Николай ЗВЯГИНЦЕВ

КРЫМ НЗ

* * *

Билет троллейбусный, след известки,
Костер мороза в комке слюны,
Друзья и девочки – переростки
Из пробегающей стороны.

Прошу у Господа подоконник,
Повязку плотную на глаза.
Я листопадом его стекольным
Пройду, как Веничка, на вокзал.

А там от двух или трех Германий
Прижмет вагонное прядь ко лбу,
И сразу станет костром бумага,
И будет видно кому-нибудь,

Моя любимая, сколько нервов,
Чужого голоса за дверьми,
Где пыль на всем, и серое небо,
Быстрое небо ранней зимы.

АРАРАТ

На полном ходу стрекоза и кролик
На шлюпочной палубе дерева гфер
Смотрели в воду, дышали корою,
Ждали, когда откроют буфет.

Чтоб взять падежи, побросать бумагу,
Гора не толще стопы газет,
А всех кораблей не бывает мало, –
Мало еды, воды и друзей.

Окончен табак, у подъезда всадник.
О нас кричат на всех островах,
Как мы причалили в два касанья,
Как выходили на счете "два".

Возьмите маслин или юбку с шагом,
Старайтесь больше гулять верхом,
Сравните ежа с водосточным шаром,
Двух собак с одним петухом.

Сменяйте море на все плохое
На полные осенью пни опят,
На эту дверку в доме охоты –
Лист бумаги на двух цепях.

Потом прочтем в современных записках,
Две строки себе заберем
О том, что не мышку поймала киска –
Мышь поймала дверной козырек.

АНДРЕЮ ПОЛЯКОВУ

Глядя в августе на скомканный парус,
Бывший град и полуциркульный Рим,
Будет весело от снега на пару
С вашим домом у зеленой горы.

Все купальщики на мокром железе,
Пешеходы на скамье запасных,
Капитаны из ближайшего леса
И все то, чего не будет без них,

Пара лавочек, футбольное поле,
Муравейники с балтийских высот,
Сентября береговая опора,
Закопавшаяся в летний песок.

* * *

Ты в плену себе выщипывала брови,
Говорила, что держалась молодцом,
Что случается железная дорога,
В том же зеркале меняется лицо.

Мимо города, как пойманного карпа,
Столько башен и стекольного песка.
Только есть такая родинка на карте,
Там не слышно паровозного свистка.

Там у кошек и садовников окрестных
Только легкая улыбка на губах,
Словно парусники в море и оркестры,
Словно первая московская труба.

* * *

Дождевая коса ее, перемены в саду
Мне напомнили всадника на четвертом ходу.

Наша летняя рощица под пустым фонарем,
Где первейшая летчица забежала вперед.

В мире, к рамам прижавшемся за домашний паек,
Лишь карнизная ржавчина от меня до нее.

Спросишь первого встречного, как дойти до других,
И воронкою лестничной разойдутся круги.

* * *

Плывущий по реке приблизился к фасаду,
Сосед по этажу, мой северный сосед.
Была б у нас вода и флютка под часами
И беличья стрела в осеннем колесе.

Я стал бы офицер в трамвайном батальоне,
А Клодия с тобой, а Маша у меня.
И шли бы поезда на полосу приема,
Где спрятана в снегу скрипичная лыжня.

А ты бы говорил, что старше на полтона,
Что хочет ухватить почтовая печать
Последнего царя с клочка полукартона,
Где с тыльной стороны кусочек сургуча.

* * *

Шарит рука колено соседки,
Водит биноклем в чужом ряду.
Ее хозяин скучает под сеткой,
Ждет не дождется, когда подадут.

Где по весне густые ресницы,
Осенью тянешь пустой билет.
Там их всего четыре страницы –
Дама, девятка, король, валет.

Будто со дна парашютной вышки
Или из дома, где сверху львы,
Вынырнет левая с горстью вишни,
Шляпу собьет с твоей головы.

Пара часов – и крик петушиный,
Пара минут – и рельсовый стык.

Ее сверчок печатной машины,
Быстрый взгляд поверх пустоты.

ФЕОДОСИЯ

Рука уехавшего в белом ремешке,
С другого берега пустая кобура,
Когда на греческом равнинном языке
Расскажут мальчику про дерево в горах.

Ты любишь парусники, что я привожу,
Луну на набережной с дегтем пополам,
В той сказке девочка бежала по ножу,
Ходила к морю петроградская игла.

Писались вирши для какой-нибудь одной,
Стучали улицы и дергался кадык.
А где-то рельсы между мною и луной,
Впервые город выше уровня воды.

* * *

В городе канатная дорога,
Солнышко и мало голосов,
Влажная раскопанная Троя
С белым деревянным колесом,

Виды театрального романа,
Завтрак и сухая пастила,
Масляная тонкая бумага
Цвета заоконного стекла.

Утро, до него наперсток соли,
Мало-мало соды на ноже.
Поручни, крыла его, рессоры
Спят еще в воскресном гараже.

Выстрелишь – и заспанное древо
Бросится на солнечный фасад
Парою начищенных тарелок,
Только что сомкнувших паруса.

* * *

Зимой эстрада в пустом саду,
Ласточкин хвост за ее кормою,
Дом, в котором ты плыл по льду,
Когда еще не простился с морем.

Бумага, которую целовал,
Дышал водой, как мебельным лаком.
Кто-то подскажет богу слова,
Выберет время, в котором плакать.

А ты сидишь, как восточный паша,
Ничья голова тебе не мешает,
Или не веришь своим ушам,
Представишь детство бильярдным шаром.

* * *

Шаги летящие прохожих,
Пустое дерево внизу,
Забывший уличную кожу
Все лето ловит стрекозу.

Шатался мальчик невезучий,
А сверху двигала легко
Как мята перечная, туча,
Своим шершавым языком,

И корабельная осанка
Как пенка, падала с туза,
И все кошачьи полустанки
Свели до августа глаза,

И шли с пушистыми усами,
И так боялось голосов
Подобно выстрелу рассады,
Его смешное колесо.

СТИХИ ЗА...

Космос, фаллос, хохол – эпидермил невиданный зверь,
Зацепившись хвостом за тугую вагонную дверь.
Афронтическим жестом на желтое и голубое,
(То есть жовто-блакитное), в шляпах и пыльной парче,
Разделили страну, где в морях глоссолалим с тобою,
Но старик де Аксенов с лемуром на легком плече
Нас поймал на излете, щепнув только тихое "Жля
Ли сидите вы там, пацаны, на носу корабля?
Что вы щиплете мидий, носки оскверняя починкой?
Нецикличен ли мир, как слеза стимфалийской личинки?
Крымский берег зимой – это в задницу соли заряд;
Колченогий Гештальт посылает на рынок отряд,
Чтоб лазурной треской богатело дорийское место.
Киммерийская дева! Железные уши Гефеста!
(Все же лучше бы Поль, за мальвазией шедший меж статуй,
Отозвал бы свой Логос из Крымского клуба, узнав,
Что коварная дщерь, показавшая vulva dentata,
Рыщет островом Крым, и свирепа, как век-Волкодав.
Она плачет в ночи в телефон сингулярного вида.)

Потому что нельзя столь подолгу не ездить в Тавриду!

Дорогой Киркоров! – пишет подруга,
Я вторые сутки не в лучшем виде.
Киммерия полная, если с юга
Не послать портвейна и банки мидий!

И банан растет минаретовидный,
И татарин хитрый и зверовидный
Подкрадется, схватит, утащит птичку!
Ты ж, моя душа, перешел в привычку.

Дорогая подруга! – звонит Кукулин,
Негасимая, в смысле, что нету газа!
Мы вчера в метро расписали пулю,
А сейчас идем по второму разу!

Минарет растет бананообразный,
Южный берег белый и берег красный
И кизил противный порвал манишку...
Только если долго, то это слишком.

Дорогой Плерома! – кричат из зала,
Вам не будет в падлу почистить рыбу?
Наша кошка дважды с нее слезала,
Пока мы вспоминали, какого крыма!

Это чья Таврида лежит на блюде
И зачем к нам едут такие глыбы?
Мы считаем, кошка – она, как люди.
Разве людям жалко холодной рыбы?

Красивые танки спокойно, по одному, стали въезжать,
И вдруг медленно вышел на балкон один пожилой китайский человек,
Стал своей рукой неспешно трогать яйцо,
Оно упало, ударив тупой конец.

А за стеной какой-то пианист играл Вертинского.
И тут один пожилой китайский человек увидел масляную лужу.
Он стал пытаться читать между иероглифов
И услышал, как чей-то голос лезет по стене китайского дома.

Лирический герой уже хотел пойти познакомиться со спонсором
И выдать наконец замуж свою пуговицу,
Но вовремя вспомнил, что ему снились военные,
И написал письмо далекому эстонскому другу.

* * *

Весна в мышиных поездах,
Твои коробочки, хлопчатник.
Недостающая вода
Всегдашней зелени начальной.

Любите бабушкин сундук,
Как быстрый воздух парашютный,
Как эти крылья на ходу,
Непревращаемые в шутку.

Где бывшей радуги комок,
Он, как подарок многосложный,
Гораздо более письмо,
Чем то, что мыслишь под обложкой.

Там тот, сказавшийся глухим,
Притворства области законной.
Чтоб написать ему стихи,
Не нужен дом и подоконник.

* * *

Люблю меняться с тобой местами,
Искать врага,
А ты вся пепельная, пустая,
На трех ногах.

Бывает так, что изнанка года,
Но я солгал:
Мы не готовы к такой свободе,
К таким ногам.

* * *

Семнадцатого августа я встретился с Ларисой.
Досадно быть витриной или сахарной главой,
Но та, уже готовая обрушиться кулиса
Не верит, что приснился тебе только поплавок.

Нам взрослое мерещится с раскрытыми зонтами,
Рифмуется с побегом и прорывом на Восток,
Как будто это влага оглушающе пустая,
Когда ты после лета проплываешь под мостом

И видишь половину непридуманного края,
Костер твоих бумажек непривычно городской.
Но, парусником став, уже готовая преграда
Готова перевертываться вместе с турником.

* * *

Если опушка, держать росу
Можно, как мяч, на хвосте игры.
Здесь, надо думать, живет барсук,
Снится ему полуостров Крым.

Выдох на литеру, что "Блават...",
Правда о том, как свести с ума.
Та же придуманная трава,
Бронза и сталь на манер письма.

Мир не бросает своих коней.
Это ты сам загоняешь в дом
Почерк Оксаны, на рейде с ней
То, что считалось сухой водой.

Она тебя вычислит и простит,
Скажет, что это первый порыв.
Разве что четверо из пяти
Или другие из кобуры.

* * *

В той стороне, где большие кошки
Города там и меня вовне,
Есть не один магазин роскошный
С парой ковров на чужой спине.

Смехотворение без запинок,
Чей-то (должно быть, собачий) сын.
Эй, пассажир, почеши мне спину!
Самое время нажать басы,

Вынуть платок, наиграть разлуку,
Чиркнуть по клавишам, будет дым.
Вместо ножа полетит фелюга
В сторону чьей-то чужой воды.

Но если конверт подержать над паром,
Когда и не станет, куда бежать,
Ты же и сам, мой нездешний парус,
Так же восстал, отряхнув пиджак.

* * *

Когда бы, если пятница, то после воскресенья
Я выдержал бы паузу и после превзошел,
Стучащее железо, как соседское веселье
Внушало бы надежду и горчичный порошок.

Бумага вместо дыма, папиросная бумага!
Как ждущий офицер свои Саксонские сады,
Я снова в декабре, когда за известью домами
Не надо управлять, они ведь только из воды.

А ваше остальное телеграфным переводом
Туда, где понедельник и не будит проводник.
Как если бы верстальщики Балтийского завода
Задумали бы лес из переборок и брони.

* * *

Ощущая себя близоруким, нагим, –
Слишком часто дышал или быстро листал, –
Где бесснежие, вставшее с левой ноги,
Все внимание к ней у стального шеста.

Шоколадной фольгой шелестящий успех,
Запрокинутый голос, в снегу голова,
В тот момент, когда ты заходила в купе,
Как безумная нитка обратного шва.

А себе говорил, что костер в голове
Не заменит костра в середине строки,
И ловил ее зеркальце в мокрой траве,
Кожуру мандарина от левой руки.

* * *

Возьми бумажного Тарзана,
Не ставший парусом рюкзак.
Она с закрытыми глазами,
Как будто с третьего туза.

Такая старая реклама,
Что рыбы дышат под водой.
Летишь бильярдными столами,
В табачном свете поводок.

Теперь прицелься в треугольник
И, если выгонят зевак,
Припомни город с колокольней,
Как лучший афродизиак.

* * *

Канторов! Город в пустом фонаре,
Правильный круг и большие глаза.
Книжка такая: не встать – помереть,
Штамп на семнадцатой: дальше нельзя.

Можно ловить у прикормленных мест,
Сеткой завешивать антимоскит.
Ноев ковчежек картин и невест,
Если художнику жмут башмаки.

Может, и впрямь кристаллический иод
Просто на коже предчувствие крон,
Если бы вместе друзья и зверье,
Бабочки-бражницы с ветки метро.

ДМИТРИЮ ВОДЕННИКОВУ

Ему ермоловскую хочется спину
Или среди города поднять воротник,
Зима ушла, но так зацепила,
Что все свое оставила с ним.

В снегу лежит дорожка трамвая:
Скользил без палок, спокойный шаг.
Я тоже двигался, не всплывая,
Никто из публики мне не мешал.

Нервов клубок, механизм кулисный –
Просто коробка над потолком,
Ведь ты рисуешь отменные листья,
Они хрустят и едут верхом.

А кто-то из тысячадевятисотых
Будет смотреть и делить пополам.
Господи, вот свинцовые соты,
Я лучшая в мире цветная пчела.

* * *

Мы с тобой проплавали от парка и до парка,
Заслужила парочка отдельные хлопки.
Город перевернутый так раньше хлопал партой,
Ныне он таращится на наши поплавки.

Звуки корабельного и кровельного леса,
Нами недоеденный расплакавшийся сыр.
Чувство одиночества, не ставшее железом,
Вечные любовники прибрежной полосы.

Если это молодость, я мог бы захлебнуться,
Даже не почувствовав, что выдался улов,
Но все это забытое на палубе, на блюдце,
Говорит закуривать, смотреть на потолок.

ИЛЬЕ КУКУЛИНУ

Куда мы тянемся весенними ушами?
Друг литератор, прогони меня взашей!
Все стадионы наших старых полушарий –
Таблица сбитых и пропущенных мышей.

Любой прохожий, даже ссылку пропустивший,
On-line здоров, прооперирован и сыт.
В подземном городе, в одном из восьмистиший
Ты тоже парусник зеленой полосы.

НЕЖЕСТОКИЙ РОМАНС

Вам обещал пароход колесо.
Палец подставила – нет колеса.
Разного цвета глаза и висок,
Город к реке возвращается сам.

В пятницу это, наверно, костер,
Ночью присяжные бьют по рукам.
Сверху от берега елка растет,
Дальше дорожка и шире закат.

Что бы такое себе загадать –
Не задохнуться под мокрым плащом,
Редко охотиться, плыть по следам,
Выдержать паузу, или еще

Быть машинистом, не быть рулевым,
Будто в мишень, отвечать на гудок.
Воздух такой, как наклон головы,
Если сравнить человека с водой.

* * *

Привет из Крыма! Я нашел окружность,
Внутри которой тонет поплавок.
Ты там стоял, как Цезарь безоружный,
В лесу стихов и бывших островов.

То мир блядей, богатых лесорубов,
В мышиной тьме табачный огонек,
Быстрей тебя летящая подруга
Над школьным, а не шахматным, конем.

Когда же из московских подворотен
Придут к тебе с гвоздикой на груди,
Ты скажешь: это Дарница напротив,
Но нам с тобой лететь до середи...

* * *

ему самому казалось
что корень еще не строп
савеловскому вокзалу
не сделаться ни костром

ни зеркалом а другому
хватило бы денег на
один южнорусский говор
плетеный сырок волна

что младший брат камамбера
как яблоку волк ранет
еще на перронный белый
стрелять бы в абреков не

* * *

Давний табачник с родины Грина,
Богатый жилистый караим!
У стольких женщин имя Ирина,
Назвал папиросы только твоим.

Кому-то стихов, серебряных ложек,
Взгляда в окошко в спину Христу,
А ты теперь дым, пацаны с подножек,
Два миллиона за двадцать штук.

Выверни крылья, только едва ли
Будет из искр прощальный салют.
Но чтобы услышать, как тебя звали,
Плавал же Крым вослед кораблю.

* * *

Если поеду ниже ступенькой,
Литература почти что вся
Станет как лужа с молочной пенкой
Велосипедного колеса.

Разом представлю дом на колесах,
Стекла со спичечный коробок,
Книгу, достойную двух полосок,
Пулю, летящую вверх и вбок,

Ноев ковчег и свою каюту,
Море, где ночью неглубоко,
Двух пешеходов на две минуты,
Только что прыгнувших в молоко.

* * *

В мире заморозки, дольками чеснок,
Бывший парусник на будущей траве.
Та, которая сейчас ко мне спиной,
Дышит паром, словно взявшая конверт.

В этом городе был плавающий дом,
Каждый встречный вашей даме козырял.
Время года – это узкая ладонь,
Жабры лестницы заместо фонаря,

Бронза пуговиц и тянутый носок,
Прямо в небо деревянная труба.
Но, впервые запрокинув колесо,
Как примеривая крону на себя...

МИХАИЛУ ЛАПТЕВУ

Зерно еще не хлеб, а только ждет под колесом,
Новейшие стихи еще техническая проза.
Последняя проверка у художника Руссо,
Таможенный барак на середине папиросы.

Знакомое лицо к недостающему плечу.
У полуостровов есть смысловые окончанья,
Такие города, что разбегаюсь и лечу,
И боязно задеть недостающими плечами

То купол парашютный, то пустую полосу,
Где с острыми краями корабельная рассада,
Рифмованную жизнь, что не сгорает на весу,
И парусник-троллейбус с деревянными усами.

* * *

Там, где проходишь, всюду празднично и пусто.
Мешай табак, а ты мешаешь мужику
Свернуться в листья до пергаментного хруста,
Поймать за хвост недостающую строку.

Как запах кофе или шутки непечатной,
Наверно, кто-то его видит над тобой.
А все лекарства – аспирин или тройчатка,
Плечо балкона, как домашний Лиссабон.

И все, кто был, от поваров до подавальщиц,
Полезли в окна, будто стружка на верстак,
Когда во времени запутавшийся мальчик
Смотрел ладони у Крестовского моста.

Там вся Нева, как распечатанная пачка,
Вирджинский воздух и турецкая глава.
Вот-вот появишься из фабрики табачной
И поплывешь к себе в Лиссарабенгоа.

* * *

Мы только миновали станционные районы,
Спиной локомотива погружается крючок,
И вся чересполосица оконного проема
Как будто бы рука, освободившая плечо.

Попутчикам легко, они отхлебывают, курят,
На улице погода, как под мышкой пистолет.
Смотри, как она вытянулась, белая фигура,
Не бойся трогать то, что перед нами на столе.

О небо сослуживцев, ты за окнами по-птичьи
Пока еще живешь и забегаешь на щелчок.
Чернила симпатические, люди симпатичны,
Но маловероятно, что мы встретимся еще.

А если я придумал этот серый восьмистрочник,
Блуждание по проволоке в мартовском лесу,
Смешные острова на фоне капелек песочных
Все чаще и быстрей освобождают полосу.

* * *

Бывает улица: провал строки
С проезжей частью и полоской почвы.
Задача вечера: сложить куски,
Отправить почтой.

Быстрее в воздухе, чем в голове,
На место слова побежит причина.
А вместо буквы выскочили две.
Не получилось.

Но был же повод, чтоб заставить всех
Летать под куполом в одно касанье,
Смотреть, где ненависть, а где успех,
А где досада,

Что я за столиком, а снежный ком
Растет, как вечером стекло пустое.
И никого не зацепить смычком
С подножки, стоя

Не на котурнах и не в стременах,
А просто в зеркале, как между станций.
Смотри, какая впереди стена,
Стена для танца.

* * *

Шерстка бабочек и крылья шиншилл,
Все подруги у плеча и окна.
Собеседник, ты им щедро крошил,
Потому не уплыла ни одна.

А когда я их позднее встречал
И беседовал о том, чего нет,
Слово "выход", как зеленый причал,
Загоралось на бумажной стене.

И казалось, что казалось легко,
Что не выдадут ни лоб, ни виски
Шестьдесят твоих и шесть позвонков,
Два дыхания, четыре руки.

* * *

Кромка города под пластырем перцовым,
А потом она покроется травой.
Стекла в небо, между пальцев Гогенцоллерн,
Шпингалеты, как винтовочный затвор.

Видел фильму, где быстрей, чем на вокзале,
Вместе щелкали то ревность, то азарт.
В этой жизни она с серыми глазами,
Я-то вижу, что зеленые глаза.

Застрели его! Солдаты оробеют.
Догадайся, разболтают или нет
Собеседникам таким же черно-белым
То, что видели на белой простыне,

На груди твоей развяжет или стянет,
Чем закончится жестокая игра.
Ангел Вера, ты цепляешься ногтями
За пока не перечеркнутый экран.

* * *

Митридат поймал лемура, сел на кончике хвоста.
Вышла дивная фигура, но немотствуют уста.
Все ракушечник, песчаник, ожидание Керчи,
Звуки частых обещаний, руки греческих пловчих.

Было пешему герою погружение весла.
В эту будущую Трою Фрунзе конницу послал.
Мир таращился на звезды, на бельгийский пулемет,
На последний перекресток расходящихся племен.

Вся страна хотела Крыма, чьи душа и поводок
Словно пойманная рыба, воздух путали с водой.
Как Овидию в неволе снился парусник босой,
Через горло часовое пересыпался песок.