- М.: ИЦ-Гарант, 1996.
ISBN 5-900241-25-4
208 с.
|
|
ISBN 5-900241-25-4 208 с. |
ВСТУПЛЕНИЕ
Беги моя строчка, мой пёс, - лови! - и возвращайся к ноге
с веткой в сходящихся челюстях, и снова служи дуге, -
улетает посылка глазу на радость, а мышцам твоим на работу,
море беру и метаю - куда? - и море приспосабливается к полёту,
уменьшаясь, как тень от очков в жгучий день, когда их на пробу
приближают к лицу, и твердея, как эта же тень, только чтобы
лечь меж бумагой и шрифтом и волниться во рту языком; наконец,
вспышка! - и расширяется прежнее море, но за срезом страниц.
Буквы, вы - армия, ослепшая вдруг и бредущая краем времён,
мы вас видим вплотную - рис ресниц, и сверху - риски колонн, -
брошена техника, люди, как на кукане, связаны температурой тел,
но очнутся войска, доберись хоть один до двенадцатислойных стен
Идеального Города, и выспись на чистом, и стань - херувим;
новым зреньем обводит нас текст и от лиц наших не отделим.
Все, что я вижу, вилку даёт от хрусталика - в сердце и мозг,
и, скрестившись на кончиках пальцев, ссыпается в лязг
машинописи, вот машинка - амфитеатр, спиной развёрнутый к хору,
лист идет, как лавина бы - вспять! вбок - поправка - и в гору.
Выиграй, мой инструмент, кинь на пальцах - очко! - а под углом
иным - те же буквы летят, словно комья земли, и лепится холм,
чуть станина дрожит, и блестят рычажки в капельках масла,
а над ними - не раскрытые видом гребешки душистые смысла,
сам не лёгок я на подъём, больше сил против лени затрачу,
а в машинку заложены кипы полётов и способ движенья прыгучий!
Правь на юг, с изворотом, чтоб цокнули мы языком над Стокгольмом,
уцепившись за клавишу - Ъ - мы оставим первопрестольный
снег. Я обольщён жарой. Север спокоен, как на ботинке узел, -
тем глубже он занят собой, чем резче ты дёрнешь морозный усик.
Не в благоденствии дело, но чтоб дух прокормить, соберём травы,
на хуторах плодоносных петляя в окрестностях тёплой Полтавы,
вот я, Господи, весь, вот мой пёс, он бежит моей властью
васильками - Велеса внук - и возвращается - св. Власий.
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
В КОТОРОЙ ПОВЕСТВУЕТСЯ О ПРОИСХОЖДЕНИИ ОРУЖИЯ
1.1.
Где точка опоры? Не по учебнику помню: галактики контур остист,
где точка опоры? Ушедший в воронку, чем кончится гаснущий свист?
Или перед собой её держит к забору теснящийся пыльный бурунчик,
или на донце сознания носит её трясогузка - прыткий стаканчик?
Но уронится заверть в расцепе с небесной зубчаткой, а птичка
вдоль отмели прыг-скок и ушла..., надо мной ли висит эта точка?
В сравнении с ней элементы восьмого периода - пух, дирижабли,
так тяжела эта точка и неустойчива - лишь время её окружает,
лишь ошмётки вселенной и палочки-души (две-три), прежде чем
утратиться вовсе, край иглы озирают, и - нет глубже ям.
Словно газета, заглавьем читая концовку, вращаясь и рея,
ближе к точке кривляются все, - кто же мог быть смешон перед нею?
ОТ неё отделяются гладкие мелкие камушки - их пустота облизала -
это души оружия, и сразу становится тесно в штабах и казармах.
Обнаружились души оружия, намечаясь в эфире, как только
в лоск притёрлись приклады к ладоням, в идее - обычная галька.
Меж людьми побродила винтовка и знает, что такое удар по улыбке,
застилая полвоздуха, пуля из-под ног извергает булыжник.
Ах, чем палить по мишеням новобранцами ада, лучше пить в одиночку!
Хмельное тело затылком нащупывает самовитую точку.
Она свободней, чем оборванный трос, чертящий на воздухе лепестки,
гуляет - где хочет, и в неё никогда не прицеливаются стрелки.
Это точка опоры галактики - не вершина, а низ блаженства,
от неё и пушка и нож, их морозное совершенство.
1.2. Первая пушка
Первая пушка была рассчитана на любопытство врага,
и число частей её - по числу врагов.
На левом берегу Ворсклы возвели водяные меха,
а между ними - колонну со скобкой для рычагов,
по краям которых подцеплены широкие платформы.
В ботфортах, заказанных для данного офорта,
люди вереницей шли с платформы на платформу и обратно,
такие весы поочерёдно давили на меха,
получался массовый насос, выталкивающий два заряда
и дающий общее распределение греха.
Меха и колонна покоились на шестиколёсном помосте,
а вдоль реки пробегала кожаная кишка,
надуваясь от насоса, она гнала колёса и вместе
всех артиллеристов, удивлённых слегка1.
Копиисты писали машину на облаке, палящую лагом,
в этом был урок мореходного и авиа-духа,
и косила врага, как вертлюг разболтанная костомаха,
колёса за её спиной напоминали два уха.
Пушка могла быть разобрана на мельчайшие частички
и разнесена по свету в нагрудных карманах армий,
спрятана за щеками или вплетена в косички
и т.п., что ещё не перенято нами.
Представим, что враг стоит напротив ствола.
Выстрел! - стрела соединяет грудь и спину,
тело руками обхватывает бесконечную машину,
тщится, становясь меньшим узлом большего узла.
И немедленно выравниваются весовые качели,
а тот солдат, что составил перевес,
взлетает, как завитушка мадонны Боттичелли,
и уходит за Малобудищанский лес.
И спалили конструкцию, в дыму не увидев ни зги.
Кто знал, что паровоз эту тьму растревожит?
"У него, - писал Маркс, - было в сущности две ноги,
которые он попеременно поднимал, как лошадь."2
1.3. Ягнёнок рассказывает о распре двух братьев, которые пытались поймать его для жертвоприношения, и о том, как родился нож
Казалось, неба поперёк
шли ординарные скоты,
крутя ухмылками хвосты,
и чаяли уснуть. Пастух
меж них похож на поплавок,
нанизанный на чистый дух.
Варилась тонна комарья,
и каждая из единиц
мир обегала вдоль границ,
их сумма жгла пружиной шерсть,
мне было больно. Думал я:
есть ангел и контрангел есть,
чьи черно-белые ряды
как в упаковке для яиц,
и с точки зрения овец
они выносливее всех
и неделимы. Завиты
галактики - их яркий мех.
Я убегал от них, родных,
в скачке мой пыл - угольник сил,
в скачке я сахаром застыл,
растаял и возник, паря,
я знал, что изо всех моих
ног не получится ружья.
Бег, из чего была земля?
Как два рельефа на одной
стене, они гнались стеной
за мной, о, их синхронный рёв
проснувшихся в крапиве. Я
расслабился в тени врагов.
За степью пролегал каньон:
скала, обрыв, скала, обрыв.
На скалах жил десяток трав,
висел на бурых корешках
травинок в пропастях озон
в каких-то призрачных мешках.
Из-за луны и мимо нас
катился весь в слезах клубок
простых колючек. Я залёг.
Они - искать! От сих до сих.
Но друг на друге взгляд увяз
преследователей моих.
Открылся чудный разворот
земных осей, я заскользил
вдоль смерти, словно вдоль перил
в зоосаду вокруг оград,
где спал сверхслива-бегемот
и сливу ел под смех солдат.
Масштаб менялся наугад.
Мой Боже, ты не есть часы.
Я есмь не для колбасы,
история - не след во мглу,
зачем вцепился в брата брат,
дай им двуручную пилу!
Сближаются. Взаимен слух.
И шаг. Мерцают кулаки.
Как проволочные мотки,
концы друг в друге ищут. Вящ
удар был брата брату в пах,
вспых! - над вознёй взлетела вещь.
Та вещь была разделена
в пропорции, примерно, пять
к двум, что поменьше - рукоять,
побольше - лезвие; соврёшь,
сказав: длина, ещё длина...
Спина подсказывает: нож,
ножа, ножу, ножом, ноже.
В проёме занавеса клин
так разбегается в экран,
как нож обнял бы небеса.
Он здесь, и - нет его уже.
Но это принцип колеса.
Вслед за блуждающим ножом
уходит человек-магнит.
Нож! оглянись! Моих копыт
раздвоенных печать в кружке
Земли.
Ночь.
Воздух пережжён.
Душа на подкидной доске.
1.4. Первое деловое отступление, написанное в моём саду, расположенном на поле Полтавской битвы
Ребёнки - зайцеобразны: снизу два зуба, а щёки! Так же и зайцы - детоподобны.
Злобны зайцы и непредсказуемы, словно осколки серы чиркнувшей спички.
Впереди мотоцикла и сзади - прыг-скок! - живые кавычки!
После октябрьских праздников по вечерам они сигают в мой сад,
наисмелейший проводку перегрызает и, сам чернея, отключает свет.
Я ж защищаю саженец северного синапа от их аппетита
в одиночестве полном, где нету иллюзий единства и авторитета,
и сколько-то старых привычек не противоречат всякой новой привычке.
Я покупаю в хозмаге мешок мышеловок - розовые дощечки
с железным креплением, как сандалия Ахиллеса - где пятка
мифологическая, там у меня для приманки насажен колбасный кружок.
А на заре обхожу мышеловки - попадаются бабочки и полёвки
и неизвестного вида зверьки типа гармошки в роговой окантовке.
Всем грызунам я горло перерезаю и вешаю их над ведром головой вниз,
чтобы добыть множитель косоухого страха - кровь крыс.
Скисшую кровь я известью осветляю и побелочной щёткой
мажу остовы и скелетные ветви погуще, так, чтоб стекало с коры.
В сумерках заячье стадо вкруг сада лежит, являя сомнений бугры, -
да! - ни один из них не пойдёт хоть за билет в новый Ноев ковчег
через ограду - столь щепетилен и подавлен мой враг.
Ножницы-уши подняли и плачут, а я в жизни не видел зайца и крысу в обнимку!
Я же падаю в кресло-качалку листать руководство по садоводству,
днём тепло ещё, и ужи - змеями здесь их не называют -
миллионы км. проползают под солнцем, не сходя с места,
вот они на пригорке царят и, когда я их вижу, внезапно,
словно чулок ледяной мне надевают - это хвощёвое чувство.
Ух! Книгу читать, думать или вспоминать, а я выбираю - смотреть!
Сразу я забываю зайцев осадных и яблоню, я забываю того, кого вижу.
Что это в небе трепещет леса повыше и солнца пониже?
В этом краю, где женщины до облаков и прозрачны,
зрю ли я позвонок, что напротив пупа, и золотое меж них расстояние,
линию, нить, на какой раздувается жизнь на хромосомах,
как на прищепках - X, Y,... вдруг отстегнётся и по земле волочится
краем, как пододеяльник пустой, психика чья-то - на то воля Господня.
Там образуются души и бегут в дождевиках, как стрекозах -
мальчишка-кислород и девочка-глюкоза.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
БИТВА
2.1.
Всё отзывается, хотя бы по третьему правилу Ньютона, пусть неохотно,
как Одиссей, увидавший семью свою; в землю входящая плотно,
лопата кидает пласт книзу лицом, огороднику это во благо,
череп я нахожу, у него в челюстях кляп из чужого флага.
Пётр, град его вечный и тусклый - окошко, заклеенное газетой;
гетман обеих сторон Днепра запорожского войска Мазепа;
его крестница Марфа - ведьмачка с черно-бурым румянцем на скулах;
Карл - рано лысеющий юноша, альфа-омега, Швеция, ваших загулов,
крепостной гарнизон, воеводы, солдаты обеих держав, пришедших к позору, к победе, -
я припомню их всех, через Полтавское поле сверкая на велосипеде.
Вижу: копьё разбивает солдату лицо, вынимая из-под верхних зубов бездну,
слышу: вой электрички, подруливаю к переезду,
миную хозяйство вокзальное, клинику скорби, шоссе - везде долгий путь,
наконец, - огород, в нём лопата торчит, землю пробуя перевернуть.
Пейзаж перепрятывал время, а время перепрятывало человека: стоп! -
тормозима надеждой, сабля сыплется над головой, как верёвочный трап.
Кого пополам развалили, душой открывает шоссе, уходящее клином на Гадяч,
вот рыцарь помпезный, рогаткой двоясь, меж машинами скачет,
неискореним был боец, но увидел в автобусе панну и мчится потрогать -
за лошадиную морду он принимает на поручне согнутый локоть,
и рухнул долой офицер, драгоценный драгун, и подняться не может, а лошадь
ноги забрасывает на солнце лямками сумки через плечо.
Кто мог погибать по три раза, по три раза погиб, и погиб бы ещё и eщё.
Куда же вы, шведы?3 На месте больничного корпуса "психиатрия"
они умирали, сражаясь с людьми, по чьим лицам мазнула стихия,
пациенты - о, скважины вырванной мысли! - трубили и кисли,
на огородных работах бордовый бурак бинтовали, целуя. Кто пал
на складе железнодорожном, тот встал, словно взрыв из-под штабеля шпал.
Ты, начавший ещё при Петре, муравей, через поле твоё странствие длится!
В гуще боя я б мог продержаться не долее вечности, заголяемой блицем,
в гуще боя я на раскладушке лежал бы в наушниках музыки мира под абрикосой,
перепрячет ли время меня? Переправа. Наушники - мостик над Ворсклой.
Кто б из рыб проскользнул меж сапог, и копыт, и обозных колёс?
Так запуталась местность летучая в армиях, в прядях волос.
Ты, кристальная бабочка, разве не будешь изрублена саблями битвы?
Проще в щелчке фотозатвора порхать, чтоб выйти, подобно клятве
войска: всезернием запечатляя верность сиятельству света.
Поле, что тебе свары? Русские - мак и полынь, дрок и васильки - шведы.
Это поле мой сад вытесняет на небо, фокусируясь в бедной моей лачуге,
комары надо мною разломом гранита зернятся, морочат свечу, и -
это поле казалось мне центром планеты, вдруг всплывшим наружу
кулаком серебристым, сжимающим точку, откуда исходит оружие.
2.2. Точка зрения обозревателя
Сколько однообразья в солдатах, когда их полки объезжают царь и король!
Все хотели понравиться этой войне, все сияли, но кто же герой?
Отделяется он от рядов, сцепленных так, что ни трусов там нет, ни героев,
как, сойдя со стены, трепеща и прямясь, уплыла бы полоска обоев.
2.3. Карл
На восьми туманах-гвардейцах над битвой в коляске несомый король
покачивается между пуль и в музыку боя впивается, словно спираль.
Карл, не будь у тебя ни врагов, ни армад, а только деньги и деньги,
ты не спал бы величеством тела на величестве пляжа, а в деревеньке
рыбацкой нанял бы десятерых, чтобы дрались против тебя и скуки,
от твоего лучезарного идиотизма ослеп Мазепа и его казаки,
если жмурился ты, шли навстречу короны каркасами радиолярии,
но простейшие не объяснят генералам, где знамена полки растеряли,
воевать - это тебе не зайцев стрелять в сейме, прости, излагаю вольно,
это тебе не стёкла побить с друзьями в лучших домах Стокгольма.
Я бы создал вам землю вторую, но материалов хватит на небольшой шар
диаметром около метра; военные на него ложатся в скафандрах, дыша
из одного баллона, и друг друга гоняют по законам, оговорённым ООН,
переползая, словно чулок по лампочке, когда его штопают со всех сторон.
Вот спугнул офицер офицера и на челе у того сосчитал капельки пота,
это, значит, разбита в таком-то районе такая-то, скажем, пехота.
Нет, тебе нравится ездить с оружием и помрачать бесконечности русских окраин,
нравится, если: а) колют, 6) рубят, в) режут, мне нравится шведский дизайн;
думаю, Карл, от признаний моих ты бы впал в драгоценную ярость:
город для пыток меня ты в ответ основал бы и не ощутил бы усталость.
Здесь я, фью-фью, что искать и ветвистою злобой морочить астрал?
Королю наливают стакан, - я его осушаю, и меня не ведут на расстрел,
вот я бью короля по щеке, и король подставляет другую - не видит меня
ждёт его допельклепер лифляндский под турецким седлом - я рассёдлываю коня,
я ладонью полполя королю закрываю, где солдат Авраам4 похищает шведское знамя,
Карл не в силах меня наказать - мёртвые не управляют нами,
мертвые ходят в одеждах из яблочных шкурок на воздухе летнем, -
лишь вещества! - а историю сделает тот, кто родится последним.
Видишь, горки на поле тут и там возникают, оседая мгновенье спустя, -
это всадники сшиблись, их кони на задних ногах, а передними - воздух вертя;
осыпается круча, где смерть сердцевину горы вычищает подкопом,
и летит в пустоту человек и уносится неким потоком.
Кто убит наповал, выпадает из сечи, как батарейка, выкатываясь из гнезда
и разряжается в землю, и всходит над Ворсклой неназванная звезда.
Ты взираешь в трубу золотую, в трубу золотую, в трубу, ресницы теряя и, увы, интерес,
Карл, на черепе у тебя можно прочесть, - дубль-ве! - ты почти уже лыс!
Кто же поле приподнял с враждебного края, и катится войско на Kapла, и нету заслона,
стала бессмысленной битва, словно на каждом бойце было написано Слово.
Есть черепаха на Ворскле, а у черепахи - неприступный затон,
она похожа на лампу, запаянную в непроницаемо-чёрный плафон.
С нею нет никого. Ею никто не питается. Её коготь заразен.
Карлу она - Друг, брат и сестра - черная черепаха с пятиугольным глазом.
2.4. Иван Мазепа и Марфа Кочубей
В доме снеди росли, и готовился пир, так распорядился Мазепа,
третий день во дворце блюда стояли, и уже менялся их запах,
мычали коты от обжорства и неподвижно пересекали залы; дичая,
псы задыхались от пищи, под лавками каменели, треща хрящами,
рыбы лежали - пока их усыпляли, они подметали хвостами двор,
зеркала намокали в пару говяжьих развалов, остывал узвар,
тысячи щековин солёных, мочёные губы, галушки из рыбных филе,
луфари и умбрины в грибной икре черствели в дворцовой мгле;
полк мухобоев караулил еду, и гетман ступал в шароварах, как языки,
кривые турецкие вина носили бессонницей трезвые казаки;
столь долгоносые мыши, что, казалось, наполовину залезли в кульки, алели
бесстрашно на солнце закатном, и, если от них вести параллели,
мы наткнемся на красные перцы в бутылях - так же спокойны они,
и еще: словно жгучие перцы в стремительной водке, мутились свечные огни,
и бурели привезенные из Афона лимоны, были настежь открыты
окна, затянутые холстами, и пышные всюду завиты рулеты,
и рулетики с хреном, обёрнутые салатным листом, и посуды - нет им цены!
и ещё: поглядите, пан гетман, какие занялись вашим домом цветы!
Поглядите, пан гетман, какие цветы ваши очи измором берут!
Красниус мальвиус роза засовы срывает с тяжёлых ворот.
Марфа, виновница, имя, в которое вставлена Ф - буква-мужчина,
медленно входит в хоромы и останавливается смущённо.
Что-то сказал ей Мазепа и смазал её кулаком по уху. Марфа
прыгнула прямо на гетмана, ступни её, словно ленточки в небе. Мазепа
вправо успел уклониться, а левой рукой отбросил противницу. Марфа
села на корточки у стены и отдыхала, волосы - лимонного цвета. Мазепа
к ней подошёл и ударил её острым носком по колену. Марфа
вскочила, и оба, потеряв равновесье, упали и покатились. Мазепа
бедро её оседлал и взвыл, задирая искусанное лицо, и покатились: снизу
смерть вторую гетман увидел - горящее чучело Чечеля5 и своё; сверху -
крест на ключице у Марфы, который сам подарил ей; снизу
Марфа увидела росписи на потолке и гетманский подбородок; сверху -
чучело гетмана над Киевом в светлый день... у Марфы затекает рука...
чучело, словно кит, плывущий хвостом вперёд - усы торчат из мешка,
это - Иван Степанович, гетман Мазепа, мммаа! - толпа выдыхает - паа!...
Тополя пузырятся перед несбывшимся королём Украины, толпа
имеет голову серной спички, и вот поочерёдно сгорают усы на скобе,
и мешок оживляется битвой с оранжевым шаром, нашарив его в себе.
Катится пара дворцом, наконец, расцепились, дрожат, разошлись по углам,
она спиной повернулась и кровь стирает с лица перед оконным стеклом.
Мазепа ей говорит: я не ищу себе места в тебе, уходи!
Крестница кровь стирает с лица, платье разорвано сзади и на груди,
лопатки её сближаются так, что мог бы Мазепа их вишенкой соединить, -
несмь доволен Владыко Господи, да внидеши... - но тотчас теряет нить, -
несмь доволен Владыко Господи, да внидеши под кров души моея,
всякий кусок золота в невесомости принимает форму тела ея.
Ввёл он крестницу в спальню, где окна распахнуты и пахнет травой,
пол покачнулся под ней, и от испуга вцепилась она в рукоятку над головой
и взлетела.
Пыль оседает пока, мы разберём гордый закон механизма:
гостил у Мазепы однажды инженер из Вероны, пионер терроризма,
с фиолетовыми волосами, что-то от барбариса под слабым дождём; Мазепе
в доме мечталось давно оборудовать мышеловку для знати, трепет
объял инженера, он создал устройство, и ускакал возводить карусели в Варшаве.
На потолке были два блока из дуба укреплены и свободно вращались,
специальный канат был пропущен по блокам, и с одной стороны
к нему привязали бобовой формы местные валуны, а с другой стороны
цилиндр, в котором был вырезан паз для упора, дабы не давать грузу
унести через блоки канат, но если тянуть его на себя, сразу
вылетал из гнезда, и хитрый канат вверх забирал машинально,
так и Марфа, дёрнув за рукоятку, была поднята над спальней,
этого мало: место, где стояла она на полу, обратилось в колодец.
Так задумал Мазепа.
Так исполнил Веронец.
Что сказать о колодце, когда он ни звука не возвращал и топил перспективу?
Легче влезть на стеклянную гору или разговорить полтавскую деву
в угольно-синем белье под оранжевой газовой блузой, оборона во взгляде.
Сколько старшин и полковников Хортицы себя показали на италианском снаряде!
Сколько бледнели они - лишь бахрома кумачовых рубцов на лице набрякала,
канули те воеводы, и рукоятка, качаясь, их души вокруг растолкала.
К той рукоятке мясо цепляли, кусища, ну прямо с пирушки пещерной, -
взвейтесь, собачки, и затвердейте от страха, торча, как прищепки!
Марфа летала туда и сюда, каблуки наставляя на гетмана, амплитуда свежела,
вот ее вынесло кверху, и воздух она обняла, отпустила и села
гетману прямо на плечи, и он покачнулся, и левой рукой прикоснулся к эфесу,
и ощутил щеками укол шёлка чулок, побудивший в нём силу, поперечную весу,
силу, берущую в битву полезную Дарвина и морскую звезду, - всех! - помимо,
той черепахи (см. предыдущую главку), что с Карлом сравнима.
В мышцах любовников смешана крепость лопастей и небес,
а когда возвратились они, увидали: в тысячах поз
казаки сопели в испарине, разбросанные, словно отрезы сизого шёлка,
ножки собачек скобкой согнулись, а спинки утрамбовались, и выросли шейки
ибо - эволюционировали: с нижних лавок взяли запасы и захотели с верхних;
торты нетронутые лежали, но башни их повреждены - все в луковых перьях,
и рыбьи скелеты - мел, а головы их - фольга, а в мисках из-под салата -
уши кабаньи - 6 штук, у него бывает и больше, когда отряхиваете от болота,
у лучших котов концы хвостов раздвоились и умели отщипывать пищу,
мерцали осколки тарелок - были съедены тыщи и не съедены тыщи;
иглицы-птицы, зобы раздувая, клевали столы и пушистые сдобы крошили,
грудились кости обглоданные и дрожали кустиками сухожилий,
были колбасные палки проедены вдоль для забавы, но как - непонятно;
играл холодок, и ловили друг друга по залам, как львы, бурые пятна;
дух вычитанья витал, и торчали ножи, распрямляясь в святой простоте,
по одиночеству с ними сравнимы законы природы, ярящиеся в пустоте.
Солнце стояло в зените, и ночь во дворце, несмотря на раскрытые ставни,
может, к дверным и оконным проёмам были привалены камни,
я допускаю...
2.5.
Ни золотой саксофон за плечами, ни мотоцикл, ни брыль с полями...
Ты бредешь по стране под названием "У", подобная рентгенограмме.
Саксофоны... моторах... навстречу... размазываясь... панораме.
Что за воздух вокруг! Самый тот, что придал человекам носы!
Эти почвы пустили две крепких ноги для Адама степной полосы.
Бритый затылок, свисток из лозы, сиянье бузы и покосы взы-взы.
И создание на смерть ать-два, в оловянных ободьях неся барабаны,
закругляя свой путь и сужая, как панцирь устроен, рапаны,
и над конницей в небе не больше, чем школьные парты, парили фарманы.
Но я стал музыкантом, а не адмиралом, работая в сельском баре,
где аграрии пили за любую пылинку, и всем воздалось по вере,
где дельфины в панамках шутили с блондинкой, найденной в море.
А тебя не листали стеклянные двери, молчали на них колокольцы,
и в камнях взволновались мельчайшие волоконцы,
времена сокращая, когда ты в наш бар вошла обогреться.
Ты была, словно вата в воде, отличима по цвету едва от воды,
а мы - оскаленными чернилами вокруг тебя разлиты,
есть мосты, что кидают пролёты в туман, и последний пролёт - это ты.
Я увидел: идёт за тобой неотвязно размахом баталия,
в обороне бароны, и боров на них с бороной, и другие детали...
Все, теснимые бездной, края твоих юбок топтали.
Разрубленная сорочка. Разрубленная кожа. Разрубленная кость.
Измельченье молекул. О, рознь всласть!
Есть размеры, где жизни нет. Температура окрест 36,6.
Легче делать людей при такой погоде, чем их ломать.
Здесь и там ты расставлена вышками по холмам,
и огранкой твоих повторений охвачена битва - алмаз.
Как тугая причёска без шпильки, рассыпается этот ландшафт,
и на поле другое те же воины валом спешат,
щурятся с непривычки - они из других временных шахт.
Ведь полки могут строиться по вертикали,
повисая в небоскрёбах атак, образуя тающие гантели,
сталкиваясь наобум с теми, с кем ссорится не хотели.
Я узнал в тебе Марфу, носящую семя Мазепье.
Две косицы желты, карандашики словно, изгрызены степью,
только мой саксофон оценил твоё великолепье!
Ты - граница бродячая, всех разделившая стенами, -
водоёмы, леса и пустыни песчинок, сочтённых военными.
Государства лежат между Марфами или Еленами.
Баю-баю, под нашими вишнями дремлешь, колыша гамак,
кровь твою над тобой стёртым зеркальцем крутит комар,
он щекочет радары армад.
2.6. Комар
Ты, комар, звенел в поэме,
в Петербурге, в Вифлееме,
жалил автора "Аморес",
не жалел свиньи в помоях,
выходи на резкий свет,
сдай поэту свой стилет!
Хором Солнце заслоняя,
как фата, сияет стая,
разворот и - черным крапом
вы качаетесь под небом.
Что такое небеси?
Закругленье на скругленье,
точка, тачка без оси.
В комаре ли, в Вавилоне,
свиты тысячи мелодий,
кровь правителя и зека,
лошади и человека,
Лига Наций наш комар,
он - инцест, пунцовый шар!
Вот сидит комар-мечтатель
на виске, как выключатель.
Чин кровавого побора.
Хочет грифелем Памира
на арктическом щите
написать: я в пустоте.
Ты всему эквивалентен,
ты пустотами несметен,
комарьё с деньгами схоже,
только те - одно и то же.
Облак твой легко умел
строить формы наших тел.
Вы составились в такого...
Полетела ваша лава
над гуляющим Стокгольмом
казаком краеугольным
к северному королю.
Он заглатывал пилю-
лю. А вы перед монархом
вывели своим манером
кровеносную систему,
как разбитая об стену
вдрызг бутылка каберне, -
капля в каждом комаре!
Вы казались человеком
шведу. - Что мне здесь под снегом
чахнуть! - Карл вскрикнул. - Гарвей
опрокинут мощью армий,
есть иные смыслы крови! -
И направился к Полтаве.
Ты, комар, висишь над битвой,
в парикмахерской - над бритвой,
воин, поднятый на пиках, -
на своих ногах великих
над сражением - комар
от ужора умирал.
Умирал, но - обожая
Марфу. Губы освежая -
Марфой. Где она ложится,
в картах чертится граница,
начинается война,
комаровичей весна.
Он за Марфой паром вьётся
в виде что ли пехотинца,
энского полка эпохи
Северной войны. В дороге
по стране с названьем "У"
всё доступно комару.
2.7. Медный купорос. Второе деловое отступление
Здесь я отдыхаю после похода десятилетнего завоевательного
на пятачке чернозёма в обилии дательного и зевательного,
в небе складками молний трещат хрустальные флаги,
клубни картошки торчат из земли, словно локти из драки;
бултых в океан, ночная страна, срывая времён пояса!
Да, кот забегает ко мне вслед за крысой, а ещё лиса
вслед за крысой, но наперерез коту, а он - котам атаман!
Кыш, коллектив зверей! - я в бодрый бью барабан.
Погружу микроскоп в лепесток и окунусь в окуляры,
там, словно в Смутное время в Москве, смерти размеры.
Вот разведу купорос, контролируя лакмусовой бумажкой!
Пешкой кажусь я огромной в балахоне и шлеме, шагая дорожкой.
Сад обливаю, как написано, "до полного смачивания" из шприца.
Уж бирюзовыми стали томаты, черешня и мазанки черепица.
Всё. Жгу отравленные одежды - не употребляемые дважды.
Сад озираю, выкупанный в купоросе, тяжёлый и влажный.
Глухо вокруг, но не надолго - первыми выключаются мухи
и останавливаются, повсюду себя оставляя звенящими в прахе;
вновь тишина, а через час валится разом весь колорадский жук
вверх каблуками и оком вощёным защёлкнув последний миг,
следом - личинки - коралловые, живьём не похожие на живых,
пильщики, деревоточцы, стеклянницы, - две золотых.
Я же писал тебе: "Есть неорганика в нас, и поэтому
стал я внимательней к собственному устроенью скелетному,
к своеволию мёртвой природы во мне, что роднит меня
с камнем и облаком происхождения метеоритного,
я скажу тебе больше - аж до шевеленья волос -
кристаллизуется в каждом из нас голубой купорос.
Мне одиноко, хоть пёс мой за мною следит, как подсолнух,
нету в округе подобных мне, истинных ли, иллюзорных,
нож заржавел моментально и разломился, как бородинский хлеб,
хлябь разверзлась, и камни вскочили на ноги, чтоб
мне в зрачки заглянуть и шепнуть кости моей: улови,
даже если не через живое, приращенье любви.
Помнишь, на бровке ты голосовала - ночи была середина -
в позе застыв человека, кормящего с пирса дельфина,
помнишь, подъехала тихо машина, и уплотнились поля,
купоросного цвета дельфин её вёл, не касаясь руля..."
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
ЦАРЬ НАГРАЖДАЕТ
В сознании полтавчан битва не теряет актуальности и в наше время. Эпизоды сражения живо обсуждаются в транспорте, в очередях, на парковых скамеечках. В ностальгических стихах современных баталистов есть стремление повернуть историю вспять, чтобы снова увидеть победителя и побеждённых, ощутить возможность и смысл героизма. Привожу сердечные и несколько неуклюжие строки, появившиеся в газете "Ворскла" от первого июля 1984 года:
А с пьедестала смотрит величаво
сам Пётр, как будто бы живой,
и вспоминает дни военной славы
и памятный полтавский бой...
Нас не одна эпоха разделяет,
а двести семьдесят пять лет.
Здесь перед тобой лежит земля родная,
здесь поле славы и побед.
Царь сердца́ осязал конкретно, как доктор Амосов.
Царь наградил небо землёю и наоборот.
Царь утвердил циркуль в груди генерала и очертил полмира.
А тебе - воро́ну на грудь, ты не подвёл.
Как царица Химия, царь стоял перед ними.
Трубили ангелы в костяные горны.
Царь над героем склонился.
Голову развосьмерил в надраенных пуговицах его.
На фрейлинах - юбки густые со льдом.
Пряные кавалеры поодаль.
Царь стряхивал с лица невидимые морзянки - лицом.
Казалось, не было у царя рук.
Уже в размере его стопы содержится часть пути.
Царь награждает.
Медали теплели на груди офицеров.
Времяобразование.
Фрейлина вполоборота.
Бывает, у большей рыбы меньшая торчит изо рта.
У царя голова была мала.
Тело ело царя.
Поскольку материя неуничтожима, главное в ней - выносливость.
Не с людьми сражаетесь, а со смертью.
А из бессмертия какую свободу ты вынес?
Если сражаешься ради резона, резоннее сдаться.
1461 пушечный выстрел за пять часов боя, а?
Нева в папоротниках вёсельных лодок.
А паруса - скорлупы выпитых яиц.
Царь награждает.
Отвагу - подобием человека.
Терпение - подобием отваги.
Землю - тенью своей.
Царь награждает.
Перспективу, за то, что удар уточняла, даль сведя воедино.
Камни - геном времён: от камней происходит время.
Царь свинец награждает вниманьем: записывает: свинец.
Смерть! Шведами тебя награждает царь!
Любовников боя - ложем с гипсовыми пружинами, - пусть лежат неподвижны!
Царь сел перед армиями и стал книгу листать и долго листал.
Где брат мой, Карл?
Как борода на спиннинге - на шляху перепуталась божевольных толпа.
Здесь ли царь брата искал?
Где брат мой, Карл?
Царь награждает.
Поле ночное в переливах лазутчиков - звездой из 1000 жерл.
Где брат твой, Карл?
Трёх лошадей под фельдмаршалом раненных обвенчал, святотатец.
Где, Карл, твой братец?
"Побеждающий да не потерпит вреда от смерти второй".
В топких венках - гроба офицеров.
Царь награждает.
Историков - чем попало.
А пленных - обедом.
Военспецам немецким в спецовках царь за ц/у выдал русские деньги.
Мальчишки казнили маршала шведов.
Зеркало подносили к его очкам.
Маршала шведов били палками.
Маршалов пальцы белели.
Награждаются:
Меншиков А.Д.,
Я.В.Брюс,
Шереметьев Б.П.,
М.М.Галицин,
Репнин А.И.,
И.И.Скоропадский и др., не вошедшие в кадр.
Где брат мой, Карл?
Ему - "камень, и на камне написано новое имя, которого никто..."
Царь награждает.
Царь меня награждает.
Цифры, за то, что они легче времён и не тонут, - павшими одушевил.
Крепости коменданта А.С.Келина львом наградил, влитым в металл.
Фары патрульной машины на повороте сдирают шкуру со льва.
Вечер в Полтаве и во всей Европе.
Сияют фонтаны.
Офицеры выходят из театра.
Бронзовый лев держал в зубах чугунное ядро.
Давно укатилось ядро, но лев не чувствует перемен.
Вид его ужасен.
Следствие не помнит причину.
Царь награждает.
Где брат твой, Карл?
Там, в степи,
шёл твой дубль
на убыль.
Будь поле чисто, как воздух!
Железо, брысь!
| Вернуться на главную страницу | Вернуться на страницу "Тексты и авторы" |
Алексей Парщиков | "Выбранное" |
| Copyright © 2002 Алексей Парщиков Публикация в Интернете © 2002 Союз молодых литераторов "Вавилон"; © 2006 Проект Арго E-mail: info@vavilon.ru |