Сотрутся детали рисунка Побегами рек в январе, Но сердце, как щенная сука, Вернется к родной конуре. Обрушатся кровли в Содоме, Праща просвистит у щеки, Но будут возиться в соломе Любви золотые щенки. Алексей Цветков

        Мне не представляются преувеличением слова, которыми Михаил Айзенберг закончил свою рецензию на "Дивно молвить": "Поэзия Цветкова – редчайший пример почти удавшегося построения "высокой классики" в случайном месте, в неподходящее время и силами одного человека. С трезвым ожиданием того, что такое построение может никому не пригодиться и пойдет на слом в самом скором времени.
Честь и хвала".
        На слом же, естественно, отправит дивные стихи Цветкова читательское невнимание, о котором уже открыто написал Губайловский в Русском журнале, когда обсуждался шорт-лист 2002 конкурса Андрея Белого. Сам он более, чем внимателен ("Мне хорошо и больно читать стихи Цветкова"), но признается, что поэзия Цветкова как-то не дается ему в руки. Да, поздний Цветков непрочитан. Но это та непрочитанность, которая снимается одним поворотом ключа – ключа к его мировосприятию. Я скажу только о нем.
        В литературной вселенной стихи Цветкова – это "белые карлики" (так астрономы сначала называли звезды небольшого объема, но такого плотного вещества, что вес их колоссален). О густоте цветковской поэтической фразы критиками уже было сказано немало, но вот об источнике её потенциальной энергии совсем недостаточно. Цветков – смысловик, надо копать под фундаментом его поэтического мироздания. Никакой эзотерики в его феноменологии нет, но нужно понять, как видит он себя в мире.
        В свое время я пыталась "найти охотника" в цветковских пейзажах. Используя тот давний опыт, я скажу об одном мотиве поэзии Цветкова, об одной ноте, которая на мой слух звучит много громче других, всё резче и резче к концу его пути стихотворца. На почти невыносимой резкости звука этот путь и обрывается – потому что он пройден до конца, завершен. Цветков стихов уже не пишет, кажется, лет пятнадцать. Много раньше всех нас, совершенно органически осознал он наш литературоцентризм, который в его случае не принял болезненной формы. Его недлинный (на два десятка лет) путь стихотворца – тоже "белый карлик", ещё одно его творение.
        Цветковская поэтика на этом пути менялась разительно, собственно, нет одного Цветкова, есть два разных способа "дивно молвить" – и понятно каких: ересь простоты, с которой он начинал, и просто ересь (в наши дни она, разумеется, уже классика). Мой угол зрения взят на позднего, американского Цветкова, но сначала два слова о российском Цветкове. Их скажет Сергей Довлатов, с которым у меня как-то далеким нью-йоркским днем 1987 года состоялся нижеследующий диалог.
        – Я стихи читаю, всегда читал, но помню наизусть только четыре стихотворения. Одно – Пушкина, другое – Мандельштама, третье – Бродского, а четвертое – Алеши Цветкова.
        – ??? Но вы же терпеть не можете "сложную форму"?
        – У него есть простые вещи. Вот моё любимое:

Под взглядом твоим голубиным
Мне, кажется, только одно
Умение быть нелюбимым
Помимо таланта дано.

И Довлатов прочел все 24 строки этой второй части цветковского триптиха "448-22-82" (авторство которого – наряду с тремя другими стихотворениями – Пушкина, Бродского, Гандлевского – автором "<НРЗБ>" подарено вымышленному им поэту Чиграшову). Прекрасно помню слегка ироническую улыбку Довлатова, с какой он произносил, видимо, особенно нравившиеся ему строки:

Живут же без боли каменья,
Глотая простор голубой.
Не надо мне выше уменья,
Чем быть нелюбимым тобой.

        Что ж, славная вещица, но шла ли она в какое-либо сравнение с теми новыми стихами Цветкова, что Довлатов же и печатал в своей газете "Новый американец"? Вот что невозможно было не запомнить наизусть:

святый боже которого нету
страшный вечный которого есть

        Сейчас такой синтаксис стиха – классика, но благодаря кому? Разумеется, не одному Цветкову, но в значительной степени благодаря именно ему – поскольку: дивно молвлено.
Становилось ясно, что у Бродского в его схватке с "проклятыми вопросами", с темой смерти, Бога, времени, появился достойный соперник. И с абсолютно своим голосом.
        У того и у другого тема времени – ведущая, но поэты эти существуют в перпендикулярных друг к другу художественных пространствах. Если Бродский пишет в Present Continious, то Цветков – в Present Indefinite. Если Бродский всё время ждет смерти, то у Цветкова она давно пришла. Она и не уходила никуда, она всегда с нами.
        Если Бродский – поэт времени, то Цветков – поэт вечности. Цветкова, в отличие от Бродского, не особенно интересует течение времени, его волнует результат, который он видит как "вечные возвращения" в земную жизнь. Как Бродский дал пощупать материал, неуловимую фактуру времени, обтачивающего человека на своем бесперебойно работающем токарном станке, так Цветков ухитрился дать ощущение этакого нашего зависания в вечности:

я видимо вечный который
не помнит что я это он

        Это и есть ключ к прочтению его стихов-метафор, из которых самая яркая, самая леденящая – "каменная вода":

Отверни гидрант и вода тверда
ни умыть лица ни набрать ведра
и насос перегрыз ремни
затупился лом не берет кирка
потому что как смерть вода крепка
хоть совсем ее отмени

все события в ней отразились врозь
хоть рояль на соседа с балкона сбрось
он как новенький невредим
и язык во рту нестерпимо бел
видно пили мы разведенный мел
а теперь его так едим

бесполезный звук из воды возник
не проходит воздух в глухой тростник
захлебнулась твоя свирель
прозвенит гранит по краям ведра
но в замерзшем времени нет вреда
для растений звезд и зверей

потому что слеп известковый мозг
потому что мир это горный воск
застывающий без труда
и в колодезном круге верней чем ты
навсегда отразила его черты
эта каменная вода

        "Каменная вода" – это вечность бесконечного времени, дурная вечность. Это бессмертие "вечного", который "не помнит что я это он". Без непрерывающейся памяти такое бессмертие равновелико смерти: "как смерть вода крепка". Основной мотив поздней поэзии Цветкова: "я" в западне "вечных возвращений". Когда Заратустра услышал о "вечных возвращениях" от карлика, "духа земной тяжести" (помните?), он упал в ужасе на землю и впервые НЕ говорил. А вот Алексей Цветков говорил именно о них.
        Любое событие жизни Цветков видит отраженным в своей "каменной воде", в бессмертии-смерти, все его поздние стихи питаются "каменной водой".

чуть схватит чуть станет в бессмертии грустно
привычные ставни в былое толкни
огромного мяса оручее русло
с утробным гранитом по кромке толпы

        Подобные стихи Цветкова у критиков иногда проходят по разряду физиологических очерков, а надо бы – феноменологических.
        Вечность, по Цветкову, для человека нехороша тем, что ему достается только "предбанник", читай: земная жизнь: "в промозглом тамбуре пристройся и доспи / на совесть выстроили вечности предбанник". Вечное возвращение "предбанников"... (Что привлекательнее: предбанники Цветкова или старая баня с пауками Свидригайлова?!)
        Особое обаяние интонации Цветкова в некоем недоумении перед нелепостью быть: "ещё вовсю живешь и куришь / наносишь времени визит / но в головах дамоклов кукиш / для пущей вечности висит" (выделено мной – ЛП)...
        Слово "вечность" встречается в словаре Цветкова, может быть, чаще "смерти", а о смерти он говорит в подавляющем большинстве своих поздних стихов. Надо сказать, что он совсем не из тех, кто прикован к процессу смерти, к фактуре смерти, как, например, Мамлеев. Смерть у Цветкова беструпна, бесплотна, в отличие от жизни, красок на абсурд которой он не жалеет.
        Голыми – то есть земными, не потусторонними – руками нигилизм Цветкова не возьмешь. Ни причастностью человека к истории: для него это "крошиться поздним ужином / у клио на клыках". Ни научным познанием мира: "сегодня смерть его невеста / змеи родительской лютей / но смерть науке неизвестна / она лишь опиум людей". (Наука – опиум для народа!) Ни ощущением себя частью вечной природы: "так канет бук уже ростки ранимы / страх жизни вхож в зеленое нутро / так лес велик так робок бог рябины / он дым едва а больше бог никто". Ни, разумеется, земной славой: "ещё барбос поднимет ногу у постамента на тверской". Что ему слава, если земная жизнь – "предбанник"? (Что ему конкурс Андрея Белого? Не будем его жалеть.)
        Цветков никогда не поймет Василия Розанова в его желании прийти на тот свет со своим носовым платком и в своих протертых сапогах. Цветков охотно бы отказался от всего материального еще и на этом свете, включая само телесное "я", "эго": "иго это эго со всей его едой". Самому убийственному сарказму вплоть до непристойной брани подвергается именно плоть, телесность нашего мира. В ненависти к плоти мира нового ничего нет, за ней многовековая традиция христианства, у Цветкова ненависть к плоти доходит до бешеного отвращения: "везут с полей на всех довольно каши / кипят в борще несметные стада". Его юношеская потрясенность мирозданием – "...жгутом пролегает космос / от зубов до прямой кишки" – уступает место отчаянию, неприятию земного мира. Окончательный диагноз земной жизни – "сапожный отпечаток бога".
        Таков маршрут лирического героя Цветкова. Беспамятство, которым награждено каждое "я" в вечности, мучило и молодого Цветкова. Оно-то и толкало писать стихи, наводить мосты между "я" и "он"="вечный":

Трудись, душа, в утробе красной,
Как упряжной чукотский пес,
Чтоб молот памяти напрасной
Полвека в щепки не разнёс.

        "Ищу какой-то третьей стороны / у плоскости, дарованной сознанью", – это, конечно, опять молодой Цветков, но на всем пути поэта продолжались поиски этой "третьей стороны", где за плоскостью жизни и смерти потеряют смысл его дивно молвленные слова

я видимо вечный который
не помнит что я это он

– и тогда "вечный" сможет вспомнить, что "я это он", то есть времени больше не будет. А поскольку стихи такую вечность могут только обещать, приходит момент, когда они замолкают.
        Поэзия Алексея Цветкова на тематическом уровне, разумеется, не исчерпывается мотивом вечности. Более того, сам мотив по тембру много насыщеннее, нежели прозвучал у меня. Вот, как неожиданно в "каменной воде" временной вечности отражается любовь:

очевидно есть причина
вечность прочная одна
что любовь неизлечима
до финального одра

лишь бы поступью обратной
проступала на траве
в сланце рыбой аккуратной
четкой мухой в янтаре