* * *
Подземный ход сторожит гармоника,
Моя голова главнее плеча.
Приходит некто во град Хамовники,
Его пустой поджидает чай.
О, сладкий миг пребыванья яблока
Меж двух свистков на платформе Рвы,
Соленый всадник, бегущий наволокой,
Когда приснятся глаза совы.
Но автор лика гулял с кареткою,
Она желала масличный жом,
Открывший сумеркам небо редкое,
Куда ступил ее сапожок.
Там без привычного треугольника
Следы резиновых кораблей,
Словно подружки ключа вагонного,
Где на подножке лиса и лев.
1993
* * *
Она стояла с пустым лицом,
Где взрослым встретиться и разбежаться, –
Словно библейский старик с овцой,
Девочка с шоколадным зайцем.
Пахло жарой и лавровым листом,
Шепотом ног и маминым лоном,
Будто предчувствием низких частот,
Когда проходишь между пилонов.
Смотри, у дяденьки револьвер,
С лицом танкиста Алеша-инок,
Вода на бронзовой голове
Матроса, рвущего пуповину.
Пойдем заметим крысиный дом,
Где больше нет серебристых лодок,
Подуй на кукольный холодок,
Готовый плыть во главе колоды.
О, много парусников, стекла,
Они приходят на смену винам,
Расправив крылышки-такелаж,
Проплыв бутылочной горловиной.
1993
* * *
давай с тобою до реки
со ртутью наперегонки
ДВ КВ и вся шкала
где только музыка жила
во дни недели между ног
такой зеленый огонек
где я пускаю по воде
моих беспроволочных дев
они прекрасны как матреш
ки или лифчика застеж
ки или лед на молоке
стричь ногти на другой руке
как тот взволнованный канат
где никакого света над
как под нестриженным виском
не видно дужки от очков
но есть собака от воров
она же птичкино перо
с тобой сравнимый настоя
щелястой комнаты кальян
1993
* * *
Этот перекресток, дом в беретке,
Соль на башмаках и виды юга,
Дружба с мальчиком из газовой горелки,
Рыжая лиса его июня.
Мы с женою на ладейном поле.
Вторник, собственного голоса спина.
Никого от подоконника до пола,
Где коня меняют на слона.
Как у Иоанновского равелина
С деревянным языком шершавым –
Воды из зеленого поплина,
Всадники и люди мелким шагом.
1993
Поселок "Сокол"
Когда переезжаю железную дорогу
И вижу станцию "Серебряный Бор",
Представляю одежду среднего рода,
Подобную россыпи желтых грибов.
О, вечный испуг посторонних суток,
Игры коврика и ключа,
Чужая парусная посуда,
Лес у города на плечах.
Прими cache-cache бельевых застежек,
Мой наполовину бумажный дом.
Ты похож на фруктовый ножик,
Взявший яблоко на поводок.
Мой приятель на букву "слово",
Древо, мокнущее изнутри, –
Хочу поделиться своим уловом,
Новой девочкой без перил.
Она выдает перемену погоды,
Как на срубе полоска цифр.
Так партером бегущие воды
Можно придумать на букву "рцы".
1992
* * *
В паркеты туфелька вросла, в цветов завалы.
Не попадайся больше, каблучок,
В решетку водостока и дыру между словами,
Булыжником и кирпичом.
Где люди в ожидании всего-то полшестого,
Котлет и молока,
Следы заполоняет водяная суматоха
И зонтики кусают за бока.
Как много проводов и освещенных норок,
Садового кольца, плюща,
Невольных обитателей пенала жестяного,
Холодного плаща.
И нету никакого отвлеченного вниманья,
Боязни сквозняков.
Еще бы говорила треугольная бумага
С намокшим табаком.
1992
* * *
Указательный палец и средний
В табаке, которого нет,
Как город в большой деревне
С Парижем на простыне.
Спешу из ваших объятий
В самый любимый март,
Где мой школьный приятель
Узнал про духи "Клима́",
Булавочные также уколы,
Первый бумажный комок,
Что улица около школы –
Просто группа домов,
Что снег во дворике лысом,
Похожий на слово "brute";
Что есть на свете Алиса,
Склонившаяся к Лифарю.
1992
* * *
Там, где бегал по Дворцовой от бомбиста государь,
Чьих-то пуговок отцовых два шинельные ряда.
Рядом улица ветшает с перспективой на укол,
С тем же зингеровским шаром и чухонским языком.
Но с неслышными шарами ходят воды по полям
У чугунныя ограды, где трамвайная петля.
Там под многою Невою есть еще одна Нева,
А из острова Савоя австрияк или словак
Убегают из оваций пароходною водой
До ближайшего Блавацка, именуемого Гдов.
Там ни тамбурных альковов, ни трамвайных коготков,
Там от запаха моркови прокисает молоко,
Там под белыми часами муравейный мужичок
Из-под фартучка фасада предлагает горячо:
"Вот полуденна глюкоза, водоплавающа вот..."
Чу – небесный Каракозов, подоконник и плевок.
1992
На Кировском мосту
Как мы любим себя за кормой.
Так по темени чайных опушек
Пробегает хозяйкин лимон
И на ниточке движется суша,
Деревянный плавучий божок,
Петропавловки толстые груди.
Ходит дождик с горячим ножом,
Луговины ружейные крутит.
1992
* * *
Мимо жаждущих охоты,
Под троллейбусной дугою
Лето едет, как колготы,
Вдоль Серебряного Бора.
Чьей-то лодочки пропащей
На свету не достигая,
Продвигается купальщик
Граммофонными кругами
Вдоль строительного леса,
Недостроенного сада,
Как веревочка-довесок,
Как собака покусала.
1992
* * *
На приглашенье пройти витриной
Скажешь: "Увольте, я не могу."
Или: "Я этого не говорила,
Я лучше вещи постерегу.
Когда охотница под водою,
Кому-то кажется – я спешу,
Но ныне зонтик забыла дома,
Как вожделеющий парашют."
"Но мы под душем, и все глазеют,
По черно-белым идет тура.
Как намокающая газета
Наше легчайшее позавчера."
"Оставьте смытое отраженье,
Не выдумывайте табака.
Вот увидите – посвежеет,
Уйма времени до звонка."
1992
* * *
Восторгов моих пароходик,
Коробочки детского страха
И сырые ресницы года
Под мышиной с крестом папахой.
Но блошиный сезон завершился.
Я привязан к последней Оле,
Как футляр с брадобрейной машинкой
К путешествующим поневоле.
Но сильнее меня подоконник,
Высыханье пустого стакана,
Притяжение слов стекольных,
Будто выкройка по лекалу,
Закатившиеся украшенья,
Кино на местах дешевых,
Холодный платочек шейный
В городе у решетки,
Где пряталась в ящик Леда
В треугольнике Летнего Сада,
Где я с трамвайным билетом
Охотился за голосами.
1992
* * *
Люблю Рождественский бульвар,
Как спинку пьющего из лужи,
Где чей-то мальчиков Левант
Бежит из города наружу.
Бывает вязаный колпак,
Подобный пасеке фасада,
Бывает, прячется толпа,
Укореняется рассада.
Бывает, ловишь за рукав
Бегущей осени синодик,
Сырую кожу козырька
Над вытирающими ноги.
1992
* * *
Снова до вторника мирная влага,
В целом саду ни единой осы.
Кресло с окном поменялись углами,
Кто-то на крыше остался босым.
Чувствую сумерки, комната снизу
Хочет подставить пластинке плечо,
Белый кораблик на ветку нанизан,
Бьет по глазам неподвижным лучом.
Снился мне круг с головой Олоферна,
Град папиросный в саду февраля.
Запах зеро под жестянкой кофейной,
Сладко нам плыть по тетрадным полям.
Как не любить этот край рафинада,
Твердой воды и горчичных тонов.
Здравствуйте с лет черепичного ряда,
Вечных стихов о немецкой пивной.
Выйдем гулять на ступеньку повыше
Шахматным полем в овечьих носках
В дом на Тверской, где беседка на крыше,
Словно застыл капелюх коньяка.
1992
* * *
Как доезжал до Беговой,
Писал про ветер в голове,
Хотел не голову, а две,
Терял не голову – живот.
Вот недоеденный обед,
Вот лихорадка на губе,
Вот шапка, снятая с ушей, –
Она не будет вермишель.
Вот кто-то с девкой загорать
Искал коленок обладать,
Но приключилася зима,
На девках теплые дома.
1992
Стихотворение, которое я не придумал, как назвать
Ты сядешь не на муравейник,
А на бумажку-бегунок
В такой Москве обыкновенной,
Где марципаны и вино.
В зиме тоскливо серебристой,
Как та премудрая лиса,
Бегу я мальчиком-хористом
По выступающим басам.
1992
* * *
Вот чудесная машинка –
Будет делать оверлок.
Вот премилая кувшинка
Опрокинула весло.
Вот Литейный и Дворцовый
Вместе делают канкан,
Вот бутылочка перцовой
Рассмешила старика.
Вот у Сомова павлины,
У Харона поводок,
Пряча зябнущие спины,
С неба валится rideau.
Вот замысливший синичье
Сторожит по головам,
Где Фонтанка погранична,
Подбородок угловат.
1992
* * *
Несколько раз, покидая вагон,
Чувствовал облачко с полки багажной,
Хохот дождя под моим сапогом,
Лист штукатурки, как бабочка-бражник.
С дюжиной книг, одиноким плечом,
Парочкой тюбиков с мыльною пеной
Кто-то в железный влезал сундучок,
Ехал ко мне через сотню ступеней.
Двое да пробочка минус вершок,
Рыльце кофейное сторожа капель.
Беленький заяц, как Пушкин – стишок,
Сам барабанил по зеркалу лапой.
1992
* * *
Простите, Оленькин поясок,
за спуск во Трубную светлокожий,
за убоявшееся басов
желанье видеть через прохожих.
За то, что осени погранич.
я был робеющий мусульманин,
боялся спутницу уронить
на все рассыпанное в карманах.
Вы стали аглицкий алфавит,
Вы мой вагон и платформа справа,
бумажной школьницы дождевик,
костюм кораблика под парами.
Вы стали сторож семейных ям,
теперь комар не подточит носа
там, где – "Смотрите, какая я!
Дружок, со склона меня уносит.
Вот-вот пластинку переплывет
моя иголочка, завершится
война с лемурами, кою вел..."
Гулять попросится пишмашинка.
1992
* * *
Движение похоже на подсолнечник,
На света холодок белокочанный,
На Машу или Таню или Сонечку,
Которые меня не замечают;
На парусники цвета огуречного,
Бегущие строительного леса;
Пластинке подставляющие плечико
Перила из высокого железа.
Нева ли, троехвостая ли родина
И пряталась, и бегала кусала
За кофточкой, за садом, за мелодией,
За тщательно скрываемой досадой.
1992
* * *
Смятый, как форточка, ров Алевизов,
Выведи Муру во град водяной
Мокрых мостов и несытых карнизов,
Крыльев утиных и зябнущих ног,
Будь ей пространством прогулок с Алисой,
Дай наглядеться в осиный венок.
Если гулять от Сената к Синоду,
Будет на память авоська шагов,
Будто из странного времени нота,
Сбив занавеску, теряет огонь
В горстке белья от катода к аноду
Ждущих поодаль иных берегов.
1991
* * *
Пустой магазин кондитерский
С вожделеющими весами!
Я со своей Эвридикою,
Мой юный учитель само-
В троллейбусе без водителя,
В окошко вода босая.
Как же ты поступила с родителями –
Оставила их ждать под часами
Страны чаепитий бдительных,
Бумажных зевков фасада,
Оглядываться и ходить по ней,
Собаки выбегают сами.
С мальчишескими кредитками,
Начинающимися лесами
Табачинка впереди тебя,
Поднимаемая голосами,
Стремящаяся в кондитерский,
Как мышь на кусочек сала.
1991
* * *
Юркнув во флаг Государства Калуги,
Выйдешь курить босиком на балкон
В сумерках, пахнущих жареным луком
Больше, чем ныне твоим табаком.
Вынырнешь утром, пойдешь по знакомым,
Света держась на осиный укол.
Как острова от зеленого кома,
Завтра опять убежит молоко.
1991
* * *
Крас. кирпич и шепот мела,
города в товарняке.
Из чесночного предела,
из царапин на руке,
Буковиной оробелой
в путь во Францию, к реке,
Пауль Целан вышел в белом
отложном воротничке.
Там стоит Париж-кораблик
и глядят глаза гуляк,
там с растеньями на равных
люди ходят по полям.
Сядь за столиком игральным,
на диванчике приляг,
и гортани ствол сакральный,
красным лесом шевеля,
с указующей гримаской,
выбрав якорь, повлечет
холод чувственных согласных,
имена наперечет,
голоса у входа в ясли,
отложной воротничок
у того, кто, будто в масло,
входит в зеркало плечом.
1990
Торжок
Комната, любимый рассадник лени.
Я вижу кофе и мокрый зонт,
И два дождя уходят аллеей,
Пакля топорщится из пазов.
Означает меланхолия над водой растение,
В себя влюбленного нетопыря,
Робость перед только что сыгранными темами,
Перед женщинами, которые одни парят.
Представлю свой дом любителем пешеходов,
Там капает мирра на ручки замка.
Там, как соглядатай, настигнет холод,
Когда твоя спутница уже легка.
Но чувствую комнату, ее локотками
Стучался и сам я в склеп ветровой,
Ремни пристегнув, отодвинув камень,
Ожидая к себе неизвестно кого.
1990
* * *
Пошел валет, расскажи балет.
Я опрокину стакан молока,
Услышу вечером: ваш валет
Ходит в перистые облака.
Господи, тебе тридцать лет.
Я опрокидываю стакан,
Где наворачивается запрет,
Как имя чорта у молокан.
Расскажут мальчику: ваш валет,
Привычка бриться и козырять
Не стоят стрельнутых сигарет
И ожидания при дверях.
1990
* * *
Поводья Ярославского вокзала,
Забытые в зеленой землянике.
Там девка с довоенными глазами,
С букетиком для воина Аники.
Споткнувшийся на слоге предпоследнем
Мальчишка, не заметивший Варшаву,-
Я в городе щекочушем и летнем,
Мне пение зеленое мешает.
Робеющий петличек пограничных,
Исполненных – очами ли, глазами, –
Я верю: это души земляничьи
С фасада Ярославского вокзала,
Которые приветствуют: "Войдите!"
Но чувство, что мы снова поспешили, –
Оно напоминает Эвридику,
Взглянувшую на зеркальце в машине.
Но, спрашивая время у знакомых,
Я вижу заоконное на троне,
Где часики ступают насекомо,
Где ягоды гуляют по перрону.
1990
* * *
Возможно с вечера до вечера
Сидеть у краешка стола
И видеть леса оконечия,
Улыбку чайника-кузнечика,
Пока не кликнут: "Николай!"
Там столько младше восемнадцати
За убежавшим молоком
Без суммы в мелких ассигнациях,
Без краснолистия канадского,
Без прописного "незнаком".
Там дружба с девочками рыжими.
Там опадающая власть
Бредет кустарником нестриженым
Сверкает яблочным булыжником,
В почтовом круге улеглась.
Сравним с помарочкой досадною
Полет направо и наверх.
Но дождик шествует рассадою,
А буквы следуют за всадником,
Цепляют за руку конверт.
1990
* * *
Костер оконный, дворы нахохлены,
Стоит корабль, как ребро ладони,
Пустое пастбище одуванчиков
Роняет ставни многоголосья.
Бывает лен в перепонках времени,
Бывает день до опушки леса,
Когда не чувствуешь средокрестия,
Молчит собака в чужой квартире.
А я прошу за себя, которого
Влекли, встречали еще, который
Хотел читать, проезжать Германией,
Желал, как лакомства, монологов.
1990
* * *
Когда под гору мама с сыном
Спускались против освещенья,
Миндалик утро раскусило,
Вошло в межлиственные щели.
Но голос пятницы ближайшей,
Еще твой запах после душа,
Еще в долину убежавший
Любитель шашек и подушек.
Но за несбывшееся "ближе",
Боязнь под утро удивиться
В тебя из форточки Парижа
Палил поручик Костровицкий.
Я тоже с этой батареи
Сидящих гладкими столами
Делил на Мнущих Сигареты
И Настигающих Воланы.
Но мне мерещатся палаты,
Бильярдной зелени побеги,
Где все простукивают клады,
Стена кирпичная робеет.
1990
* * *
Спешил со всех охот к заправке зажигалок,
Любовно ворошил лисичьи адреса,
Где мыслился поход и дробь не достигала,
Где маковых вершин чурается оса.
А город пробегал, и в нем чинили мебель.
Из малого окна над лиственной водой
Кирпичная труба, как лесенка ка небо,
К песочнице тропа, что Гданьский коридор.
1990
* * *
"Ставропигийский" – буква "эс",
А слово "ставропигиальный" –
На остров Крит похожий лес,
На бусы шапочек купальных.
Во сне покажется корма
И серый парусник суконный,
И в цвет отечества томат
Седлает томный подоконник.
На этом острове леса,
Стоят колонны кверху шире,
Порхают птицы по часам,
Как в ожерельях и каширах.
И столько камня на воде –
Не ожидается ли кесарь?
Какой садовник не у дел,
Где берег августа отвесен?
Меж тем гуляю меж людей,
Меж пальцев сыплется подлесок.
1990
Кузнецкий мост
Дома опушку напоминали.
У трех охотников лес побед,
И в воду батюшка окунает,
Крадет у голубя воробей.
Сердец пугающий виноградник
И чьей-то матушки словеса.
Там мир потерянный и злорадный
Чужое яблоко покусал.
Какому пирсу прибудет роза,
Какой земле припадет оса,
Какого дома слетает оземь,
В очках-тарелках стоит фасад?
Когда замерзнет фонтан Латоны,
Зачем в парадном стоят мужи.
С улыбкой легкою и истомой
Высокой кухней латынь бежит.
1990
* * *
пошел пивка а церковь рядом
упразднена
и что крестьяне вытворяют
когда счастливца выдворяют
панель полна
по свету соусник летает
нельзя курить
целуются наташа таня
и выбивают за сметану
и маргарин
еще замешкался столистник
листву поджег
затронул механизм кулисный
восьмую строчку окулиста
и град торжок
1990
* * *
Красавцы танки вошли в Харбин.
А вышел дяденька на балкон,
С конца тупого яйцо разбил
И выпил теплое молоко.
Еще пульсируют пузыри
Небес Вертинского, и война,
Как лужа масляная, горит,
Как лампа маленькая одна.
Но вот читаем же между строк –
Тому полсотни и тьма имен –
На стену лезущий говорок
Того, что в спутники не возьмем.
Готов радетеля обласкать,
Посватать пуговицу с сукном,
Но те, придуманные, войска
Уже рассеяны в остальном.
1990
* * *
Тушка лифта холодает.
Не готово воскресенье.
Чьи там девочки напротив
Под бильярдным козырьком?
Третий месяц ожидает
Зайчик зиму на беседу,
И десант числом до роты
Мнет пакеты с молоком.
Как фамилия студента,
Что у папы на погонах,
Кто меняет на плацкарту
Свой собачий аттестат?
Сила трения-паденья
И симпатии другому?
Караульные, продрогнув,
Возвращаются с моста.
Может, многая квартира
И трехкомнатная Лета?
Просто краска шелушится
В разговорах за столом,
Как развяжется ботинок,
И улягутся валетом
Симпатичные ошибки
Без нажима на мелок.
1990
* * *
Спросил убогий парикмахер,
Как жили я и Ляля А.,
Какое лакомство от страха,
Идет ли шляпе голова.
Он пас нетронутые челки,
Пока я путался в словах,
Какие кадры не нащелкал,
Каких дверей не открывал.
И в пене кисточка спросила,
Как жили я и Ляля А.,
Какая муха укусила,
Что обижаюсь на слова.
А я сидел и удивлялся,
Откуда белый матерьял,
Не в тех ли хвостиках реляций
Зима кончается моя.
И кто прикроет отступленье,
Где жили я и Ляля А.
1990
* * *
В плену вещей по эту сторону
Я поспешаю за флажок,
Где в кучке пуговиц оторванных
Шнурок, свернувшийся ужом.
Запахло кошками и музыкой.
Подъезд меняется в лице.
Опять нашкодивших союзников
Вспугнул вошедший офицер.
И впрямь на свете кроме мебели,
Любимой, гнутой, с чердака,
Ни табуретки даже не было,
Не говоря о сундуках,
О представлениях в двух действиях,
Цветов Георгия роях.
Нет даже вилочки одесную –
Она упала за рояль.
1990
* * *
Рита, но люди в городе,
Камни твои, крыжовник,
Домики одногорбые,
Матушки и пижоны,
Рита, но по Кузнецкому
Двое сошли в овражек,
Вбитую в грунт Венецию
Перебежав, куражась.
Рита, но в гнездах балочных
Вторника пух перинный,
Мир, где любая бабочка
Кажется балериной.
1989
* * *
Начинающая табачница!
Я тобою не поцелован.
Наступление и трубач его
Не возьмут у морей улова.
Наши счеты тебе сомнительны,
Водоплаванье под запретом.
Все в иголках, и лист на ниточке
Осчастливил заплатой лето.
Но какое-то чувство лишнего.
Ты поплакаться едешь крестной.
Убедилась, что нет гаишника, –
И проскакиваешь перекресток.
Можно выразить обладание
В поцелуях, окурках, шинах,
Только чувствую: холодает, и
Мы опять с тобой поспешили.
С пятикупольного Успенского,
Удивлением не владея,
На меня, как на шестипенсовик,
Неотрывно луна глядела.
1989
* * *
Счастливый Домик Ходасевича!
Тебе опять не повезло.
Кому-то тесно воскресение,
И ноги пятнице свело.
Побойся чудища высокого.
Давай с тобой поговорим
В прозрачной комнатке Ханжонкова
С крыльцом на Дмитровку вторым.
Чураюсь фото над фамилией,
Где ходит пахота с копьем,
Как ты рожка автомобильного:
Вот-вот настигнет и убьет.
Мне тоже страшно за нарочного
В фуражке с черным козырьком.
Представь его на восьмистрочнике,
На легких ребрышках Тверской.
1989
* * *
Слышал, кожа твоя очистилась.
Слышал, девочку родила.
Слышал давний рассказ в учительской,
Свой вопрос о твоих делах.
Снова щеку лизнуло лезвие.
Сдайте мальчика в дом Тюссо!
Что душевными шло болезнями,
Убежало, и сух песок.
Где окраины две зашкольные
Разминулись легко в дверях,
Обломилось ушко игольное,
Сквозь холстину устав нырять.
Но ведь было, когда с капустника
Проводив – говоря о чем? –
Перед – как ее звали, спутницу? –
Я придерживал дверь плечом.
1989
* * *
Я не дышу. С десяток кошек
Обсели лета подоконник.
От соли шелушится кожа,
И лик у мира перекошен,
Как на вершине колокольни.
А мимо тело поспешало.
В какую щелочку забиться,
Когда прохладная, большая
Лица грачиного Варшава
Влекла к мосту самоубийцу?
Когда бы дождик по железу
И просыпаться не хотелось,
И ждать трамвая бесполезно,
И в пачке косоротых лезвий
Не слышно взглядов и растений...
1989
Сирень
Ты пахнешь сыростью по прошествии,
По заполнении тобой вагона,
Губной помадой, в бумагу въевшейся,
В метро вечернем затылком голым,
Зубами Леды, руками Януса,
Визгливым дном бокового вида –
Себя не помнящее уже деяние
Сродни апокрифу алфавита.
1989
* * *
Как, склонясь над выдвинутым ящиком,
Быстрым взором шаришь по стенам,
Стулья спинки выгнут ко входящему:
Сядь на нас!
Но признанье чтения внимательным
Сквозь второй ньютоновский закон
Выведет на юности громадину
Со свистком.
Это чудо с почками и выменем
Наступает после двадцати.
Так и не решишь, к какой же именно
Подойти.
1989
* * *
Помнишь, Оля, нас обнял фотограф?
Белый зайчик со вспышки скакнул.
Побежали зайчата по стогнам,
Черно-белую гладя страну.
Грохот зим из гусиного горла
Там отлил ледяной теремок.
Там лукавый овал, как мандорла,
Вечный знак вопросительный мой.
Там любые такси и трамваи
К миндалю привозили раба.
Но фотограф бородку сбривает
И идет торговать на Арбат.
Я смотрю на него удивленно,
Он болтает о чем-то пустом.
До сих пор не готовая пленка
Из кассеты виляет хвостом.
1989
* * *
Низвергается совесть, как воды в прорыв.
Вы опять опоздали к раздаче обнов,
Однодневные бабочки давней поры,
Простодушные стервы немого кино.
Будто светит реклама, где фосфор мерцал,
Но не радует глаз и не жалует щек,
Как морщины чулка и морщины лица,
И неясно, чего нам бояться еще.
Но, забыв оглянуться, забыв пожалеть,
Где ведут и глазеют, глаза отводя,
Сохнут звуки по клеткам, как хлеб на столе,
Как художник, торгующий в баре блядям.
1988
* * *
Девочка, комната, лето и мама.
Время само, как пятном сарафан.
Слишком ломаешься, пальцы ломая,
Как не дающая губы строфа.
Мы и в акациях славно поселим
Наши с тобой тридцать пять на двоих –
В купах холодных, как хвостик беседы,
В смехе прохладней, чем лента змеи.
Утро высокое, ты отцветаешь.
Сколько еще нам следить за лучом?
Облачком белым, как люди летают,
Школьница руку кладет на плечо.
1988
Сосны
Воздух клеится часов с четырех
В нехолодных вечерах января.
Иглы в сумерках дрожат, как хорек,
Их хозяева под небом парят.
Я их тушью так любил рисовать.
Как над клавишами зябнет рука,
Зависают высоко дерева
И белесы у зимы берега.
Где проносятся поля, города,
Где природа ворошит колера,
Вы такие, как я вас покидал,
Как по старым позвонил номерам.
Я ваш грифельный люблю реквизит.
В трубке прошлое пищит, как комар.
Это иглами промчавшихся зим
Черно-белая щекочет зима.
1987
* * *
Деревья будут темнолистными,
Мой одноклассник – лейтенантом.
И звуки, с сумерками слитые,
Дрожа воздушными былинками,
Пройдут, как в цирке, по канату.
Когда зима была апрелем,
Мы были школьники, в десятом.
Пять декабрей тому апрелю,
Но что-то вспомнил цвет сирени
И травестишную осанку.
Я не могу нарисовать ее –
Могу из пачки фотографий
Апреля дни шероховатые
Вдыхать душою виноватою,
Как сигаретку, раз за разом.
1987
* * *
Вспомню голос, читая письма,
Расплывается лишь лицо –
То ли образ иконописный,
То ли чертово колесо.
Ты помедли, не расплывайся,
Дай минутам слова связать.
Лучше будем песок сквозь пальцы,
Чем от солнца круги в глазах.
Голос осени, как высок ты!
Пустота мне твоя близка.
Словно чаячий свет, несется,
Ослепляет меня строка.
Я стремился чего-то стоить,
Чье-то лето гонять в лесах,
Рисовать во всю силу тона
И ресницы, и паруса.
Я друзей по стихам рассеял,
Подбирая к портрету ключ.
Оказалось, что грифель серый –
Чуть нажатие – обломлю.
Вижу осени ранней сети
И осанку ее люблю...
1987
Э.Мане "Бар Фоли-Бержер"
Мы стоим на весах паутинных,
Где капели как груды тарелок
И фрамуга как нож гильотины,
Когда окна открыты апрелю.
Этот образ из Фоли-Бержера,
Из Виана, где маятник мира
Раскачал зазеркальную сферу
И поставил тебя у камина.
Вижу хрупкость хрустального плена.
Если б мир повторяемым не был,
Посадил бы тебя на колени,
Опустил на простынное небо.
Но за фрачной, бутылочной пеной,
Сквозь толпу пробиваясь локтями,
Хороводит душа, как капели,
Как огонь, что едва различаем.
И на память о том, что светило, –
Тишина зазеркального плена,
Тяжелей на весах паутинных,
Чем любое прошедшее время.
1986
* * *
"Церковный запах тополей" –
Как будто сказано у Бунина?
Люблю каштаны и балет,
И жизнь, затянутую буднями.
Где листопадом жил, молчал,-
"Ответьте осени!" – напомнило.
Как падают они, стучат!
Все утро ими переполнено.
Во всю осеннюю длину
Каштаны темные рассыпаны,
Где мир знакомый промелькнул,
Очеловеченный ошибками
За то, что рощиц острова
Шуршат кленовыми балетками,
За то, что небо в деревах
Стоит высокое по-летнему.
1986
Дело корнета Елагина
На извозчике в черную комнату.
Там в сорочке лежала, белела
С хороводом записочек порванных
На подушках, плечах и коленях.
Ты вбежал к офицерам в предутренний
Уголок отрешенного мира
Из такого, где время минутное
Оставляет навеки немыми.
Из пространства, так часто стучащего,
Шуму сердца верша самосуды,
Голос боли еще не начавшейся
Попросил: "Унесите отсюда".
"Ты прости – но ведь я не палач тебе, –
Что себя неушедшим оставил.
Ведь Всевышним даровано плачущим
То, что в жизни нам так не хватало.
Я всю ночь переполнил прощанием.
После вышел на свет, и минуты
Раскатились, как сливы брусчаткою.
Я с порога шагнул в это утро.
Бросил ключик от памятной комнаты,
Сел, закинувши ногу за ногу.
За безверие это спокойное
Я убил в себе что-то иное."
"Что поделать – мы порознь горим теперь.
Я прощаю твой выбор скитальца.
С моей легкой руки, как из прихоти,
Нам с тобой никогда не расстаться."
1986
* * *
Осени-охотницы желтые палаты,
Будто на Кропоткинской запах шоколада.
Камышом над плавнями, на ветру вскипая,
Тихие и плавные виснут листопады.
Я не тем падением болен беспредельно,
Но куда тут денешься до снегопаденья,
Если кружит голову, как смычки за кадром,
Время телефонное, снег на Баррикадной,
Где пути височные окнами слепыми
В лунную песочницу тополиной пыли.
1985
Лицом к небу
Кленовый круг, стянувший купол,
Шуршит, как ветер камышом,
Но в мире только сжатый в купах
Небес высокий капюшон.
Он чужд мирам теней и граней,
И можно спрятаться под ним,
Туша оконные герани,
Подняв шинельный воротник.
1985
Самая глубокая весна
Я вынесен грачиными весами
Туда, где мир по-мартовски распахан,
Как поле неба сквозь решетку сада,
Где воздух полосат, как черепаха.
Мне видится сквозь солнечную сырость
Свинцовое подвешенное сито
В витражном разбегающемся мире:
Само пространство – красный, желтый, синий,
Просвеченная сутолока комнат,
И лица в мире прыгающих красок,
И ливень, теребящий подоконник,
Как поступь дорогая на террасе.
1985
* * *
Сядем, хорошая, архитектурно.
Я постою, ты – на спинку скамейки.
Гипсовый Раб или образ Вентури
В кадр попадут, если снять незаметно.
Ветер шмыгнет на дворовое лоно,
Снегу накинет фонтану на крылья,
Как, языком подразнивши беззлобно,
Встала зима, где мы раньше курили.
Хлопают двери, как предновогодний
Вечер, нахлынувши, прыгнет на плечи
Без сожаленья, что время уходит,
Сладкой тревоги, с которою легче.
Хлопают дни февраля или марта.
В мире, что грузом стекольным растянут,
Там, где остались мы малым форматом,
Окна карнизными бродят путями.
1985
Несуществующая фотография
Мне грустно, что я попался.
Касаюсь твоей щеки.
От холода стынут пальцы,
Как завтрашние катки.
А взгляд безнадежно летний,
Как будто июнь палит
И снова растут деревья
Из вытоптанной земли.
1984
Для тебя
Бельевые лоскуты
Ветер треплет по дворам,
Как ромашек лепестки,
Телефонов номера.
Снова осень по лесам.
Запрокинутые вверх,
Клены гасят паруса
Холодеющих ветвей.
Я вдыхаю, как дымы,
Там, где дождь прошел крылом,
Наступление зимы
И далекое тепло.
Ты рассудок мне верни,
Не своди меня с ума.
Что мне все твои огни?
Мне зима не каземат.
Всю тебя в себе пронес
И совсем к тебе привык
Травестишный огонек
Наклоненной головы.
1984
