В 2021 году пять основателей проекта «Вавилон» — Дмитрий Кузьмин, Данила Давыдов, Вадим Калинин, Илья Кукулин и Станислав Львовский — учредили новую поэтическую премию, которая так и названа Премией «Вавилона». Согласно выпущенному ими пресс-релизу, «“Вавилон” был и остаётся, прежде всего, воплощением определённого подхода к поэзии — подхода, согласно которому базовой ценностью является различие и многообразие живых и развивающихся поэтических языков. В этой системе координат важнее всего авторы с наиболее самостоятельной художественной индивидуальностью, выражающие своё время особым неповторимым способом — хотя и прокладывающие, возможно, новую дорогу для определённого группового движения. Именно таким авторам мы, на основании всей их творческой работы в области поэзии, намерены присуждать нашу премию». Первым лауреатом премии стала Лида Юсупова.

13 февраля 2022 года, в условную дату основания «Вавилона» в 1989 году, был назван второй лауреат премии — Евгения Риц. Каждый из пяти учредителей премии выступил со своим обоснованием этого решения.

        Илья Кукулин

        Стихотворения Евгении Риц можно соотнести с натурфилософской традицией в русской поэзии, идущей от Гавриила Державина через Фёдора Тютчева к, например, Николаю Заболоцкому. У всех этих авторов природные стихии и космические процессы, с одной стороны, и человеческое сознание, с другой, отражаются друг в друге и в то же время не могут друг друга понять; уже у Тютчева их противостояние говорит о «мировом разладе».
        Стихи Риц 2020-х годов говорят не о разладе, а о подземном торфяном пожаре, в эпицентре которого оказался современный человек. Точнее, не «говорят о», а разыгрывают этот пожар, выражают его, показывают дым с красноватыми отблесками, внутри которого ищем свою дорогу мы все. Это ощущение горящей под ногами земли входит в резонанс с политическими новостями и одновременно — напоминает о советских репрессиях.

        Мы тёмную войну пережигаем,
        Смятённую волну переживаем,
        Как бы земля обвитая трамваем
        В младенческой пупочной синеве.
        Кричит повсюду грач или ворона,
        Как будто врач выходит из вагона,
        И грязный айболитий саквояжик
        Кончается рассеянно на вес.
        На весь пейзаж он что-то громко скажет,
        И станет голос четырёхэтажен,
        Как будто белый дом народной стройки,
        Ломающийся в стойке неродной.
        Учёный страх проходит площадями,
        Как будто те, которых пощадили
        И только после кем-то посчитали.
        Кто здесь последний? Будете за мной.

        (2020)

        Но у этой речи посреди дымящейся равнины есть и очевидные метафизические обертоны. Стихотворения Риц, конечно, имеют в виду политические события, но как частность. Скорее, они направлены на рефлексию и претворение глубинных сдвигов в современном сознании. Жить внутри этого сдвига, выстаивать, и не только сохранять рассудок, но и играть, находить возможности становиться другим/другой — вот какую дальнюю цель решает в своих стихотворениях Риц. В каждом стихотворении Риц ставит и стремится решить поэтическую и экзистенциальную задачу исключительной важности — но не становится ходульной, не претендует ни на какую исключительность своей позиции и не теряет чувства юмора. Путь Риц в современной русской поэзии выглядит уникальным, а её работа заслуживает внимания и поддержки.

        Данила Давыдов

        Критики, пишущие о стихах Евгении Риц, часто (не всегда, впрочем) склонны отделываться некоторыми обтекаемыми формулами, которые могут существовать самостоятельно, вне поэтики рассматриваемого автора. Это говорит в первую очередь о том, что поэтика Риц основана не на концептуализации метода, которой было бы легко обозначить и о(т)граничить, но на практиках постоянных трансформаций того целостного комплекса, который состоит из сложных взаимодействий между субъектом, изолированными и/или взаимодействующими с ним феноменами и языковой репрезентацией этих взаимодействий, в свою очередь требующей внимания не к сильным риторическим жестам, а к разной степени ненавязчивости смещениям в рамках вроде бы конвенционального высказывания. Впрочем, такого рода «ненавязчивость» отнюдь не носит характера мимикрии, сокрытия некоего радикального опыта под покровами привычных просодических ходов: во-первых, как раз собственно стиховая практика Риц построена на уникальности ритмического рисунка чуть ли ни каждого текста, а во-вторых, радикальность того опыта, который предъявляет эксплицитный автор, не требует никаких мимикрических тактик, просто сам тип радикализма может оказаться неопознанным, оттого в критической рефлексии и могут возникать несколько обескураженные антиномические суждения о будто-бы-одновременной «причастности» и «непричастности» субъекта Риц к окружающему миру. Однако подобной двойственности здесь, кажется, нет, дело в другом: лирический мир Риц населён «странными чужестранцами», которых, по Тимоти Мортону, «нельзя приручить или рационализировать», — но, в отличие от мортоновской «тёмной онтологии», «странный чужестранец» предстаёт в поэтическом мире Риц не как абсолютный Другой, но как своего рода вариация лирического субъекта. И взгляд изнутри его «странности», да, действительно, очень сильно перегруппирует привычные связи между предметами, предъявляет их в неузнаваемом/неузнанном виде, но поскольку он и сам отличен от традиционной субъектности, то входит с изменёнными его преобразующим восприятием предметами в некое неразрывное целое, подобное скорее ассамбляжам Деланда, нежели латуровским сетям. В результате противопоставленность «причастности» и «непричастности» снимется — субъект причастен миру, но сам мир более не причастен тому своему состоянию, в котором пребывал раньше, он принципиально изменён — не волей «странного чужестранца», но в неразрывном взаимодействии с ним. Характерный для новейшей поэзии «плавающий субъект» таким образом в поэтике Риц приобретает совершенно новые и неожиданные черты — он-то как раз вполне определён, неопределённым и наделённым множеством необычных свойств оказывается само пространство, в котором этот субъект пребывает.

        Вадим Калинин

        Евгения Риц — исключительно красивая фигура в актуальном поэтическом ландшафте. Эта самобытная и естественная красота.
        Чаще всего современного поэта портят две вещи. Поза и стремление к актуальности. Поэт пытается стоять изящно и при этом хвататься за повестку. Разумеется, выглядит он при этом скорее нелепо, нежели как-то ещё.
        Поза, в которой стоит Евгения, исключительно органична. Это необычная поза, яркая и специфическая. Однако эти яркость и специфичность природны. Не думаю, что Евгения хоть в какой-то степени напрягается для того, чтобы поддерживать свой образ. Он у неё выходит сам собой. Что это за образ, я рассказывал как-то в большой статье, поэтому не стану тут повторяться.
        С актуальностью у Евгении дела обстоят примерно тем же образом. Она вообще не замечает повестку. Евгения искренне актуальна. То есть она на самом деле говорит о вещах, которые в данный текущий момент трогают меня лично. Она рисует образ поколения, к которому я принадлежу. Создаёт атмосферу, в которой мне комфортно. Высказывает соображения, которые я не могу не разделить.
        Почему я очень хотел, чтобы Евгения получила эту премию? Во-первых, потому что книга «Она днём спит» представляется мне сияющим шедевром. А шедевр должен быть замечен и поощрён. Иначе в следующий раз он может и не возникнуть.
        В известном смысле Евгения великолепный образец для подражания. Её тексты читать интересно. То есть это стихи, которые читают не из потребности находиться внутри литературной традиции, а ради удовольствия. Это отчётливые, умные, смелые и непредсказуемые тексты. В них есть стиль и в то же время им свойственна яркость.
        То есть в моей системе ценностей поэзия Евгении — это своего рода эталонное явление. На таких эталонах следует строить литературные школы. Ну или, по крайней мере, демонстрировать их пишущей молодёжи в качестве хорошего, правильного образца. Чтобы учились говорить. Говорить стильно, ярко и самостоятельно.

        Дмитрий Кузьмин

        Зрелые стихи Евгении Риц с первого взгляда поражают тем, насколько это поэзия избытка, а не недостатка: тропеическое, ритмическое, звукописное богатство возникают как проявление авторской самости, как воление над языковым и предметным материалом. Такое воление достигало своего апогея в эпоху высокого модерна, а с середины XX века ставилось под вопрос и сомнение как разновидность тоталитарного мышления: неспроста ратовавший за реставрацию высокого модерна Олег Юрьев (родство между ним и Риц заслуживает отдельных размышлений) в своей эссеистике искал для этого не эстетические, а антропологические основания.
        Но у Риц этому волению противостоит ощутимая стихийность, спонтанность высказывания. Это потому, что на всех уровнях организации текста она всегда предпочитает апостериорное априорному: невозможно предугадать, какой прихотливый сбой ритма, перемена анакрусы, хитроумный консонанс поджидают на следующей строчке. Между метрическим (предзадающим) и ритмическим (откликающимся) началами Риц всегда выбирает второе. Любое равновесие в её стихах — неустойчивое и шаткое, гармония устанавливается лишь финальной точкой — и не может не восприниматься как чудо.
        Стихийность высказывания в последней книге Риц вытекает напрямую из того, что это высказывание о стихии. Четыре первоэлемента сплавлены у неё в один — иной раз даже в пределах одного стихотворения (например, если в первой строке «вынимаешь из воды», затем «рядом с пляжем <...> строишь дамбы, мосты дороги», затем побег, в обоих значениях слова, прыскает «сквозь почти непечатный воздух», и заканчивается всё «там, где дым достигает мяса / в подведённых углем очах»). Эта слитность в иной ситуации отсылала бы к тайному знанию, к алхимическим перевоплощениям, способным удержать мир в целости, — но при отсутствии, при бессилии пятого элемента («вещество / эфира сгустилось, наверно, зря») в этих текстах скорее описывает посткатастрофический мир торжествующей хтони, то в своём роде выдающейся («Она поднимет веки / И свет из глаз сосёт, и цвет пускает вглубь»), то удручающе обыденной («уже не болит в канавах / У канавинских бабок земля за щёлкой, / Потому что Земля, / Наклонившись набок, / Туго клацает дверь защёлкой»).
        Поэзия Риц крайне далека от любой политической актуальности, но большая поэзия не бывает ни неполитической, ни неактуальной. После выхода книги «Город большой, голова болит» в 2007 году Риц почти полтора десятилетия провела в русской поэзии в ранге примечательной и притягательной, но глубоко теневой фигуры. Сегодняшнее её выдвижение на авансцену происходит посреди коллапсирующей посткрымской России: «Здесь свет сгущённый от теней / И не моя страна, / Но прежде бывшая моей, / Другому отдана». За правилами выживания в этой стране новое поколение поэтов и читателей обратится к стихам Евгении Риц.

        Станислав Львовский

        Для меня в стихах Евгении Риц важнее всего, — свобода, которая с каждым новым сборником как будто бы разворачивается и приобретает новые, неожиданные и иногда неочевидные измерения. Это и свобода, с которой Риц обращается к русской поэтической традиции, избегая при этом распространённой фамильярности, но вступая с ней в какие-то осторожные отношения удивления-узнавания. Это свобода наблюдения/окликания вещей и событий мира, которые явно сотрудничают с этими стихами — замечательно внимательными к ним — и непривычно сочувственными одновременно. Эти внимание и сочувствие сообщают поэтическому субъекту Риц ещё одну важную свободу, которая заключается в возможности говорить о тревоге и страхе людским, человеческим языком, ничего не прячущим, но и не обнажающимся до гремящих костей. Наконец, возможно, самая важная для меня в этих стихах свобода — та, с которой их пишущий трансформируется, рассыпается и вновь собирается в нечто новое, сталкиваясь с новорождёнными острыми краями, с небывалыми темнотами, с новыми хищными пространствами, всякий раз обнаруживая при этом новые возможности взаимодействия, новые взаимные диспозиции — и новое любопытство.
        Стихи Евгении Риц вглядываются в бесконечно меняющийся, сгущающийся вокруг человека, ранящий его мир — чтобы сперва понять, как можно протиснуться сквозь эти шаткие теснящиеся поверхности, каменные углы и затаскивающие в себя пустоты, — и пройти насквозь, а затем выскользнуть с другой стороны и обнаружить, что там всё — новое. И с этим новым ещё предстоит разговор, но не сразу. Во-первых, его придётся как-то назвать, — но ещё до того предстоит научиться его языку. Чтобы убедиться — для начала хотя бы в том, что оно, новое, — отзывается. В том, что они ему подошли, эти его новые имена, постепенно соединяющиеся в язык.