She sells seashells at the seashore. Местная скороговорка

        Стихи Анны Глазовой представляют собой, в первую очередь, зрелище. Изобилие цветов, форм, объектов, цитат, ассоциаций, мест. Не времён – время здесь одно – настоящее время, когда и происходит акт созерцания глазом поэта всех этих редкостей, чудес, чудовищ (здесь нужно сделать книксен, извиниться за увечный каламбур, произошедший из упоминания органа зрения в опасной близости от фамилии поэта глазеющего...). Поэтому глагольная форма Глазовой – несовершенное деепричастие настоящего времени. Тревожное и тягучее Бергсоновское duree. А когда глаз читателя эти стихи встречает (когда взгляды встречаются), у него слюнки текут. Но слюнки глаза – это слёзы. Невесёлое это зрелище. Странная смесь кунсткамеры и рынка.

в дрездене сводня одета в жёлтое.
я торгуюсь с ней, хочу астронома,
он глядит на меня в микроскоп,
или, может быть, мальчика с тыквой.
кто этот? а этот? а тот?
а это – папа веласкеса, бэкон. –
а нимб у него есть? – нет. – тогда не хочу.

        A eщё эта поэтика напоминает кунсткамеру, потому что всё дело происходит в воде, в полупрозрачной жидкости... Как и там, на Университетской набережной, в колбах с жутковатым раствором плавали сиамские близнецы и прочие недорождённые младенцы, так у Глазовой покачиваются в колбах-стихах нереиды, морские коньки, кашалоты, драконы, минотавры, лотрек, элиот – и прочая нечисть. Чудесные чудища выставлены на позор – позор зрения, позор прозрачности:

морской конёк
плачет от боли
когда рожает через пупок
полупрозрачных мальков в тех кораллах
где нерестятся весной нереиды
бесполой утробой и насмехаются:
конь ты или не конь?
конь ты, не конь?
и конёк сквозь рыданья
пачкает семенем новорождённых коньков

        Но кто сказал, что это мёртвая вода? Живая это вода. Потому что только в живой воде могут происходить – прямо перед твоими глазами, именно сейчас, все эти бесконечные превращения. Смена пола , смена божества. Окровавленный Аттис несётся по небу, отбрасывает в отвращении инструмент письма... Скорее даже не боясь, а надеясь вызвать насмешку, замечу: периодическая (sic!) смена пола – операция, как известно, необходимая для поэта. Потолок у поэта всегда один и тот же, но чем ближе к небу, тем холоднее, как заметил печальный Пушкин о печальном же Дельвиге. С полом всё не так окончательно. Протей и Приап – те же близнецы-братья в мутной колбе Кунсткамеры.
        Поэтому у Глазовой происходит кастрация русалки. Или вот так:

я охочусь на себя с миномётом
приятно холодит руку женский фаллос
дикие звери порвали мне ватник и батистовое бельё
в обнажённую кожу впивался морской богобык
отгоню его запахом кухни из-под ногтей
из дула ещё тянется карамельный дым,
а человекобык прижимает копытом
подрывное тавро, поскуливая;
терпкий сок медеи ещё щекочет мне матку,
и соски стягивает золотое руно;
я охочусь на себя, совершая чужие подвиги.

        Пожалуй, стихи Глазовой, в смысле накожной температуры, находятся достаточно близко к небу. Стихи эти холодны, что хорошо – были бы теплыми, пришлось бы изблевать, а так хочется любоваться на них долго-долго, бесстыдно подглядывать за их внутренней жизнью в глазок калейдоскопа. Игра разноцветных стёклышек. У Глазовой много цветов: черно-белый, безоблачно-голубой, сине-зелёный. Точная, но и суровая палитра города, замершего в окружении либо в ожидании воды.
        Есть ещё одна модель, правдоподобно описывающая устройство этих стихов, – коллаж. Так идёшь по пляжу и обыскиваешь полосу прибоя – вот ракушка, вот подошва, вот расплющенная банка из-под пепси, вот останки не летающего больше змея. Оказавшись рядом по воле волн (или по воле наблюдающего за волей волн?), все эти обломки и останки обретают новый смысл.

неподвижное море затихнет у берега склепа
рухнет с грохотом сорванный солнцем обрывок листка
в толстой коже опухшие дёсны обрывобережья
чёрной кожей затянут расчёсанный лоб пастуха
в поле вынесенной прибоем морской капусты
тянет хлоя адониса в хвою зелёных волос
и подземные мёртвые рыбные красные кости
опускают свой шелест под корни волнистой травы
опускаясь адонис поранит щеку под скулою

        Пируй, читатель. Перебирай сокровища, принесённые морем. Ощущай себя отважным Муми-троллем на острове Хаттифнатов: там можно было найти песчаную площадку, усеянную ракушками, потайное место плясок морских русалок... а чуть подальше в полосе прибоя виднелись почти целый ковшик и старый башмак без каблука – бесценные сокровища, когда отнимаешь их у моря... Наверное, покажется смешным цитировать Туве Янссон в разговоре о поэте, чьи стихи тайно и явно изобилуют тенями гораздо более Весомых и Прихотливых мастеров. Наверное, следует изыскивать влияния и вытаскивать за хвостики подтексты. Наверное, следует – но не хочется. Потому что перед нами не сложные метатекстуальные песочные замки, оплывающие под натиском океана, а то, что только неторопливый муми-тролль может рассмотреть на берегу. Стихи Глазовой не есть очередной приступ тоски по мировой культуре. Здесь не дар учёной памяти, но дар зрения.
        Наверное, уместно здесь припомнить (рецензент по определению хищен, всеяден, злопамятен, ни своего, ни чужого не упустит), что Глазова – один из ярчайших переводчиков поэзии, которые сейчас есть у русского языка. Что нет равных её переводам Целана, например... Но что добавит этот более чем заслуженный комплимент к размышлению о её стихах?
        Как связаны две эти области? Ах, восточные переводы – как болит от вас голова, жаловался хрупкий поэт Арсений Тарковский. Кроме причитающейся головной боли, связь между переводами Глазовой и её не-переводами неочевидна – переводимые ею гиганты не вмешиваются в отношения поэта с разноцветными стёклышками слов, не мешают ей своими соблазнительными системами. Возможно, сам переводческий труд, сходный по кропотливости и нетерпению суеты с трудом ювелира, – возымел дисциплинарное воздействие на её голос. Потому что это спокойный голос. Голос за кадром. Потому что она находит отдельные и точные слова. Не раскачаешь.

пустяк –
весталка
в песке.

пустяк –
гадалка
во льду.

так и эдак.

        Итак, готов портрет, равно трогательный и ложный: чужой берег, чужой язык (да-да, те же переводы!) мы не в изгнании, мы в аспирантуре, бродская меланхоличная наблюдательность, Эней-Одиссей, Робинзон – Пятница – следы на песке... Здесь важно даже не то, что подобные построения выносят нас за рамки хорошего вкуса и здравого разума, кроме того, как говорил Шкловский, "я – не сторонник реальности"... Главное – всё это здесь совершенно неуместно. Есть ли биография, география, (пред)история у зрения? Зрение анонимно, смотрящий уступает в надменности и важности объекту наблюдения. Объект же разбухает, как весеннее зерно, и преследует нас бездной подробностей. Увлекаясь этими подробностями, мы сливаямся с тем, что видим, мы отныне – только то,что мы видим.

...вяло колышутся телоцветки морских ежей и актиний
заблудилась бездомная в садике водных камней
афродита-бонсай морская креветочья роза
мясомолочный тунец на каждом рассвете разбужен
зовом желудка под надписью в ихтиохлеве
"КТО ОТКАЖЕТСЯ ПИТЬ ТОТ БУДЕТ УТОПЛЕН НАВЕКИ"

        Смотрящий на воду сливается со своим отражением в воде. Когда Алиса делает шаг сквозь зеркало – нечего на это зеркало пенять.