С утра я заглянул в окно. Как
правда, там завис слепой туман,
там понедельник, там труба. Туда
все спины, локти, желваки. А мне,
вослед последним дурачкам, как раз
пора в тенетах шепчущих шелков -
сбирать фарфоровые розы
в любовь влюблённым пастушком,
мне в Гейнсборо портрет атласный,
который искоса рассматривает
вас с полуулыбкой недопониманья,
в молочный домик над Славянкой,
мне в музыку, которая, прикрыв
кручинные глаза, медлительно
лобзается с безмолвьем и думает: "Иду
от вас, иду от вас и не приду к вам вечно.
Вечно". Прощай-прости, товарищ
господин. Вот только бы успеть
махнуть хвостом спектральным и
выключить окно на час разительно
пространный, когда, как никогда,
тогда или сейчас, часы никчёмные
не каются ещё, но вот уже молчат,
молчат уже и пялятся злорадно.

* * *

У опупевшей к полночи луны и петербургского
безночья, у фотографии отчалившего друга из
дали далей хладнодушных, у старой рваной пьяной
куклы и речи ангелов лазурной, у предвечерних
осенений и чёрной скани сих чернил, у той
тропы сырой, упругой, у розового золота крестов,
как у оскомины блаженств невечных, у окон
юности, распахнутых на небо, и тиканья
насупленных часов, в зеркальном лабиринте
одиночеств, в ловушке окольцованной любви, у
тех, кто мне уже не пишет, и тех, кто пишет
разве иногда, у звёзд дорожных над вагоном,
зевоты воскресенья, у облака, набухшего рассветом,
у тех, чьи волосы теперь шевелит ветерок нетленный,
сомкнув бессонные глаза и сжав локтями рёбра,
уроки радости беру и я в сквозной темнице мира.

2002. Богемия