* * *

я видела её ты снилась
такой уже тридцатилетней
какой ты с пушкинской съезжала
в свою квартиру на гражданском

Смерть, где твоё жало?

лицо довольно молодое
и конский хвост там на затылке
поскольку срезанные косы
поотрастали года за два
в землице вся в сухой землице
в свою квартиру ты вернулась

Смерть, где твоя жатва?

на кухне грязная посуда
кругом молочные бутылки
повсюду пыль лежит и в жизни
могло такое только сниться

Смерть, где твоё жито?

недавно дочку схоронила
по-моему и вот проводишь
с ней на могилке дни и ночи
сама себе уж так сложилось
я объясняю в дверь проходит
тебя сожгли я это помню

Жизнь, где твои жилы?

теперь мы всё с тобой помоем
и уберём теперь всё будет
прихожая сужалась сжалась
почти что хорошо наверно

Жизнь, где твоя жалость?

ЛЕТА

Вот увидишь, я ещё напишу тебе по-русски.
В смысле, я тебе по-русски говорю.
Всё для того, чтобы ты не
понял, непременно, чтобы не понял,
не то чтобы недопонял, но не понял вполне.
Совершенство непонимания –
единственное доступное нам совершенство вне
процентов усушки и утруски,
совершенство вдвойне.
Это тебе не
грешный язык, текущий млеком и мёдом,
который десятки тысяч учат в полгода
с неполной нагрузкой.
Русский выучить нельзя,
по-польски – неможно.
Русский нужно впитать из плаценты,
не с молоком тульской крестьянки,
не с молоком Мадонны Литта,
не с молоком ленинградской подруги
и не с молoками ленинградской салаки,
не с мышиным помётом Тарусских страниц,
не с Машиным мылом,
не с машинным маслом на листе Ленинградской правды,
где КПЗ с КПСС и другие полезные коэффициенты,
не с мослом пролетарского слова мамаша в устах салаги.
Тут важно верно сместить акценты,
а после крошки смести с клеёнки:
когда-то мама мыла раму
и в тапочках на босу ногу
на подоконнике стояла
на ленинграде на вечернем
под босса-нову от соседей.
уже не холодно, халатик
на ней в горошек развевался –
она такой кладёт в салатик
оливье.
а дочь относится халатно
к хозяйству и семейным датам
и помнит только летку-енку
и платье в клетку.
и как донашивала боты,
и как донашивала платье,
и как ждала её с работы и разминулась,
и как хотела быть хорошей,
и как под платьем было тело,
и помнит только фразы вроде:
"пора, присядем на дорогу" и "это – детям",
"мне жаль твоего будущего мужа"
и "как ты похожа на своего отца".
Когда-то, помнится, моложе,
но лучше были мы едва ли.
Отчего это кажется ложью?
Может быть, это – ложь?

А ещё была пудреница с Международного фестиваля молодёжи в Москве.

* * *

мокрая курица не птица кура ни рыба ни мясо
россия чужое отечество изморось морс и мересьев
солдат морячок и налётчик
отчество слюнявым окурком
висит на губе но дуре
ох прикорнул служивый
стой стрелять и курок на взводе
руки хох! и самоубивец
кончай стрелять сигареты
не кури курить вредно а куришь
скажи: батя дай тридцать копеек
я курю кончишь чуркой в стройбате
готовься к уроку отличник
кроха-дочь подошла с вопросом
и обратилась с укоризной:
лиха ли беда начало?
ладом ли выйдет морока?
не курам ли это насморк –
кормиться от древа познанья
яблочком содомским матросским
голодом облаком оболом
солодом хладом селёдкой?
что окромя лживой бездны
откроется нам у края?
что замаячит за нею?
тоже мне маяковский.
карашо – хорошо и красиво
крашено красной краской
отчего же папа ты зарделся
рассердился когда я огрызок
обглодать тебе сунула при людях?
что же в этом было плохого?

* * *

это будет другой город,
но то же имя.
как бишь звали его, наш вертеп? избитая кличка... вертербург?
вечербург? ветроград?
память уже не та –
шире, терпимей
к разночтениям – ветрогон? вертопрах? збышек? –
допускает больше возможностей,
возводит меньше преград
между тобою и не
в жилмассиве, где правит госстрах
букву на букву, а ту – на знак препинанья,
так что наследство на книжке отходит казне,
даже чужой интонацией не гнушается
только всё силится опознать
ея труп,
"смерть тиранозаврам!" (читай "эрнани")
принимая
за поэзию канализационных труб.
прогрессивные романтики, гюго и, как его, гёте,
то есть сперва гёте, а те – поздней,
от звёздной некромантии – в клоаку завтра,
покидают готику как сруб из дней
вот и пастернак: "уже написан вертер"
на гербовой бумаге, заверено, штамп
вместе с квитанциями посажено на вертел
этот ваш пастернак ну просто как мандельштам
нет, это не песнь, это казнь и щепки,
вот она – заноза, иглу – в "тройной",
простерилизуем и сменить грампластинку
горького – в окно! максималистку – в палестину
школьная программа по литературе
"девушку и смерть" в себя не включала
сначала: МАМА МЫЛА РАМУ, не замарай.
потом: милая попросит и на газон, на клумбу
падает том, роман "мать", в натуре,
на природе. не замай романа.
пусть лежит в гербарии, в колумбарии.
ни за май, ни за мир, ни за труд, без обмана,
ни за грош попадёшь
в карбонарии, в пассионарии, в санкюлоты
за копейку болотную.
направо – падёж, налево – предложный, предательный,
куда ни пойдёшь,
всюду звательный – о, неотложная!
о, скорая!
скорбная, аскорбиновая, оскорблённая красота.
лотта, да не та и не вертер, а майор вихрь
на всём белом свете. на педсовете:
водопроводчика вызывали? а маму?
а в реввоенсовете: ревмя ревела.
а в верховном совете:
очень своевременная книга, посильнее фаустпатрона.
а в горсовете: отец небесный на троне.
а в райсовете: плeвелы.

* * *

В начале жизни помню детский сад.
Нет, лучше так: из Азии заехав,
я очутилась в детском во саду
ли в огороде.
Вот и вся задачка.

В том городе хотелось вечно спать,
но приходилось рано подыматься
и по дороге каждый день решать простой арифметический пример:
один плюс три равнялось четырём,
и прыгать с тумбы каменной, чтоб храбрость
во мне росла и ловкость развивалась –
так шло покуда пастырем отец
мне был, когда же мама провожала,
то разговор шёл чаще о моих
не скрывшихся от пристального взгляда
ужасных прегрешениях: Не съела
вчера ты суп с грибами за обедом. –
– Он был с перловкой! – В тихий час с соседом
болтала и смеялась вместо сна. –
– Но, мама, он показывал свой пуп!
Пуп у него не внутрь, а наружу. –
– Неважно, помни, мама видит всё.
Ты не должна с Гундаровой дружить,
мне воспитательница ваша говорила, –
она большая врунья, не дружи с ней,
в рот с полу не бери и не забудь.

Здесь памятник Ахматовой воздвигнут.

Я не забуду книжную закладку,
где жёлтый круг и синий треугольник
с квадратом красным снова повторяли:
один плюс три равняется четыре,
и клейстером, размазанным соплёй,
я это утверждение скрепляла,
вселявшее уверенность в законах
небесной землеметрии не меньше,
чем мнимая возможность написать
"я помню" на тетрадочном листке.

Я пенку на какао не забуду,
я не забуду Элю Головко и Пальчикову Иру,
однояйцовых Сашу и Наташу,
двух Жень, один – Лукин, второй был – Мaркин,
Лилю Баруллину и суп с перловкой,
я даже вспомнила фамилию двойняшек,
но хоть убей, не помню имя воспиталки,
их было две, но всё равно не помню.

Я не забуду дедку с бабкой репки из фанерки,
я помню гордость юной пионерки,
проследовавшей мимо – на урок.
Я буду помнить запах валенка в галоше
и лифчики с чулками на подвязках,
и каравай, и гуси-гуси,
и как мы в ряд сидели на горшках,
а я тогда любила двух мужчин,
гимнаст Тибулл с царевичем Гвидоном
не умещались в сердце, и сладка
была полузабытая игра
в садовника, где только и осталось,
что – ах! и – что с тобой? и – влюблена...
и Виноградовы – фамилия двойняшек,
и две тарелки из папье-маше
с раскрашенными раком и глазуньей,
и то, что поглощалось всё в июне
небытием, обеих воспиталок
как будто бы и прежде не бывало.

Но повторявшийся неоднократно
мой сон под скрип и скрежет раскладушек:
кубы и конусы, шары и пирамиды,
которые я вынимала из-под ног
и друг на друга ставила всё выше,
карабкалась и снова громоздила,
и каждый из объёмов необъятен
был и казался мне планетой, нет,
планидой, нет, мирозданием, удержанным
в полёте в одной единой точке колебанья,
но этот сон я помнить не могу.

* * *

Я думаю о щастье, что оно
Породы средней посреди породы,
Должно быть, хрусталической. Окно
Слюды подслеповатой среди оды
О пользе стёкол – вдруг раздался хруст
Строфы одической сугубых уст,
И меж удвоенных, как и во время о́но,
Согласных в форточку ЦКовского пруда
Оно влетает галькой беззаконной,
И колобродит сонная вода.

Когда один голыш такой влетел
В стоячих вод заспавшуюся зелень,
Ответным щастьем взорвалась она для тел
Полунагих, что на неё глазели:
Стрекозы-коромысла, мотыльки
и амальгамы ртутные мальки.
Я думаю о щастье и о лете,
Вот удаляются, что из-под ног земля.
Выписывая на ходу мыслете,
А попросту сказать, так вензеля.

Я думаю о щастье, как щенок
Многопородный, зарываясь мне в колени,
Не поминая босых ног пинок –
Не по беспамятству, скорей от лени.
Да что я смыслю в мыслях во чужих? –
Тут и своя-то только вжих! да вжих!
Всё кружится осой над блюдцем пенок.
Оса и мысль покинули б застенок,
Но каждой ум столь сладостно ленив.

Собачьих роз растявкались кусты,
По-унтер-офицерски встали липки,
О щастье мысли не прозрачны, но пусты,
И след осы парит, густой и липкий.
Для щастья я ищу иной ландшафт,
Без дачи, без варенья и без афт,
Но попадаю – кур во щи с капустой
Прокисшей – в детский сад – притопы и хлопки,
И пение – фальшиво и стоусто,
И раскладушки – скри́пки и хлипки́.

Здесь так положено: уложена – лежи,
Укрыта с подбородком одеялом.
Ловлю воспоминание на лжи –
Ни разу здесь щестливой не бывала.
Ни разу не достался мне флакон
Из синего стекла, что утро из окон,
С притёртой пробкой золотой, он ожил,
небесных тел Кларисс и Ловелас,
плафоны белых ламп с гортензией помножил
лилово-голубой, что в праздники цвела.

А разве там щестлива я? Потерь
Потёртых много ль? Вспомни, вспомни честно.
Ведь нет же. Между нынче и теперь
Раздумывать о щастии уместно.
Не прежде и сейчас, не раньше и тогда,
Но здесь и тут, не где-то и туда.
Поклон ему отвесишь поясной,
Нырнёшь – и в сухофруктовом компоте
Барахтаешься мухою мясной,
Как бы механик в задранном капоте.

Подумаешь, что щастье! Ведь оно
Природы межеумочной в природе
Живой и мёртвой, стало быть, кино
Глухонемое или что-то вроде.
Не сразу обнаружится зазор
Меж кадрами зазорными. Разор
Всей киноленты ради медальона
С одним мгновеньем трудным на груди,
К примеру: ожиданье почтальона:
Живомертва погоды посреди.

Как говорил когда-то детский сад:
Подумаешь и ничего не скажешь.
Что ж, если щастие повёрнуто назад,
Дабы сыскать тебя в ином пейзаже?
Оно, и правда, скверный пейзажист –
Все панорамы – после битвы, всюду жисть.
Подумаешь: вот щастье. Скажешь: да-с, и
Гомеопатическое под язык драже.
А глянешь, что в глазке иль в вас-ис-дасе,
И нету ничего, закончилось уже.

Всё ж назывного предложенья помни весть.
Подумаешь: вот щастье. вот предместье.
И сразу же они как будто есть.
Вот почтальон, но без известий.
чего ж тащился он, не посчитал за труд?
Детсад, кладби́ще, школа, дачный пруд.
Вот – директриса на насесте.
Вот – воспиталка на шесте.
Вот – пионерка с планом страшной мести
Плетётся щастия в хвосте.

начало августа 2003 годa

* * *

В дом зело красный, красно-зелёный –
кирпич почерневший, чёрный тополь,
клеёнчатые листья, калёные серёжки –
кого затопляют слёзы и сопли,
в среднюю группу детского сада
ведут меня за ручку. Исполненье долга.
Так надо. Но уж ненадолго.
Скоро на дачу. Под китайским клёном
я и не вспомню ни един топоним.
Улица Восстания города Ленинграда
изгладится из памяти чайною фольгой.
А затопят печку, с дедушкой Семёном
в душевой кабинке мы с тобой потонем
в подмосковной мойке, город мой Потополь.
Я же нечаянно. Я больше не буду.
Дедушка-голубчик, сделай чудо,
достань мне, дедушка, конфетку из ушка,
юбилейный наколдуй рублик под подушкой,
а на нём рельефный, будто бы под лупой,
он мне тоже дедушка, что бы ни сказали,
каждый год встречает он нас на вокзале.
В дом зело красный, красно-зелёный
я пойду оттуда в старшую группу.

* * *

он – кремень из непращи
он – ремень из непроще
в нём тебе мы не прощаю
потому что не хотят
громким голосом кричат
приходите тётя мама
нашу лодку раскачать
потому что потому
что кончается на у
на углу проспект Науки
и Гражданского уму
будет горе мы поплачем
и поборемся мы с ней
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
чтоб трястись нам от озноба
мы с тобой пойдём на дно
за одно или за оба
за одно иль заодно
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
лодка встала в лужный лёд
и пошёл подлёдный плов
заводите полиглотки
да подблюдную без слов:
как на Мужества по слухам
будет царская уха
бородатая старуха
там минтая потроха
чистит-чистит на газету
где "Вечерний" и труха
бросит пусть газету эту
тот кто первый без греха
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
этот город виноват
добрый город виноград
где нелёгкая носила
нелегальный эмигрант
ты ему – чего уж проще –
погребальная парча
бледножёлтая пороша
белоснежная парша
ты его не позабудешь
он сестрой тебе и брат
ты его сама построишь
ты придёшь в него обратно
ты уйдёшь в него назад
в школьной форме в детский сад
там куда гулять водили
в зимний день в нелётный ад
как двенадцать арапчат
а с платформы говорят: это город Камнеград
для проформы повторяю: это город Камнепад.

* * *

Видишь? Видишь? Ты ничего не видишь!
Это брандмауэр, т.е. слепая стенка,
там ещё три медведя, маша и мишки,
полустёршаяся такая картинка

вроде слепой кишки червя дождевого
память ты тут была но где не помнишь
чтоб не прийти слишком рано в гости когда на Садовой
с мамой скамейки песочница камни

гипсовый слепок гриба в рост мухомора
кто-то покрыл серобуромалиновой краской
в крапинку были ещё химеры
сивый мерин – горушка и ржавый савраска – качалка

кто это взял мои совок и ведёрко?
кто это съел пирожок из песка и лужи?
нет не садись на скамью береги подарки
нет не смотри наизусть под пеньком лёжа

PEREGRINA SIMILITUDО

там мы искали себя и там
себя не находили
что же было искать? –
как нам себя потерять

ранец потёртый в руке –
не исправлять же осанку –
се голубица во храм
знаний грядёт под Осанну

с химией плохо у нас
мёртвые души в романах
тятя и дети и мать
алгебра что-то хромает

сколько вопросов в строфе
там? мы? искали? себя?
что же было искать?
где мы? и кто там? зачем?

там – где? и мы – кто? зачёт
ждёт нас, кому и зачтётся
чуждым подобиям зря
верит под партою чтица

что ж над задачкой корпеть
где неизвестных не сыщешь
если ж в учебник залезть
тыщи ответов обрящешь

НЕ СОНЕТ

где сумрак прошуршал как настоящий
шуршавчиком из школьной сумки:
письменный стол, нижний ящик,
альбом для рисования, цветные карандашные рисунки:

всё сообразно своему предназначенью –
предначертательной геометрии штампы –
мама за плечом. мать ученья.
синий вечер в окне повторяет: "зелёный бристоль. настольная лампа".

мама проверяет уроки, служит
наглядным примером исполнения долга.
всё отброшено в дождь – за тюль и далее – в лужи.
не могу смотреть на это подолгу:

на комнату с дождём и книжной полкой,
не заслоняющие взлетающую НЕТ.

7.V.2005

* * *

частная тварная вещность
тварная вещная частность
вещная частная тварность

    Это похоже на щастье
    делится без остатка
    каждый год составляю список
    "что я возьму с собой летом,
    когда поеду на дачу"
    странныя нужныя штучки
    странные ненужные предметы
    лёгкая, в общем-то, задачка
    коробка акварельных красок
    ручка и два стержня для ручки
    три карандаша и резинка
    парочка общих тетрадей
    пять необщих тетрадей
    с лицами классиков спереди
    разными таблицами сзади
    т.е. в линейку и в клетку
    учебники оставлю дома
    чего ради радовать училку
    для гербария и для рисованья
    два пятикопеечных альбома
    синяя прозрачная таблетка
    чей-то зуб, мной найденный в песочке,
    песенник и новая точилка,
    с отлетающим пластмассовым замочком
    кащеев латунный ларчик
    где хранятся брошка-полумесец
    варварской красы несказанной
    из-под косы царевны-лебядь
    известняк с окаменевшим трилобитом
    и осколок с перламутровым обливом

частные частые части
вешние вечные вещи
честные вещие твари

СЪЕДОБНОЕ-НЕСЪЕДОБНОЕ

Как со двора зовут обедать
и просишь ещё полчасика
ещё четверть ещё минуточку
а из окна кричат: иди домой
строго отвечают: и без разговоров
                            котлета из стекла
                            или стейк из подошвы
                            ХАЛИ-ХАЛО
                            борщ с поварихой
                            компот с сухоручкой
                            ХАЛИ-ХАЛО
                            обед из трёх блюд
                            золотых и уполовник
                            ХАЛИ-ХАЛО
                            конфета "серибериешь-ка"
                            и от конфеты серебряшка
                            ХАЛИ-ХАЛО
тут уж не до разговоров
время ещё что-то значит
попросту вечность
полминутки и победа

25-26.VIII.2003

ЗВАТЕЛЬНЫЙ ПАДЕЖ

Кого мы обманем,
обмолвившись: хочется жить?
Все знают, что мы возжелали смертей растяжимых
гармошкой шпаргалки в кармане,
где даты всех съездов.

Кому мы поверим
гармонией алгебру и
просодией военрука подполковника Лу́кшу?
Ведь жмурятся нам из-за двери
солдатские зве́зды.

О ком нам объявят:
скончались историк и Бог,
назначат свободным уроком движенье и пенье?
По буквам читается: ЯХВЕ,
с трудом: Саваофе.

За кем мы по росту
построим в затылок и в лоб,
что по лбу себя пионерской линейкой, на первый-
второй рассчитаться непросто
на фас и на профиль.

Кого не найдём мы
в таблицах глаголов и мер
ни крайних, ни высших, ни твёрдых тел, ни переходных?
Пускай говорят: идиомы,
мы – жидкие кости.

И кто нас оставит
на послеуроков на память?
В дневник замечанье, родителей в школу и маму
к директору в полном составе
и каменной гостьей.

? – 26.VIII.2003

* * *

Так и пропали билеты на французскую пантомиму...
Марсель Марсо не приехал, не прилетел в Пьерополь.
Прошли, томимы предчувствием, ноябрь с зимою мимо,
a propos поминая лето, под зонтиком валерьяны, а может быть, и укропа.
Вот ничего и не вышло. Только шишел какой-то хлопнул – захолонуло и ёкнуло –
тугою дверью с фанеркой вместо стекла.
Но весна неизбежна, как всякий антропоморфизм,
с вечной тугой под веками и тушью, что потекла
от малосольной слёзки – всё нервы, гормоны, желёзки,
нарушают гармонию, да разве им запретишь?
Барышня малохольная, голубушка Коломбина,
глянет волком на клумбы и на собачьи какашки,
ё-ка-лэ-мэ-нэ кашлянет и ёлкины лапы снимет
с пурпура розовых прутьев и прошлогодних братьев клевера с кашкой.
– А вы куда прёте? – скажет матери с мачехой, с ними
у ней разговор короткий – не семейное это дело
ставить балеты "Четыре времени года", "Сезон в аду", "Награда постоянству"
в пролетарских районах города Ленинграда.

начало августа 2003 года

НАДГРОБИЕ

прах своей младшей дочери
дедушка хранил в духовке полтора года, кажется,
пока не подхоронили
к бабушке Кейле-Енте.
слова: "духовой шкаф", "противень", "яблоки в тесте",
"электрозажигалка"
не стали от этого противней
отрыжки увечного мусоропровода,
рассуждений об элементе иронии в тексте
или сонатины Клементи, разучивавшейся о ту пору
соседом "на инструменте".
потом уже не пекли,
пользовались парой конфорок.
небесные венчики невечного огня
фыркали, кипятили чайники, варили картошку.
слова: "саркофаг", "сарказм", "кенотаф"
оставались в словаре иностранных слов –
dolce far niente.
Не знаю, где дедушка хранил
прах своей старшей дочки.
плита стояла на том же месте.
дедушка по-прежнему включал газ,
но забывал чиркнуть спичкой.
жаловался, что слепнет.

ЕЩЁ ОДНА БАСНЯ (ПОСВЯЩАЕТСЯ ДЕДУ)

Как у всех, у меня было две бабушки
и четыре дедушки.
Бабушка Кейля-Ента – когда мне не было ещё и года.
Она звала меня аптекарским пузырьком.
Я хорошо их помню: толстые,
белого и коричневого стекла
с гофрированными чепчиками
и слюнявчиками из вощёной бумаги.
Ещё помню её кислородную подушку.
Как это получилось, не знаю.
Бабушка Маня – в последний год тысячелетия
в шведском городе Линчёпинг.
Бабушка Маня всегда говорила, что
дедушка Гиллель был очень хороший.
Он погиб в первый год войны на Волховском фронте.
Дедушка Сеня – год назад, перед тем завещав мне
перечитывать "Вешние воды" раз в три года.
Я всё пытаюсь понять, что
он хотел передать мне в наследство:
taedium vitae или страх смерти?
Третьего дедушки лишил меня папа. Гордая собой,
я перечисляла всех своих предков в третьем колене:
"Дедушка Сеня, дедушка Ленин", –
радовалась я по возвращеньи из детского сада.
"Какой он тебе дедушка", – буркнул отец.
Так у меня оказалось одним дедушкой меньше.
Теперь у меня остался только дедушка Иван Андреич,
Ему и посвящается эта басня:

ЧУР УГОВОР

Давай условимся, – говорит мне дед, –
не больше трёх "нет" в день.
Нет-нет-нет-нет, – говорю я торопливо,
не глядя на лацкан чесучового пиджака –
в петлицу ещё не продет
никакой страстоцвет.
Что ж, тогда вдень мне сегодня
цветок дикой гвоздики и пойдём погуляем.
Я знаю точно, где она цветёт каждое лето из года в год
в одном и том же месте –
там, где кончается рексов забор
и начинаются редкие некрашеные доски заброшенной дачки,
но я не знаю, хочу ли гулять с ним вдвоём.
Только, деда, чур, уговор –
к чужим детям не приставать.
Хорошо, – соглашается дед,
и я бегу за гвоздикой.
И поди-ка! редкая удача –
Рекса не слышно, он не бежит вдоль глухого тына,
не гремит призрачной цепью,
не заходится лаем.
Я вбиваю свою бутоньерку
по самую пунцовую шляпку.
Девочка, – окликает дед, –
я знаю, как тебя зовут!
Как? – спрашивает девочка, раскрыв рот от любопытства.
Тебя зовут Катя.
Нет, – говорит девочка.
Нет-нет-нет-нет, – говорю я торопливо
и тяну деда за рукав.
Тогда Таня.
Я знаю её, её зовут Вера.
Теперь мы никогда не сдвинемся с места.

3-4.Х.2003

ЧУР УГОВОР (II)

Нет, ты не можешь сказать
и то, и это.
То и это ты можешь
только думать.

Между шёпотом, ропотом, дуэтом
и
соло, соловьём, белым шумом,

между опытом, потопом, наветом
и
суховеем, невинностью, самумом

надобно поэтому выбрать,
следуя доброму совету.
Что ты на это ответишь?
Дайте мне, пожалуйста, подумать.

18, 20.VIII.2003

* * *

Слышала, взрослые сказали:
в начале было слово.
Первое слово съела корова.
Первое слово дороже второго.
Слово Бога живаго
сжевала, упёршись рогом
в землю, вздев её, как бумагу
обёрточную с печатью,
в яркое маленькое небко.
В городе такого не бывало.
Здесь – не город, не Питер.
Здесь – подмосковная дача.
42-й километр по Казанской железной дороге.
Здесь ползают божьи коровки,
позабыв про горящих деток
чёрно-белого хлеба
свежей типографской краски
толстых неподъёмных подшивок
старого "Огонька".

4.Х.2003

АКВАРЕЛЬ "ЛЕНИНГРАД"

I

губы, лбы и заплакать:
жалобы и плакаты
"сберёг минуту, потерял жизнь"
пагуба
на гнутых ножках венского стула
у одного, служившего буфетом
то ли пристанционным, то ли красного дерева
с дореволюционными двуцветными конфектами
ландринъ
а жалоба – домашняя, двудомная, в тапочках
сутулая
и жертвоприношения покатым жёлобом
кровью с молоком
цинковыми белилами с краплаком

можно взять и жёлтого
хрома
неужели вы и жёлтого
не хотите?
кукурузный початок никогда не достигал
восковой спелости в Подмосковье,
но оранжевый кадмий был цветом моркови,
кобольда Даукусa Карота, а кобальт
cиний был сине-серой
скверно замешанной крошкой
северное понарошку-лето
как я провела и в школе
в храме то есть науки
сдать альбом после каникул

– чё будет-та, Оль? – осень бля на Остоженке
мимо пройдёт
не заденет,
                    чужая, московская
речь шла по найму
из денег
домой
"сберёг монету, потерял жизнь"
только сквозное воспоминание цепко держится за казённый счёт
дай, думаю, посмотрит сквозь меня
и скажет

13-14.IV.2005

II

ровное однозвучное отсутствующее
постой!
возможно:  время      я      и отчего-то вовсе
в полчеловека высотой, не постоишь
ни за ценой, ни за конторкой
где я уже      нет      времени      хватает
за руки    валяется в ногах
но правых нет
и выше
крыши
и в звонкой тишине
обсценной

самобранкой-скатёркой
раскинется в снегах и снегостишьях само-себя-не-слышит
и видит плоховато
как будто детство
вата
и на лыжах в Сосновку гонят
две остановки на трамвае
как если ты есть лошадь ломовая
как если ты есть снег?
иди, иди.
и жёсткое крепленье
скуёт твои движения
поставит на колени
в отсутствие ровного и однозвучного

14.IV.2005