Манежная площадь, и Жуков, и лошадь,
И дождь наводняет воздушный массив,
Который невидимый, чем и красив.

Быть широколобою серой коробкой
С витринами винными на щеках,
Остаться как в юбке короткой и кроткой –
В продольных рекламных щитах.

Спускать по ступеням ковры-языки,
Мичуринской вазой террасу надставя,
С трехпалубной люстрой играть в казаки,
С кремлевской стеною играть в поддавки,
Подмигивать дальней заставе.

И стать привиденьем, умным пузырем,
Вернуться в чертеж, пока позовем,
Во тьме, как часы без завода,
Забиться под бывшие своды.

А Манеж говорит:
– Ты меня никогда не любила,
Я проемами арок тебе описал и люблю и агу,
Я гнул портал как барышню в дугу,
Я намекал на больше не могу,
А ты – любого встречного дебила,
Пролеты "чаек", ГУМовское мыло,
Вечернюю москву, апрельскую пургу
Как ласковая дура, теребила.

И "Москва" говорит: "угу".

А Манеж говорит:
– Мы могли бы построить мост
Из литого стекла, от фасада к фасаду.
Пешеходы бы поступали, как мысли в мозг,
Как живая вода в рассаду.
Мы глядели бы друг на друга, недвижно стоя.
Говорили как звезда со звездою.

И "Москва" скрывает досаду
И говорит: "пустое".

... Теперь, когда мы оба воздух голый,
Два короба пунктирных в небесах,
Полуофициальные глаголы,
Сухая грязь на чьих-то волосах,
Единственный транслятор нашей страсти
Июльский дождь и городские власти,
Что эти ребра, пазухи и кровли
И все, что было нам подобьем крови,
Показывают в целом и отчасти
Цветных газет на первых полосах.