В один цвет

Свет, сахар, соль, столп, снег, слабость, слепота. Дым, идущий от земли. Белая смерть, древнемоавитский символ плодородия.

Зима пришла первого декабря - в тот самый день, о каком условилась с составителями календарей. Во сне он вспоминал слова русского языка на "с", но сбился, когда за "солью" и "сахаром" встал "дым" - то вмешался английский.

Он проснулся ровно в девять утра, его разбудило нестерпимое желание выкурить сигарету. Некоторое время, не открывая глаз, он по привычке слушал тихий осенний дождик за окном, но вдруг понял, что капает слишком равномерно, понял, что это кварцевые стрелки настенного "таймекса" двигают потихоньку время - прямо здесь, в одной с ним комнате.

Он выбрался из-под вороха смятых простыней, нащупал очки и устроил их дужки за ушами. Опираясь о стену, добрался до окна, и понял - пришла зима. Пустой холодный воздух уже не мог держать горячую тяжесть небес, плотные облака просели, почти легли на заснеженные крыши. Снег сыпался на землю быстро и густо, наспех, неравномерно покрывая припаркованные под окнами автомобили, лотки с дешевыми солнечными очками, летний мусор, любые следы присутствия человека - скорее всего, подумал он, все именно так и обстоит. По крайней мере, так подсказывала ему тайная и веселая логика, который он теперь владел.

Он замерз в сухом кондиционированном воздухе комнаты, натянул свитер. От свитера все еще остро пахло растворителем - хотя он забросил работу много дней назад. Солнца не было видно из-за снега, но все равно - то было настоящее утро. Со стороны могло показаться, что он стоит у окна и просто смотрит - стараясь не моргать и не утирая слез. Просто смотрит - словно наблюдает, как мир по ту сторону исчезает под снегом, а снег сверкает чище паросского мрамора.

Сделав глоток воды из имитации греческой амфоры, он вспомнил, что лег всего час назад, а перед этим принял снотворное.

Женя проснулся в десять и понял, что сумрачное утро первого дня зимы в самом разгаре. Выбравшись из постели, он натянул свитер, почувствовал, что снова надел его не только шиворот-навыворот, но и задом-наперед. Выпил прохладной воды из амфоры, на которой - он был уверен - вслед за рисованными богами гибли герои, как и на шторах, на покрывалах, везде в гостинице "Атлантида". Что-то подобное происходило и в гостиницах по соседству - "Лемурия", "Ультима Туле", "Терра Инкогнита". В мотеле "Белая Индия", где пенокартоновые коттеджи выдавали себя за старообрядческие березовые избы. В казино "Вавилон", "Утопия", "Титаник" - всемирная хрестоматия самонадеянности.

С первой затяжкой первой сигареты вспомнил, что лег не раньше, чем час назад, и прежде чем лечь, кажется принял снотворное. Свитер насквозь пропах его вчерашней неудачей - он так и не прикоснулся к холсту. Десять утра, ярче свет сегодня не будет, но Женя снял свитер и лег. Сначала он должен как следует забыть вчерашнюю тщетную попытку забыть позавчерашнюю. Сколько всего дней холст в углу у окна стоит загрунтованный как с иголочки?

Проснувшись, Женя послушал, как шуршат кварцевые часы на стене. Помедлил, прежде чем открыть глаза - побыл еще немного сновидцем, прежде чем окончательно превратиться в бодрого полуслепого крота. В комнате было сумрачно, как и внутри его дремоты, как бывает прямо перед поздним вечером. Женя испугался, что проспал весь световой день, вскочил, бросился к окну. За окном не было ничего, что могло отбрасывать тень, что способно было отвлечь его, напомнить о горячем кофе и свежих булочках с джемом, о сигарете, о порции пива в баре, о хорошо прожаренном бифштексе, о бокале калифорнийского красного вина урожая благословенного года, когда Жени еще и на свете не было. О жестких крахмальных скатертях и слабом запахе свечей, легком звоне столового серебра, напоминающем настройку перкуссии. Обо всем, что в гостинице, да и в целом городе стоило дешевле, чем жетон для игры на рулетке. О двух, трех, может быть даже четырех таблетках валиума. Был только густой подрагивающий поток снега. Пришла зима, подумал Женя самыми простыми словами.

Включив радио, он убедился, что проспал всего час - по крайней мере, так уверял диктор. Женя посмотрел на холст и не смог вспомнить, как давно натянул его на подрамник. Холст был белый как снег - все восемьдесят два оттенка белого из активного лексикона коренных жителей Атлантиды - то остров, на семь восьмых состоявший из соленого льда и на одну восьмую из снега и тумана, остров, который растаял под горячим восходящим солнцем греческой цивилизации, колыбель культуры стыда.

Метеоцентр мог бы предсказать на сегодня снежные бури, заносы, тяжелую грусть, забытье, если бы Женя не выключил приемник. Где-то на невидимом теперь солнце происходили волнения магнитного свойства, а здесь на земле Женя почувствовал, что его сердце обложили влажной холодной ватой. Это было очень похоже на зиму, скорее всего это и была зима.

Радио умолкло, и стал слышен телевизор, работающий за стеной, в соседней комнате. Старая, черно-белая как мир за окном, комедия - "Золотая лихорадка". Действие происходит где-то на Аляске - в собранном на скорую мужскую руку городке старателей, и городок находится на той же широте, что и Москва. Фильм прервали, запустили рекламный блок. Жаркий женский голос умолял кого-то по ту сторону стены только попробовать. Слушая ласковые и страстные уговоры, Женя вдруг подумал, что реклама локализует загробную жизнь на теплой песчаной отмели, среди густо растущих тропических цветов - все еще в Эдеме, в утробе, в том месте, какое было у человека до. Словно время все еще движется циклически, как при царе Соломоне. Большинство из тех, кто отважился попробовать, не замечает этого анахронизма. Но что, если рай совсем не то, что Эдем, что если это бескрайняя снежная пустыня, холодная и ясная, но непостижимая - как настоящая любовь.

Женя вернулся к часам и холсту, опустился на пол, прислонился затылком к прохладной стене. Что-то треснуло прямо под ним, и он немного удивился, как быстро узнал свои совиные бифокальные очки - сначала по звуку ломающихся дужек, затем наощупь. Кажется, он порезался, но сразу забыл об этом. Белый холст мерцал в полумраке прямо перед ним - нежно и требовательно, как терпеливая невеста. Невеста делала вид, будто ничего такого между ними не было - ни вчера, ни месяц назад. Тут Женя мог и ошибаться, слепота сделала его подозрительным.

Женя мог закрыть глаза или оставить их открытыми - теперь без очков это было все равно. Он чувствовал, как руки и ноги его удлиняются, убегают вдаль - еще немного, и он никогда не увидит своих ладоней, ступней. Сколько же их было - маленьких белых таблеток? Женя забыл.

Он забыл свое старое бесполое, а затем новое американское имя, свой избыточный вес и редеющие на темени волосы. Забыл о кистях, которые бросил не то вчера, не то месяц назад - бросил немытыми. Забыл название гостиницы и начисто спутал в голове цифры телефона портье с датой, по которую оплатил номер. Забыл как попал в Лас-Вегас, город, где все дни солнечные, где солнце высушило его глаза и все вокруг, так что наощупь предметы похожи на мертвую землю. Город, где исполняются пророчества - достояние крапивы, соляная рытвина, пустыня во веки (Соф. 2, 9).

Затем он забыл Хелен, так быстро разочаровавшуюся в русской рифме "Евгений-гений", и подробности их скороспелого развода. Он все равно не мог увидеть Хелен, даже если она все еще стоит здесь, в дверях. Забыл, как беспомощны кисти рук на портретах Эдварда Мунка. Забыл свое детство, длившееся мучительно, фантастически долго. Сначала тесные туфли на выпускном балу, потом победу на конкурсе рисунков в бойскаутском лагере, и снова неподходящие туфли в первом классе. Первый поцелуй в пять лет, мамины руки, рубашку, в которой он родился на месяц раньше ожидаемого, но все-таки вовремя, чтобы получить гражданство по праву рождения. Гул двигателей самолета, который вез его мать в Америку. Выкинул из головы теплое и темное местечко, сад, цветущий и чудесным образом одновременно плодоносящий. Забыл прогрессирующую слепоту. Напоследок подумал, что все содержимое его памяти - информация, собранная четырьмя органами чувств, свидетельства работы осязания, обоняния, слуха, речи, но не зрения, и это развлекло его, хотя и ненадолго.

Сознание оставило его, рассыпалось на части, как картинка-головоломка. А за ним подсознание, сверхсознание и бессознательное - все, как обещал ему когда-то его первый психоаналитик. Они оставили по себе цепочку кровавых следов, ведущих из спальни в ванную, туда, где Женя пытался вывернуть свои внутренности на белый прохладный кафель пола, - но не для того, чтобы по этим следам он мог вернуться, о нет!

Евгений Давыдов, или Юджин Дэвис, как показалось благозвучней чиновнику иммиграционной службы, а заодно и Жениному отцу, - остался один в темном и широком море, необязательном, неумолимом, как море, нарисованное торопливой рукой ребенка. И он не умел плавать.

Женя очнулся среди белых стен, женщина в белом склонялась над ним.

- С возвращением, - сказала женщина и помахала перед глазами Жени белой рукой.

- Я умер? - спросил Женя самыми простыми словами.

- Да, а я ангел, - женщина рассмеялась. - Знаешь, что это? - Женщина в белом поднесла к Жениному лицу белый сосуд. То ли от "утки", то ли от рук женщины остро пахло растворителем.

- Не надо, - пробормотал Женя, - я сам. - Он отбросил простыню и спустил ноги на пол.

- Попробуй, - пожала плечами женщина и отступила, давая дорогу Жене.

Женя открывал стеклянные двери одну за другой, упирался в стены тупиков, переставлял ноги и не чувствовал, чтобы у него что-то болело. Он узнавал наощупь памяти и слуха эти картины смерти и умирания, он хотел, изо всех сил хотел положить все что знает на холст. Ему не нужны были краски, не нужны были даже очки с двойными линзами, которые только смущенно врали об истинном положении вещей. Очки ни к чему, если он может сделать это в один цвет

Кристофер Марло,
частный детектив

Я - Кристофер Марло. Я тот человек, которого убили сегодня ночью в мотеле "Приют влюбленных".

Мне было 19, когда я поступил в Миддлбери-колледж в Новой Англии для изучения славистики. Я писал работу по драматургии Пушкина и подавал прочие надежды, а именно - запоминал страницу текста любой сложности после одного прочтения, определял намерения мыши, скребущейся в темноте подвала, и умел разгадывать сны. Студенческая труппа с удовольствием поставила мою пьесу, смонтированную из нескольких шекспировских, - английские стихи не входят в учебный план студентов-славистов.

Профессор Уолси, мой научный руководитель, или Вальси, что для русского уха гораздо привычней, производил свой род от лорда Френсиса Уолсингема, шефа елизаветинской охранки, убежденного божьего избранника. Он имел все основания гордиться моими успехами. Уолси был еще достаточно молодым человеком, но старых правил. Он пришел в управление в середине семидесятых, когда простой хлеб полицейского осведомителя показался многим слаще, чем марихуана свободного человека. Уолси же был бессребреником, человеком религиозным, из тех, что платят любые деньги за нарушение любой из заповедей, если демократия в опасности.

Но пришло время - я как раз готовился стать выпускником, - когда мой наставник не смог получить инструкций ни у Пушкина, ни у Солженицына. Вместе с падением Советов упал спрос на его продукцию - или это была корректная форма уведомить Фрэнка о старости. Китайский Кулинарный Секрет, Протестантская Лига, Теннисный Клуб "Красный Медведь", тысячи дерзких планов захвата Вселенной - зашифрованные вывески над маленькими секретными дверцами в моей голове полыхнули в последний раз и погасли навсегда. Я послал Фрэнка к черту, вернулся в Нью-Йорк, снял контору в даунтауне и стал использовать полученные навыки в собственных интересах. Вселенная могла обойтись и без нашей с Фрэнком демократии.

Частный сыск. Просроченный значок помощника шерифа одного из северных графств, никогда не заряженный кольт тридцать восьмого калибра и 6 футов 4 дюйма разнообразных мужских достоинств позволили моим делам идти все лучше и лучше. Пушеры, проститутки, швейцары многоквартирных домов, все те, кому плевать на полицию, здороваясь со мной, улыбались. За пять лет я расторг пятнадцать браков, сохранил два, вернул с помойки нескольких сбежавших котов и купил билет на автобус до Сан-Франциско одному сбежавшему подростку. Я был хорошим детективом и не пытался больше писать пьесы в стихах. Я стал бы отличным детективом, если бы отсутствие внешних врагов не заставило управление искать внутренних.

Примерно раз в месяц незаметный для нетренированного глаза беспорядок на туалетной полочке в ванной комнате напоминал мне о днях безмятежной юности. Так мы и жили с Фрэнком все эти годы, пока он не позвонил мне сам.

До конца месяца я должен был помочь небольшой страховой компании, не имеющей штатного детектива, не выплачивать их небольшие деньги вдове задохнувшегося в собственной машине коммивояжера. Видите, сколько не. Проделав десяток миль к югу, я заметил ее красный спортивный автомобиль, припаркованый у одного из коттеджей, еще до того, как свернул на указателе. Кажется, она не собиралась пересекать мексиканскую границу. Указатель проворковал: "Приют влюбленных". Прекрасное место, чтобы спрятаться от страховых агентов. Не очень сложная работа.

Фрэнк заметил ее машину немного раньше меня. Он показался на крыльце конторы управляющего, когда я хлопнул дверцей. Солнечный свет упал на его лицо. Он постарел неправдоподобно, так менять лица может только профессиональный грим.

"Ты - мое детище, я отдал тебе все силы, всю жизнь", - я знал, что Фрэнк хочет сказать мне.

Вдову я нашел в баре, она улыбалась толстому пуэрториканцу, сидевшему через два табурета от нее. Вялый флирт оформляла музыка из потрепанного приемника. Не очень дорогой мотель.

Я заказал два виски и много льда. За тебя, Фрэнки, моя первая любовь!

- Ты ведь не хочешь сказать, что нанимаешь меня? Обратись в полицию.

- И что я скажу им? Что меня преследуют кошмары? Меня задержат как социально опасного.

Это была уже третья порция. Не очень трезвые мужчины, пересказывающие друг другу свои сны, обычно не вызывают симпатии у барменов. Мы вышли на веранду. Солнце и не думало щадить нас. Но вряд ли мне показалось, что за опущенным стеклом фургона у крайнего коттеджа блеснули стекла оптического прибора. Кажется, я запросил у страховой кампании меньше, чем следовало.

Сон, сны в летнюю ночь, сны о том о сем, смерть после жизни, подобный смерти, встанет над врагами сон-нетопырь с свинцовыми ногами, Фрэнк начал издалека.

- Сон как оружие массового поражения - вот мой последний проект. За редким исключением, люди забывают свои сны. И сами не знают, как безотчетно действуют по сценариям, навеянным снами. В молодости я до смерти влюбился в неизвестно чей портрет, оставшийся в нашей гостиной от прежних жильцов, - так изображенная на нем женщина была ласкова со мной во сне. В течение полугода я воображал, что эта прекрасная Елена сойдет ко мне, когда убедится в моей верности. Если бы ты почитал мои последние отчеты в управление, то увидел бы, сколько боли можно уместить между сухими официальными строчками. Ведь ты - мое детище, я отдал тебе почти все силы, всю жизнь. Но более подходящего героя для наших опытов быть не могло.

Ты бы сочинил специальные сны для всего мира, а я бы подсказал, для кого - в первую очередь. Мы заставили бы смотреть сны даже слепых, тех, кто давно умер или еще не родился. И все они должны были верить нам так же, как я - соседской булочнице, позировавшей для предыдущего жильца, а ведь он даже не забрал своего шедевра с гвоздя в гостиной при переезде.

Но ты сбежал, а я стал посмешищем.

Ты представляешь себе Бог знает какой год, середину мая, Дептфорд - городок в нескольких милях от Лондона? Так вот, он напоминал популярный морской курорт из-за напуганных чумой лондонцев. Всем было уже наплевать, с кем ты ешь за одним столом, а потому бывший студент Кембриджа в компании карточного шулера, вора и штатного правительственного провокатора не выглядел подозрительно. Я все продумал, я отправил их в трактир и поселил в одном номере, я сунул нож за пазуху одному и заставил остальных мучиться похмельем. Драка из-за денег была единственным выходом для опального литератора. Член католического подполья или атеистического кружка, он раздражал правительство, а правительство не хотело себя связывать официальным процессом. Дело поручили мне. Я не мог бы сказать, что он знал государственные тайны, что он распустил язык, или что его стихи обещают слишком много. Просто так все удачно сложилось - карты, женщины, вино, новые религиозные веянья и военные разработки.

"Вышеупомянутым кинжалом названному Кристоферу была нанесена смертельная рана под правым глазом глубиной 2 дюйма и шириной 1 дюйм; от смертельной раны вышеназванный Кристофер Марло тогда же и на том же месте умер". Все шло отлично, пока я не перечитал протокол осмотра места происшествия и не понял, что от таких ран не умирают, что покойный по описанию скорее похож на заезжего моряка. И зачем эта компания целый день накануне драки прогуливалась по саду, примыкавшему к трактиру, будто убеждая в чем-то публику?

На этом месте я обычно просыпаюсь на мокрой от ужаса подушке. Человек со шрамом под правым глазом, ничуть не похожий на тебя, сынок, каждую ночь толкует мне о большой расплате в маленькой комнате. Каждую ночь. Мой опыт не удался. Для него мне нужен ты.

Фрэнк шумно выдохнул. Какой помощи он ждал от меня? Нестройный ход его мысли я мог читать по глазам. Я мог наблюдать, как на исходе нашей обильной и расслабленной эпохи классицизма чувство и ответственность сделали из человека - двух, превратили весы в качели. Пока я платил по счету, он нуждался в том, чтобы убить меня - как навеяли ему сны.

Куклу, которую мы сожгли в номере для нетребовательных парочек, я сделал сам. Она не очень похожа на меня, едва достает мне до узла на галстуке. Водительские права на имя Кристофера Марло, частного детектива, значок помощника шерифа, негативы с изображением вдовы на коленях у пуэрториканца - все это горело так же хорошо, как и солома, которой была набита голова самого способного сыщика Америки.

Теперь я мог бы заняться литературным трудом.

Обратите внимание на мои стилистические особенности, которыми я обязан профессору Уолси: длинные списки вещей, называемых своими именами, отсутствие отвлекающих эпитетов, сдержанный тон повествования, динамичный сюжет, и непременно - тайна. Скорее всего, моим персонажам не хватает жизни, а вернее, ее подробностей - любимых чашек, долгих молчаливых взглядов, счастливых и легко забываемых снов. Но для тренировок у них много лет впереди.

Как белка

Я вдыхаю так глубоко, что чувствую холод на дне легких. Я набираю воздух, чтобы описать Белку, вспомнить все про Белку, думать только о ней.

Это Олег называет ее Белкой, он говорит, что она похожа на худую черную белку. Но мне не помогает его народная этиология. В действительности ее зовут Марлена - в честь месяца Марта и реки Лены, и когда она смотрит на меня, время и пространство слипаются в горячий влажный комок, срастаются спинами, как сиамские близнецы.

Она поворачивает ко мне голову, и я чувствую себя слепым черным кроликом, извлеченным из шляпы фокусника и ох, - не ради пустой потехи - жертвенным черным кроликом. О да! я чувствую себя жертвой.

Видел я этих белок - они толстые и рыжие, они мягкие, у них блестящие беспокойные глазки - все, что необходимо, чтобы пробудить у человека инстинкт кормления. Потому их и помещают на обертки конфет, на поздравительные открытки, на атрибуты добра и справедливости в их земном полиграфическом исполнении.Едва уловимая черта случайного сходства, напоминание как запах, который неумолимо растворяется воздухом, упоминание в одной из открыток, присланных общим знакомым третьего рода. И вот Олег уже зовет ее Белкой, и делает это ради пустой потехи.

Стоит мне взглянуть на нее, сидящую немного впереди и несколько по диагонали, как она выпрямляет спину и начинает медленно поворачивать лицо ко мне. Так медленно, что время уходит вперед, а я остаюсь, чтобы утонуть в этом горьком тревожном меду.

Ее черные глаза блестят мягко и бессмысленно, отливают перламутром, как спинки жуков, и под ее взглядом я чувствую себя перевернутым на спину жуком, и может быть, даже хуже - распяленым булавками энтомолога жуком, цветком, высушеным для гербария.

Ее гладкие волосы утекают вниз, за плечи, холодной черной водой, и когда я думаю - как там внизу? - горячие мурашки бегут у меня по спине.

Ее черный свитер для подводного плаванья обтягивает тело так туго, что признаки пола кажутся силиконовой ложью. Но я знаю, что правда может выглядеть невероятнее любых сексуальных фантазий.

Она пришла сюда с той стороны, из зала открытого доступа и села здесь, в читальном зале, на обычное место Олега, немного впереди меня и чуть по диагонали. Поэтому Олега здесь сегодня нет. Но я словно вклеен в интерьер читального зала Публичной библиотеки.

Она положила перед собой толстый том "Всемирной истории фокусов и обманов зрения". Гарри Гудини исчезает из запертой камеры Бутырской тюрьмы, 1903 год. Она неслышно перелистывает страницу, и мое лицо обдает холодом. Ее прохладная рука сжимается в маленький гладкий кулачок, чтобы подпереть щеку, и мое солнечное сплетение у этого кулачка внутри.

Она пришла сюда, не имея личной жизни, ни биографии - я видел ее абонементную карточку - только затем, чтобы дать жизнь поколению богов и героев.

Из ее карточки я знаю, что она родилась в поселке Белые боги, что в Московской области. Она была зачата ночью от крови украденной ею же курицы.

Хорошо, она пришла и заняла чужое место, но что, в таом случае, делаю здесь я? Меня держит черная горячка. Я сплю, болею, влюблен. Нет, не надо, это мой невроз, и он - мое единственное преимущество перед ней. Она не смеет думать, будто это ее подарок мне. Я не желаю покидать пределы своего тела, не хочу с ней связываться. Будем считать, она не в моем вкусе.

Я бы хотел показаться ей смешным. Пусть она подойдет ко мне и скажет, чтобы я перестал пялиться на нее. Тогда я вцеплюсь ей в горло. Там, где упадут капли ее крови, вырастут цветы.

Олег смеется надо мной и говорит, что это любовь. Но она оставит меня, только если я буду непрерывно думать о ней.Смутно знакомое имя, придуманное для своего будущего ребенка во сне, потерянная на середине книга - никто не знает, что она до сих пор лежит за батареей парового отопления на старой даче в поселке Белые боги, желтеет, конечно, сохнет, вот-вот рассыплется в прах, и запах! - запах, смесь душицы и тростника, пустырника и кассия, запах нарциссов на исходе поры цветения. Что-что, а духи я различать умею.

И девочка чувствует, что во всем виновата она одна.

Она захлопывает книгу так громко, что я вздрагиваю. Поворачивается ко мне. Смотрит, не отрывая глаз, не мигая, не меняя выражения на лице. Забирается под кожу, внутрь костей, бежит по венам, ощупывает сердце. Я цепенею, но нахожу в себе силы сказать:

- Что это ты уставилась на меня?

Фокус-покус, и ее больше нет во мне, ни рядом со мной. У меня получилось, а у нее, соответственно, нет. Зеркало треснуло точно по центру, выпустив прожилки трещин. Их рисунок странным образом похож на линии моей правой руки. Теперь я снова один-одинешенек, и это хорошо. Я склоняюсь над чистой, белой как ее исчезнувшее лицо бумагой и пишу: "Анализ фобии восьмилетней девочки".

Это будет отличный реферат с хорошо продуманной системой ссылок и аллюзий, законное дитя фундаментальной подготовки и вдохновения. Марлена высохнет от безответной зависти. Но мне не жаль Марлену, даже если от нее останется один голос.

Сестры.

По крайней мере, мне позволили позавтракать, прикончить это жуткое варево быстрого приготовления и посмотреть прямо в лицо улыбчивому черноусому типу в поварском колпаке, нарисованному на бумажном дне тарелки. "Позавтракай в метро!" - предложила мне надпись по краю тарелки. "Спасибо, я уже, - вежливо ответила я одноразовому брюнету, - но я запомню ваше приглашение на будущее". Прежде чем рация электронной голодной мышью запищала на моем боку, я уже успела позавтракать, и едва успела запить теплым кофе свой завтрак. Все случайные, разрозненные подробности я ценю за артистизм, с которым они прикидываются таковыми.
Я стояла, облокотившись на теплый пластик стойки, у выхода из Парка Культуры, и смотрела сквозь стеклянную стену на ту сторону, на двух девочек - одна постарше, другая помладше, в кроличьих шапках-близняшках, - на девочек, рвущих друг у друга из рук нотную папку - одну на двоих. Они были похожи как сестры - старшая и младшая, и вели себя как сестры. Они не видели меня из своих заснеженных сумерек.
Я стояла посреди залитого электрическим светом вестибюля, а жгучий соус поедал меня изнутри, и мне не было жалко тканей желудка - на то, чтобы собрать такой же новый, потребуется не больше получаса времени. Серийное производство как одно из завоеваний цивилизации позволяет мне разрушать себя снова и снова, но жить вечно.
Везде было светло и жарко, кроме того места, где подрались две сестры. Они не видели меня и даже не знали о моем специфическом существовании. Каждой из них требовалось облечь свои чувства в гармоническую форму, но папка с нотами у них была одна на двоих. А у меня был большой синий крест на спине.
Я смотрела на две пушистые головы с той стороны, куда мне нельзя, когда рация на поясе запищала - вызов на Театральную, очередные роды.
Многие из них предпочитают делать это в метро, и потому я работаю в метро. На станциях, где жарко зимой, где холодно летом, тесно днем, но некуда деться ночью, и где система коммуникаций работает почти идеально. Только взгляните на любого из них - собачья мудрость, голубиная косточка, черная человечья кровь - вся их природа на разные голоса, идущие из влажных дрожащих глубин сердца, печени, почек, - вся их природа гонит зверя на ловца, прямо в аккуратные объятья таких как я.
Они выбирают один из перронов внутри кольцевой, присаживаются на уголок обшарпанной деревянной лавочки, устроенной здесь специально для них, изрезанной экспрессивными высказываниями вроде "счастья нет" или "смерть - дело одинокое". Каждый из них думает - присяду на минутку. Через минутку приваливается спиной к стене или сползает на пол. Они старые или бездомные, или одинокие, или сердце. От них пахнет затхло и запустело, и потому рядом никто не сядет. Даже не притронется, чтобы поискать пульс.
В лучшем случае вызовут кого-нибудь вроде меня. СПИД, или венера там, мало ли что.., тротил за пазухой или вши-людоеды в волосах, туберкулез, передающийся посредством умоляющего взгляда, чужая жизнь, оставленная без присмотра, - все эти легенды и мифы метрополитена, в бумажной обложке, в карманном формате.
Поэтому мне они достаются нетронутыми, в целости и сохранности. Если конечно я успеваю вовремя. Как правило я успеваю - для того я и провела два года в учебном центре службы спасения на нижнем уровне.
Они делают это не так уж часто, в среднем - раз в два-три дня, так что работы у меня не так уже много.
Мальчики из дежурной части называют это "родами", в то время как горожане, те, кто использует подземку по назначению, перемещают себя во времени и пространстве, - смотрят на это с тоской и страхом. Не все, конечно, но кое-что в этой жизни зависит от угла зрения.
Например, самое красивое, что я видела в своей жизни, - это как один металлический провод туго оплетает другой, проложенный по оси, скрытый внутри коаксильного кабеля. Ну, может быть, еще мех зверя на голове у человека. Ни одной из двух сестер никогда не увидеть разноцветных жилок, живущих тайной напряженной жизнью внутри кабеля, - только если кабель разрезать. Но тогда тайны больше не будет.
В моей секретной инструкции предстоящая мне сейчас процедура носит название долгое и преднамеренно бесмысленное - "оказание первой помощи при несчастных случаях в метро", служебная метафизика для меня и таких как я, которая тем и хороша, что манит, но не обещает. Хотя мне хватает и жаркого, чудесного привкуса чилийского перца во рту, чтобы быть абсолютно лояльной по отношению к инструкциям. Потому что меня сделали на совесть. Я говорю о чувстве элементарной благодарности.
Девочки разорвали пополам свою папку, когда я опустила бумажный стаканчик в урну и шагнула на ступени эскалатора. Через десять минут я была на месте.
Я увидела эту женщину, как только отошел поезд, и толпа растеклась по проходам между колоннами. Она сидела на полу, опустив голову на скамейку, поджав ноги, спрятав их под длинной цыганской юбкой - нездешние лазоревые маки по грязному полю. Через плечо упал тонкий селедочный хвостик черных волос, перехваченных сверху и снизу аптечными резинками. Я узнала ее по могильной бледности кожи, по запавшему рту, может быть - по скрюченным в последней конвульсии пальцам рук, унизанным серебристыми копеечными перстеньками.
Мы с ней могли быть похожи как сестры. В конце концов, мы обе здесь люди нездешние.
Я узнала ее, потому что видела не однажды. Окруженную такими же попрошайками, как и она сама, кочующую с шумною толпой из вагона в вагон. Одну, подкрашивающую губы, перед тем как попросить у сержанта внутренней безопасности пустить ее в служебный туалет за эскалатором. Так или иначе, всех своих клиентов я встречаю многократно - бодрыми и полными чужой мне, пугающей витальности. Проходит немного времени, и одному из них я помогаю избавиться от чересчур энергоемкого кокона.
Но ее я запомнила, ее лазоревые маки и ее мальчика, привязанного к спине старым плешивым пледом. С аккордеоном в руках, с бумажным пакетом под мышкой, в пакете уже полно монеток. Расстроенный аккордеон - это они любят, пассажиры дают деньги только затем, чтобы избавиться от музыки, рвущей уши, надрывающей сердце, текущей откуда-то из глубин инфразвука, из-под грязых пальцев, едва попадающих по ладам.
Я помню, как яростно она почесывает коленку сквозь тонкую ткань юбки, помню ее с кровоподтеком на левой скуле, и с букетом зубных щеток в прозрачных упаковках, которые она только что стащила с лотка. Она сжимает их обеими руками, как первые в метро ландыши.
Я помню как она становилась старше на моих глазах, как редели ее волосы. Я осторожно выбираю из памяти все, что связано у меня с ней по работе, до дна, снова и снова, пока сеть не приходит пустой. С тем, чтобы теперь стереть мою цыганочку - тонкие волосы, тонкие губы, - потому что больше она не понадобиться мне и станет недостижима для службы спасения. Так и устроен мой мозг, назовите это особым цинизмом, только в печь не суйте.
Раньше эта женщина редко попадалась мне одна. Все они бродят от поезда к поезду стаями, а как только умирать - никого не оказывается рядом.
Через секунду я уже была рядом с ней. Расстегнула ворот ветхой блузки из некрашенного льна. Прикоснулась к плиссе грубой коричневой кожи. Плохо выделанной и дурно пахнущей кожи, которая, однако же, до сих пор исправно служила ей.
Я обхватила ладонями ее тонкую шершавую шею. Артерии едва заметно пульсировали. Я слегка сдавила ладони, ее рот открылся, оттуда выпали два мокрых полурастворенных кругляшка - таблетки болеутоляющего. Вряд ли она способна была сейчас чувствовать боль, и это было неправильно. Тут-то ей и нужна я. Я и мои прямые обязанности.
Сначала нужно вернуть ей чувства, чтобы она могла относиться к своей смерти осознанно. Именно этот комплекс мы изучали в курсе сознательной смерти во втором семестре. Я произношу "тысяча раз", чтобы выдержать нужную паузу, ритмично сдавливаю ее горло, потом дышу в рот. Тысяча два, все так, как меня учили в службе спасения на нижнем уровне. Тысяча три, все то, за что мне ставили "пятерки", зачем умащивали мой мозг лучшими миррой и киннамоном, и для чего я появилась на этот, мать его, свет.
Она издает тихое ягнячье поскуливание, и я понимаю, что она пришла в себя. Все идет правильно, в соотвествии с графиком. Я не могу позволить ей вырваться, и для этого ограничиваю доступ воздуха, Но она должна быть в сознании. Скорее всего, теперь ей очень больно, но не я разрабатывала генеральную концепцию этого мира. Я вообще здесь, считайте, живу на вокзале. Все что могу я - это послушание. Наблюдение закономерностей. Сходных черт. Немного зависти. И самая малость надежды.
Я слышу слабое гудение, но не изнутри нее, снаружи. Это собирается вокруг нас толпа. Люди не подойдут слишком близко - на это им дан страх. Но они будут смотреть на нас двоих - я не против, всякому нужна надежда.
Я жду, затаив дыхание, чтобы услышать гул внутренний, похожий на разговоры встревоженных ос в ее начинающей мелко трястись голове. Я смотрю пристально на сморщенный пергамен ее кожи, на тусклые мертвые волосы - чтобы успеть отпрянуть, когда это начнется.
Ее голова лопается как гнилой персик, и членистоногая, прозрачная, сверкающая всеми цветами спектра, непостижимая тварь выбирается наружу. Кровь, мозговая жидкость быстро высыхают на тонких крыльях твари. Крылья вздрагивают, испуская ровное сильное сияние. Некоторое время тварь слепо бьется о стены, о потолок. Потом замирает, ловя токи воздуха. Ее тянет к вентиляционной шахте.
Я могу не оборачиваться, чтобы узнать - толпа позади меня закинула головы и смотрит вверх. Люди не могут видеть тварь, если верить моему зачету по теории человеческого зоения. Но однако же люди всегда закидывают головы вверх - это вам скажет любой практик. Это так же верно, как и то, что зеркало не отражает игры воображения.
Тварь взмахивает крыльями несколько раз, и лазоревый блеск идет от нее кругами, застывает густым облаком прямо под круглой дырой в потолке. Светящееся облако еще стоит под столбом штольни, а твари уже нет.
Мгновение, и кто-то большой там, наверху глубоко вдохнул - облако исчезло. Я бегу к дыре в потолке и заглядываю в нее - синее небо, белые звезды, мир, созданный не для меня. Сразу же картинка подергивается быстрой рябью, и я снова вижу одно и тоже - свое далекое, полуразмытое расстоянием отражение. Но такую ерунду увидишь в любом старом колодце на заброшенном перегоне.
Если бы репортер одной из иллюстрированных газет, ворохи которых продаются в метро на переходах, спросил у меня, за что я люблю свою работу, я бы сказала, что не видела в своей жизни ничего красивее небольших слепых участков неба там, где на нем нет звезд. Ну, разве что еще мех зверя на голове человека.
Но читателям иллюстрированных газет это не интересно, читатели хотят знать все о летучих тарелках или о хомячках-вампирах, о блохах-людоедах или о венериных болезнях, которые передаются силой желания, - все, что только можно высосать из перепачканного чернилами пальца.

-  Дежурная, это двенадцатый, прием, - говорю я маленьким дырочкам в черной коробке рации, и те отзываются приятным мужским баритоном: - - Двенадцатый, говорит дежурная, как прошли роды?
Я складываю колечком большой и указательный палец правой руки, хотя знаю, что никто в дежурной части не увидит меня. Я говорю - все в порядке! - туда, наверх, моему мутному отражению в глубине вентиляционной шахты. Грязная вода плещется там, наверху. Мне и самой толком ничего не разглядеть.
- Высылаю мусорщиков, - говорит дежурный, - дождись их, и отправляйся на Проспект Мира. Как поняла?
- Что? - переспрашиваю я, - еще одни роды?
- Сегодня у тебя будет горячий день, милая. На наших телефонных линиях уже перегрузка.
Я вспоминаю, что сегодня понедельник. Первый день декабря, первый понедельник зимы. Как раз такой, который ребята из службы регистрации называют черным. У многих обостряется одиночество, или старость, или сердце.
- Еще раз назовешь меня милой, и я заставлю разродиться тебя самого. Говорит двенадцатый, как поняли?

Парень на том конце смеется сухим электронным смехом. Но ему не смешно. На затылке у него выбит пятизначный номер, так же, как у меня, но он не только никогда не заглядывал в дыры воздушных шахт сразу после разлучения души человека с его телом. Он даже никогда не вылезал из будки координационного центра службы спасения на нижнем уровне. Не катался с ветерком от Таганской до Баррикадной. Не считал призрачные огоньки по стенам туннелей, прильнув лицом к стеклу. Не пробовал быстроприготовленных блинчиков, обжигающих гортань как адское пламя. У него другая работа. Но он любит свою работу за что-нибудь, потому что любому из нас приходится быть провиденциалистом в силу причин объективного характера. Нас такими сделали.
И потом - если не он, не я, то кто же?