Я сепаратист.
Мне девятнадцать лет, и я
Сепаратист.
Я работаю в копанке день и ночь,
День и ночь я работаю в копанке, день и ночь,
Я рублю уголёк,
Чёрный уголь, родной уголёк.

Мама молится, когда я на работу иду,
Рано утром и в мороз и в слякоть на работу иду,
Мама молится, чтобы я вернулся живой,
На колени становится мама и молит:
Ленин, Путин, Сталин, Путин,
Путин, Ленин, Сталин, Сталин,
Ленин, Путин, Сталин, Путин,
Сталин, Сталин, Сталин, Сталин!

Я сепаратист.
Мне девятнадцать лет, и я
Сепаратист.
Я рублю киркой, я гребу лопатой
Уголь плитный и крупный и штыб,
Коксовый жирный, и газовый бурый,
И антрацит, чёрный, как ночь,
Беззвёздная чёрная ночь.

Я не знаю, кто такой Ленин, я не знаю, кто такой Сталин,
                    я не знаю, кто такой Путин, —
Я сбиваю руки в кровь, руки сбиваю в кровь
И вижу только два цвета: чёрный и красный,
Чёрный уголь и красную кровь,
Чёрный уголь и красную кровь.

Я
Сепаратист,
Всю свою жизнь свою молодую —
Сепаратист.

Мама говорит, чтобы я зарабатывал,
Чтобы я кормил семью:
Себя, её и сестрёнку.
Они держат кур, они тоже зарабатывают, —
Много-много кур, мало-мало денег
Они зарабатывают.

Они молятся на то время, которое придёт,
Когда-нибудь придёт.
Мама говорит, что раньше был бог и на него молились.
Этот бог назывался "коммунизм", и на него молились:
Ленин, Сталин, Ленин, Сталин,
Сталин, Ленин, Ленин, Сталин,
И всем было хорошо.

Мама говорит, что мне мало платят,
Мало платят, потому что нет Хозяина в этой стране,
А раз нет Хозяина, значит, нет страны,
Нет страны, раз нет Хозяина, нет страны.

Моя копанка недалеко от дома, совсем недалеко.
Она в стене песчаного карьера, а дальше — поле, покрытое рапсом,
Жёлтым-прежёлтым рапсом, когда он цветёт.
Деревья на горизонте высятся, но до них далеко,
И тишина, блаженная тишина...

Этой тишины так много, что она проникает в забой,
Она даже гасит тупые удары кайла и шорох плитного угля,
А скрип вагонетки сливается с пением утренних птиц.

В забое я вижу два цвета: чёрный и красный,
На воле я вижу небо и желтеющий рапс.

Эта тишина была бы вечной, если бы ты не молилась, мама,
Своим богам, не искала бы хозяина везде и во всём,
Эта тишина была бы вечной, но...
За теми деревьями, которые далеко, на горизонте,
Там мамины боги проснулась, и вот...

Проснулись внезапно и тут же родили людей,
Безымянных родили людей.
В балаклавах, вросших в кожу, с АКМами, вросшими в руки,
Ворвались в мою копанку эти незваные.
Оторвали с кожей кайло, АКМ сунули в руки:
Ты — сепаратист, так сказали, отныне —
Ты
Сепаратист.

Ушли затем к тем деревьям далёким, где сидят мамины боги,
Где сидят мамины боги, они притаились и ждут, чтобы солнце
Поселилось в зените.
Чтоб оно раскалило
Жёлтый рапс и беспечные облака,
Раскалило мне спину, залило по́том очи и закричало:
Ленин, Сталин, Путин!
Ленин, Сталин, Путин!

Я не знаю, где — то ли рядом с копанкой, то ли рядом с домом лежу.
Среди рапса в засаде лежу.
Там, на небе рисочки чёрные — тонкие сбоку, а в центре — зенит.
Чёрный и жирный зенит.
Сказали: как только солнце туда, значит — в атаку!
Куда-то в атаку бежать и кричать.

Зачем стрекочешь так громко, кузнечик, молчи...
Слышишь, коровка божья жуёт свою тлю,
Слышишь, любимица мамы курочка Саша кудахчет,
Сюда
Идёт.

Я не знал, куда бежать, кого атаковать,
Но я сеператист, и я встал в полный рост,
Тут же солнце обрушилось с грохотом из зенита,
Ослепило меня.
Оглушило меня.

Солнышко, смилуйся, солнышко, — негоже смерть встречать мне
сле-по-глу-хо-не-мым, ведь я, родное солнышко, совсем молодой!

Саша кудахчет — значит, слышу,
Смотрит чёрным глазом на мой живот, значит, я тоже вижу...
Внутренности разворотило снарядом, плавают они в крови и в зелёной траве.
Можешь клевать их, Саша, мне не больно...
Клюй, курочка, клюй, ведь ты — голодная, а мне уже не больно.
Кровь вытекла вся, и я засыхаю, мама,
Я высыхаю, мама,
Как роса на солнце...
Як роса на сонцi...