка химер –

Резинка с Амитоном – не забыты.
(С приметами совсем иного быта
и у Некода был свой Амитон.

Он физик был. Сравнения избиты.
Типаж из Битова. Знаток гамбитов.
Прости характеристик моветон.

Новосибирск Москвы покинув ради,
он бросил на Чаплыгина тетради,
остались также книги и олень

чугунный с грамотой "Представлены к награде".
Кого? Чего? Добыт какой-то радий?
Но мне перечислять все это лень.)

ГЛАВА 2

Сегодня в семь я говорила с Ольгой о поэме,
сказала ей, что Ира Амитон
проникла в текст и уходить не хочет.
– А что, – сказала Оля, – ей там делать?
Она как будто вовсе не по теме.
Да вы ведь с ней почти и не знакомы?
А мы, и правда, только здесь, в Салеме,
с ней познакомились у той же Оли.
Я на тебя сослалась, но в ответ
услышала, что ты ее едва ли
знавала хорошо и что стихов
она от Капризины не слыхала.
И я подумала, ну что ж, в системе
лжевиртуальности и псевдореализма
мы избежим фактологических полемик,
и вспомнила стихи О. Левитанус –
"Пойди продай это лето, купи нам вина и хлеба..."
и вот еще – "Любовь моя, красотка".
Потом она сказала, что названье
ей непонятно, но "тпруа" звучит
вполне приемлемо и очень по-французски.
И тут прошли Валерий и Ноэми,
Натуся Шмидт с Наташенькой Прийменко,
Гаврила, Птица, Черепаха Боря, Полина
Виноградова (см. Птица), Сергей Сергеич
(капитан, как будто), Е.Калмановский
с вепсом Шмидтом (у них всех женщин
величают Муза),
малознакомое и полумолодое
твоих рассказов кочевое племя,
и Катя П.

ГЛАВА 3

– Я так хочу уйти, но я боюсь, – она сама сказала за меня. –
Я знаю, эта смерть – еще не все.
Еще есть годы неразменной жизни
и то, что ожиданием другие зовут, и то, что мертвых изменяет,
и еще то, что в нужную минуту исчезнет без следа,
и эта ложь, которой ты не знаешь,
которая тебя так долго держит
в железном воздухе между землей и твердью небесною
в отчизне всякой лжи.
Ты обещала, – повторит с укором, – ты обещала мне.

ГЛАВА 4

С тобой ли я шла в тот вечер или кто-то другой шел рядом?
Я ты подменяла так часто, что это стало обрядом.
И в общем-то, я и ты – по меньшей мере – триада.

        Сопутствуя нам, поздняя прогулка
        затянет песенку, манерную, походную,
        шаг сбивчивый, погоду превосходную
        сопровождая, как забор фанерный.

                        Я думала, вина – моя любовь.
                        Теперь я знаю – передо мной
                        она безгрешна.
                        Так ошибиться ведь мог любой,
                        так обмануться смогу я вновь.

И если Союз Согласья здесь трижды помянут кряду,
то полк мой потешный встретит твоих пионеров отряды
и обратится в бегство, дерево и дриаду.

        Идет ремонт в фонарном переулке –
        затянет песенку шарманную, дорожную,
        и вытянет под взглядом настороженным
        движеньем воровским часы карманные.

                          Я думала, война – моя любовь.
                          Теперь я знаю – она со мной
                          в союзе бранном.
                          Так ошибиться ведь мог любой,
                          так обмануться смогу я вновь.

На вы обращаясь к троим без лиственного наряда,
обращенный в зеленую веру дезертир получит в награду
каши гурьевской и березовой как метафоры рая и ада.

        И с репетицией, не с боем гулким,
        но с песенкой жеманной, колченогой,
        как хромоножка Лавальер, и понемногу
        ход замедляющей – романсовый в романный.

                      Я думала, верна моя любовь.
                      Теперь я знаю – она и мне
                      изменит еженощно.
                      Так ошибиться ведь мог любой,
                      но я могла бы быть умней.

ДОПОЛНЕНИЕ К ПРЕДШЕСТВУЮЩЕЙ ГЛАВЕ,
ИЛИ ТРИ НЕИСПОЛЬЗОВАННЫЕ РИФМЫ

Две половинки вам дают Гадесово круженье.
Слог первый – помолчите-ка – Одесса даст совет.
Второй слог даст вам свет,
и третий – положительный ответ,
но целое потребует трехсложного решенья.

Две половинки – стрельбище, да по мишени Данта.
Слог первый жажду утолит в краю, где ангел – smog.
Второй слог – света бог.
Все вместе – предложение (высокопарный слог).
Но я забыла третий слог – он слажен как Антанта.

Посередине – "в" в кавычках двойных лампады и романа.
Слог первый – свет сей держит французская рука.
Словарь* предложит продолженье – вид рыхлого псиломелана,
И окончание – начало, точно последняя строка –
А в целом – удаль напоказ драгуна и улана.

ГЛАВА 5

– Помнишь майскую прогулку
Анны Буниной? Она,
грудь иссохшую лелея,
призывала свежий ветр
жгучий огнь ея утишить,
опрокинуть утлый челн.

Городскую бросив булку
мокнуть в Охте, мы со дна
поднялись с тобой к лилеям
водяным, ломая метр,
лепестками шестистиший
усмиряли буйство волн.

– Грязно-желтые задворки, –
хрипловатый хохоток, –
Института Физкультуры –
помнишь, Смольный институт,
как размоченная булка,
выплывал, задрав живот

вспученный (рецепт касторки),
перегородив поток.
Дважды мертвая натура,
мы с тобой тонули тут,
и соборная шкатулка
заедала свой гавот.

– Растянувшись меж домами
и станок позолотив,
речка – редкая основа,
водоплаванья уток –
разоткала твое имя –
Она, стало быть, она.

"Туча, упади громами.
Хлябь! разверзись – поглоти", –
сердца верного двойного
хрипловатый хохоток.
Я бывала здесь с другими,
страшно вымолвить – одна.

– Все ты брешешь, дорогая,
ври в охотку, но невмочь
позабыть, как мы всплывали
из-за млечного бугра,
чтоб строфою шестипалой
воздух млеющий рассечь.

Белым мраком догорая,
белый день уходит в ночь.
Ты болящей молви – vale
и спасайся от багра,
пусть багрит кого попало,
не о нас бы только речь.

ГЛАВА 6

Зачеркиваю первый слог,
что на полузабытом языке загадок
должно означать – забыла полностью,
забыла, но что?
Хлебным мякишем стираю твое имя и твое лицо,
но помню, они – твои.
Второе небо я хочу увидеть.
У ног моих
                    оно
                          могло бы
простираться. Двоимое –
твое – мое – забвенье
проститься бы могло
с простой забавой
воспоминаний. Мне
проститься бы могло,
тебе проститься.
Зубовный скрежет позабыт и быт
латыни кухонной с их veni, vidi, vici,
бобы судеб, синюшныя девицы.
Второе небо бы могло со стиркой
у сходней опуститься на колени,
озябшее, с ознобышами волн,
чтоб я могла, припомнив, удивиться,
сколь многое мной полностью забыто.

ГЛАВА 7

нам хорошо. нас нет.
тебя и не бывало,
и ты придумала себя.
                              иди, сходя на нет,
                              под звездным покрывалом
                              и думай про себя:
                                                        закинув голову,
                                                        под балдахином звездным
                                                        лежит огромная небесная кровать
обмана голого.
скажи пока не поздно:
нам хорошо. нас нет. нам нечего скрывать.
                              она лежит одна,
                              расправив члены,
                              над нею звездный задранный подол
                                                                    как бы со дна
                                                                    подъял колена,
                                                                    и лес, и речь, и дол.
меж четырех колонн
из дерева и стали
и лжи стоический обман
                                    дает наклон.
                                    не спрашивай себя, какими стали.
                                    нам хорошо, на улице туман.
                                                                к нему, как неводом
                                                                или приливом крови,
                                                                притянуты несметные дома.
мы не войдем
в них. нас язык коровий
слизнул. не быть – не надобно ума.
                              огромная лежит
                              небесная корова,
                              во тверди рта язык, как слизень голубой.
                                                меняя падежи
                                                и ложа и покрова,
                                                затверживай азы: нам хорошо с тобой,
и вымени ее волынка понемногу
точит туман под звездной пеленой.
что в имени тебе моем, ей-богу,
                                    ведь нет тебя со мной.

ГЛАВА 8

Давай, мы будем делать вид, что я мертва.
Ты станешь звать меня, и я не отзовусь.
Еще не знаю я, какую выбрать позу.
Во всяком случае не жертвы. Нет, сперва
достаточно закрыть глаза, рот, уши, ноздри, поры –
что воском залепить, что ватой позаткнуть,
на веки – два алтына, в зубы – грош.
Зато потом начну я разлагаться.
Земля должна быть черной и червивой –
песок для данной цели не хорош,
хоть и не то чтоб вовсе не пригоден.
Я поменяю запах, цвет и форму,
ты перепишешь перечень обид.
Ты станешь звать меня, и я не отзовусь.
Потом я встану, выйду, хлопну дверью,
уйду, уеду, буду делать вид –
накроюсь простыней и лягу в землю.
Земля должна быть чистой и горячей,
чтоб я смогла, рассыпавшись, смешаться.

ГЛАВА 9

Не говори мне больше о притворстве.
        Свет жалостный себя ли обретает в стеклянной мгле
        и там – в сиюминутных чешуйчатых оцепенелых бегствах
        ударом замутненных отражений, дробимых на зияния в стволе
        лепечущих немеркнущих рыбешек, средь скользких запахов
                                                                мальков-и-вод-и-девства.
Не говори мне больше о притворстве.
      Доколе прилагательных не сякнет подробная струя,
      окольными путями стремимся мы к обетованной чаше,
      над нами опрокинутой корытом, необратимое движение струя
      в садок осклизлый слезных скважин, улов живого серебра
                                                                        в ладони наши.
Не говори мне больше о притворстве.
      Отверстий ротовых О прописное себе ли врет
      и с ложечкой во рту зеркальной! – скажите О –
                                                                  оно, скажи мне,
      себя ли обретает и с опаской, но все же столь неосторожно,
                                                                                                    в рот
      себе заглядывает ртутный, будто доктор, со стетоскопом
                                                        на груди, старорежимный.
Не говори мне больше о притворстве.
      Врачу, – скажу я , – исцелися сам.

ГЛАВА 10

– Я вас заставлю говорить, – сказал мне доктор, –
сказала милая на мой вопрос безмолвный:
что доктор ей сказал?
– Каков он из себя? – спросила я .
– Все пуговицы я пересчитала, –
она сказала, – посередине ровно пять,
две на манжетах, на карманчике нагрудном – одна
и две как будто на погонах, всего их было девять
на халате. Он показал футляр мне от очков.
Такой, ты знаешь, простенький футляр, из кожезаменителя,
с застежкой, и попросил меня сказать, что это.
Пакетик, – я сказала, – нет, мешочек.
Я думала о пуговицах, знаешь. Ну что за слово, право, пуговица.

ГЛАВА 11

Я говорю, чтобы заставить вас молчать
и слышать тишину, нарушенную мною.
Иначе, как смогу я убедиться в ее существовании. Печать молчания, сургучная,
литая, ломается легко,
одним движеньем губ.
"Я видела их храмы на снегу", –
исписанное вдоль и поперек
пространное послание листая,
я повторяю вслух чужую тишину,
без любопытства вскрытую. С упреком:
"Я говорю, чтобы поверить в это.
Я говорю, чтобы поверить в это", –
не вдумываясь, дважды говорю,
чтобы поверить в это. "На снегу
я видела их храмы.
Они багровыми колоколами
стояли ровными каре
в потеках лака или сургуча.
Не полые, сплошные,
и по форме они мне камбоджийские строенья
напомнили бы, если б форма и содержание
их не были едины – багровый лак снаружи и внутри (?)
или сургуч, как сказано, багровый.
Между собой их связывали цепи, чугунные,
наверное не знаю, тяжелые и черные, бесспорно."
О храмах или все-таки о кхмерах, о тех, чьи храмы
она видела – они?
"Хотя не преступила через цепи,
но оказалась посреди квадрата".
Что это значит? Может быть, багром
ее со дна молчанья подцепили
и поместили в заключенный сад,
или она прошла по безъязыким,
как дрожь огня проходит, горяча,
потеки сургуча зализывая молча.

ГЛАВА 12

Наблюдая, как я преодолеваю отчаянье,
ты можешь заметить, как я преодолеваю отчаянье,
обратить внимание на то, как я преодолеваю отчаянье,
пытаясь скрыть, как я преодолеваю отчаянье,
стараясь обратить твое внимание на то, как я преодолеваю отчаянье.
Отчаянье – странная вещь.
Нет, даже не вещь, состояние.
Целое состояние – и все это мне?
Ты же предпочитаешь честную бедность.
– Какие тонкие дефиниции! – возразила охотница.

ЭПИЛОГ

О чем ты думала,
                            когда сказала:
холодный запах угля и вокзала –
о чем ты думала?
                            Не думала ли ты,
что запись привокзальной тошноты
на части целое и частность разнимает:
вокзал и уголь, август и зима и
настурции сигнальные цветы –
о них ли думала
                            и думала ли ты,
в разводах лужи боты полоща?
Твой вид отсутствующий не противоречил
тому, что ты отсутствовала. Вечер
и сажа на воротнике плаща
или пальто, и газом налиты
физалиса сигнальные цветы.
Я пережить небывшее проща-
ние с тобой пытаюсь или встречу –
из бочки говорит второй диспетчер,
фонарики горят, как след прыща,
сигнальные коробочки зимы
воспоминания фальшивого взаймы –
с детальностью небытие сличая
с известной точностью небытия,
воспоминание, в котором ты и я,
и фонари налиты жидким чаем,
то есть, ты там, как прежде, а я тут,
и бархатцы сигнальные цветут.
Так пережив небывшее прощанье,
сие не узнавая deja vu,
я в нем который год уже живу,
разъемля тут и там с великим тщаньем,
как запись привокзальной тошноты
с назойливыми рифмами на ты,
календулы сигнальные цветы
и ноготков сигнальные цветы.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

– О Виланд, Виланд, ви ли это, дорогой Виланд?
– Да, это я, который.
Что побудило повествователя извлечь именно сей анекдот
из всех семейных историй?
Следует ли считать, что дела его истинно плохи,
если ищет он антидот для собственных заблуждений
в предромантической эпохе?
Можно ли с уверенностью утверждать,
а) что автор безнадежно заплутал в саду среди местоимений
    личных;
б) что Тыкв (которым к своему стыду сто лет несчастный
    Саламандр пробыл) от тютюированья трижды был избавлен –
    в оригинале (Kürbis) и в конце, а также в русском переводе,
    где его звали Баклажаном почему-то;
в) что Боря Бинкин – Берибинкер, принц;
г) что плутовской роман с волшебной сказкой способны
    сочетаться столь успешно, сколь плодотворен может быть союз
    молошницы и феи Капрозины, когда в рубиновый подойник
    иная бьет жемчужная струя.