Рай - это красный колышек

     Отлично, - подумал я, идя по первому снегу квадратного двора - совсем квадратного, с едва снегом на асфальте, окруженного квадратом желтых огней соразмерных человеку домов в каре вокруг шагов, снега, темноты, слова отлично.
     Вот задача: пора бы понять, что именно происходит, когда один некто, испытывая нечто к другому некто, добивается (или не добивается, а они оба вместе склонны), и они друг с другом ложатся (могли и не лечь, или - лечь завтра, но между ними уже есть то, что сделает их вместе).
     Тут подворотня - Спб-генштабовской аркой с видом там на ангела на столбе, с окном в доме здесь, раз в десять или семь меньше-ниже. Повсюду листья, краями под снегом. Ухожу, курю, оборачиваюсь в сторону ее окна, ее не вижу, но и она что ли смотрит в сторону арки. Мы здесь недавно, не успели выяснить, что они тут такие за деревья, а листья попадали и теперь под снегом, так что уже и не понять. Спокойный район, ничего, что Ходынка за забором.
     Жизнь же это не больше, чем район, где человек живет. Тут свои рай, ад, место смерти и т.п. В других зонах все то же: ад на Филях другой ад, чем на Соколе, но тоже есть. Так же и в доме, и в мозгу, и в прошлом, то есть когда-то.
     Что есть обладание здесь? Наличие другого тела, некоторое время двигавшегося вместе с твоим, не представляется определением. Откуда ж мне знать, что она думала, когда ее телом обладали, а она, изгибаясь, выгибалась и всхлипывала. Может, конечно, тут же ёкала, хрустела и сломалась какая-то стеночка, отгораживавшая друг от друга некие доли двух людей (их Австралии, например), так что у трахнувшихся людей уже общая Австралия, там прыгают одни и те же кенгуру. Но Африка у них еще все равно разная, или Швейцария, или Шпицберген, или Монголия, где они умирают в одиночестве, хотя в Австралии и совокупились.
     Как мы изменились, когда сделали это? Это сказка о Кащее Б., в ней главное упаковано: в утку, яйцо, иголку, в дупле дуба - оставляя за иголкой, за ее кончиком главное. Где-то в какой-то скорлупе внутри утки игла, у которой кончик, он - самое главное. А как знать, сколько миллиметров составляет кончик иголки, что это такое кончик: точка, конус, запятая: на сколько надо отломить, чтобы все кончилось?

     На свете было еще несколько важных слов, кроме обладания. Одно из них было оно, другое из них было это. Третье - кажется - нечто. Они вместе составляли стену, расположенную даже дальше слова душа: это слово на их фоне уже имело какое-то оперение, а вот они были чистой известкой, и слово душа всегда пишут по этой извести буквами душа. Это главное слово из тех, которые пишут на заборах и стенах, а его пишут всюду: потому что когда вы видите хуй, читается душа.
     В подворотне сыро, ветер, я думал, что вернуться бы, но отчего-то ж я ушел, то есть - было дело, за чем вышел; но так чем тут можно обладать? Кто когда кем и чем тут обладал? Вот, как лежат листья на дворе, кто-то кем-то обладает. Как засунул свое в давшее засунуть другого, вот и еще листок на дворе, и только. Мы же не слишком изменились после того, как выебали друг друга.
     В ее тело теперь входило, уже вошло что-то другое: сон или немного мыслей, или она сжимала колени - от холода, в комнате было прохладно, что-то с батареями, а сука-теплотехник был недосягаем, как всякий теплотехник, сука. Сантехники, те более досягаемы, что уж о газовщиках, те сами прибегают, - наверное, есть закон об уголовной ответственности по 10 лет за взрыв. Над ее телом было, наверное, слово душа, а здесь оно тоже было, а то бы что мне теперь ее сведенные колени.

     Раз никто не знает, чем он любит другого, то разумно видеть это как тварь, сочетающую себя из действий, улиц, встреч, дворов, каких-то вот даже этих азеров, волочащих по льду на ночлег тележку с ящиками с фруктами: как тварь, строящую себя из всего, что ей ни попадется: и сама оживет, и жить в этом мусоре будет. Близость стала некой тварью, она возникла и ушла: жить, размножаться, означить свое существование, пусть временное присутствие, - у нее ж, несомненно, тоже есть душа: не было бы - были бы не важны ни эти окна, ни азеры с тележкой, ни стояние в подворотне.
     Эта новая тварь хотела жить, хотела, чтобы ее не забыли, она знала, что хочет, - а из нас никто не знал, чего она хочет, - а оно, она, живя уже отдельно, что-то про себя знала, она хотела жить, но у женщины был не тот срок, чтобы она в ней зацепилась. Ей, этой новой твари, было одиноко, и грустно оттого, что ей не удалось устроиться внутри между ног ее из нас, и стать человеком.
     Или это какие-то демоны составляли из нас для себя кино, запуская нам под кожу это штуку, зародыша, запятую: чтобы это потом разыгралось в какую-то историю, ну а они поглядят. Но здесь отношения скрепляли нитками, жилками всё новые события и людей: не могли остановиться, и кино разбегалось.
     Твари, звери, исходящие из человеческих тел - не тел, значит - мозга: вряд ли мозга, - чувств, не чувств - чувства стушевываются, а история длится, и ее окончание может оказаться самым важным. Они рождаются, сдавливая, распирая мясо человека изнутри, как от новокаина. Вырываются и уходят себе куда-то.

     А как ушли, так никто и не знает, что происходит, а душа тут не причем, ей дай только прислонится. К забору, руки на стену, или плечом - в этой подворотне, и вздохнуть, глядя на лампочку, она тут песенку своим желтым светом поет. Надо будет выпить сейчас водки в подвале, полуподвале, за углом справа - лавочка там такая: плачут, песни поют, локти соскальзывают.
     Вороны, стучавшие на холоде по окаменевшей падали, точно видели ее, падаль, в каком-то своем свете: она излучала их глазам съедобный и теплый фон. Тут же какой-то "москвичонок" с медсестрой или врачом в белом халате, виден под пальто, - чтобы кому-то там услышать от врача, что он, некто, умирает правильно. Мир распух от свидетелей: они присутствуют, они свидетельствуют, дают показания, сплетничают - это трудная работа, иначе кто бы знал, что происходит: не думать же, кто из тебя с кем из нее сейчас только что совокупился - а ну как от нее отдалась небольшая частичка, величиной с ручную мышь, живущую у нее в кармане куртки: она, когда хочет, достает ее за хвост и трахается ею, этой душой.

     Такой набор, как пенал или коробка, в которой лежат принадлежности для черчения, или хирургические инструменты, никелированные, а то и позолоченные - на бархате, багровом. Это лежат слова оно, это и некто, и еще отделения, в которых стеклянные трубочки, в одной из них вещество, в другой сила, в третьей блаженство. А еще в углу есть вещь непонятная: она называется непонятно и когда между людьми происходит нечто обладание, они что-то делают этой штукой.
     А потом она сама вернется на место, сохранив на себе отпечаток пальцев или губ, - и все эти отпечатки на ней наслаиваются, - а потом, но не сразу, прилетит ворона и, раздернув клювом коробку, возьмет в клюв эту штучку и улетит. Коробка называется скрытым безумием, потому что ее обычно прячут, и, несомненно, она является безумием. Когда же берешь ее, коробку, в руки, то невольно замираешь, дышишь громко, сопишь - вот откуда страх от клочьев тишины: эта тишина просто потому, что ты сам сопишь и придавливаешь этим остальные звуки, и тебя сдавливает, сдавливает.

     Словом, отобладённый ею я шел мимо одинаковых домов, пытаясь ощутить либо свои потери в результате обладания мною или же, наоборот, приварка к моей душе, если обладал ею я. Как бы ощупывал душу, но изменений не ощутил, а вот разные планы бытия вокруг старались выказать себя способом, им присущим: "Полная деградация за две недели", - наклейка на столбе. Мимо дворник, в оранжевой жилетке, из какой-то коробки сыплет порошок, отчего тут же морозило еще сильнее, это начинается зима. "Стоматология круглосуточно" - тоже на всех столбах, а то и "Хирургия без выходных", но у нас же история была не такой, чтобы ей потом вывернули матку для выскабливания, хотя сперма еще вытекает по ее высыхающей влаге.
     Жизнь всякий раз регенерировала себя, слегка изменяя: вот эта - в запахе тараканов старушка возле киоска только что бегала на рейвы, волосы ее были лимонные, штаны серебряные, жевала резинку, трясла головой на 140 bpm, велась на косноязычных, прыгучих и веселых, а теперь она уже старуха, идет из магазина и несет домой пакет с овсянкой, но она уже любит это.
     Таким образом, та часть нас, которая считается душой, она не запятая, наш зародыш, а - пленка, полоса, откуда-то стекающая сюда. Постепенно сближаясь с листьями под снегом, подворотней, хирургией.
     Нижняя душа, как плоть - цепляясь за всякие нервы - облекает человека. Тут же ее желания, просьбы, слезы, долгие проводы. Вот, лежите после того. У вас так точно все входило друг в друга, что вы не знаете, кто из вас кого, и никто не знает, кто вы друг другу.
     Из верхней же души высовывается отросток, она хочет вся быть тут. Обижается, обломавшись, - отдергивает лапку, щупальце, суется обратно в панцирь, в небо, что ли, то есть. Но хочет врасти во что-то здешнее - раз уж она тут оказалась: чего душа пожелает - в то врасти хочет. И оба вы смотрите на ворону, которая утащила какую-то запятую и кружит над деревьями квадратного двора, и что с ней сделает, на какой крыше спрячет? Неважно где, было бы что вороне украсть. Так что то, между нами было, будет смотреть на нас откуда-то с крыши и думать о том, что живут же люди.

     P.S. В начале осени 1999 года рай существовал, он в Петербурге, на пустыре возле моря, назван Парком 300-летия города, которое еще через четыре года: море, прозрачный воздух, кораблики, холм с красным колышком. Тени: схемы безлистых деревьев, солнце, осенняя трава, запах гари сбоку. Это, правда, рай, его можно объяснить тем, что в домах возле этой холмящейся травы люди еще не умирали, мало кто успел. Дома тут не все даже успели закончить. Но главное в этом деле - колышек (красный, четырехгранный, забитый в темечко холма почти заподлицо) - он мал и незаметен, так что только тот, кто обращал на него внимание - кроме тех, кто его туда вбивал, конечно, - только тот понимал, что тут рай и есть. Вдалеке видны какие-то кораблики - сбоку от стадиона на Крестовском острове; напротив - Лахта, что ли.