Пришел черед и Веры Павловой читать свои стихи в нью-йоркском "Самоваре". Главным событием для меня оказалось, однако, не чтение стихов, а то, что произошло после чтения, когда мы спустились со второго, литературного этажа на первый, в ресторан. Верина подруга села за рояль, и они с Верой запели.
        Чуть раньше Оксана Березкина, учившаяся 20 лет назад с Верой в Гнесинке на факультете композиции и музыковедения, нас рассмешила: "А я и не знала, что Вера пишет стихи". Вера и Оксана не виделись многие годы, но пели так, будто спевались всё это время.
        Известно, что Вера Павлова пела в церкви, но я понятия не имела, что у неё оперный голос. При этом "оперностью" Вера не обременяет, только удивляет силой и красотой голоса. Пели подруги разное – романсы, песни, дуэты из опер – и одно было лучше другого, но, странное дело, радостно томительное чувство вызывал сильнее всего оперный репертуар.
        Дуэты из "Онегина" и "Пиковой дамы" Вера с подругой пели так, что становилось всё непонятнее, какое отношение к этим льющимся с небес женским голосам будет иметь то, что наступит, когда они умолкнут. (И как жить дальше.) Пели так, что чудо стало на глазах размножаться: певиц стало три, запела Хельга Ольшванг, русско-американская поэтесса, запела тоже волшебно.
        Потом, размышляя, почему оперное в устах наших певиц прозвучало если не пронзительнее, то явно магичнее приличествующих обстановке романсов и песен, я пришла к очевидному выводу, что сильнейший эмоциональный эффект был обязан наложению оперной, классической поэтики на "шум". Я не хочу сказать, что место оперы в кабаке, но думаю, что Наташа Ростова, слушая Веру Павлову в "Самоваре", осталась бы довольна.
        Девочки наши словно вершили некий важный обряд в первом попавшемся месте. "Слыхали ль вы? слыхали ль вы?" – перекликались они на высотах своих душ, призывая, приказывая нам в ресторанном чаду услышать некоего таинственного "певца любви". А то, что приказ исходил из Веры Павловой, признанной "певицы любви" наших времен, но исходил из времен прошедших, только подливало масла в огонь.
        Главный же эффект омовения, так сказать, музыкой сфер, повторю, шел от непредумышленного наложения искусства строго формального на жизненный хаос. То есть заиграла скрытая сторона искусства – ритуальная. Рискуя упереться в абсурд, выскажу предположение, что по этой же причине, видимо, пение Веры Павловой взволновало меня больше её чтения. И потому, что пение было не запланировано, и потому, что ритуальность сильнее в пении, чем в декламации, поскольку пение менее натурально, более искусственно, чем речь.
        Дальше ничего не остается, как сопоставить силлабо-тонический стих с верлибром и заметить, что в борьбе за правду жизни, за предельную точность слова, за свободу слова верлибр заплатил магией речи. Формальности ставят предел точности высказывания, и силлабо-тонический поэт, не оставляя надежды выложить правду при соблюдении формальностей, бессознательно взывает к магическим силам (чем бы они ни были – подсознанием, к примеру), которые и продиктуют те строки, что Цветаева (в "Искусстве при свете совести") называла "данными".
        За большую долю "данного" в объемной её стиховой продукции и люблю я Веру Павлову. Противореча самой себе, отмечу у Веры наличие невозможного – "данных" верлибров. Быть так опровергнутой мне только нравится.
        Поэзия любой просодии есть "пение" в сравнении с прозой, которая "пение" в сравнение с жизнью. Скрытый, бессознательный ритуал поэзии (радостного узнавания "я" в "ты", отождествления "я" с "ты" и тем самым с Целым, попирания смерти) наиболее действенно осуществляется голосом на листе бумаги, tete-a-tete с читателем. В декламации стихов на публике онтологическое наполнение не обязательно успеет дойти до слушателя. Зато в силу вступит коллективность сопереживания, ещё одно измерение стихийной ритуальности культуры. Кроме "пения", "воя", мало что ещё доходило до слушателя, когда он во множестве собирался послушать Бродского, но достаточно было и воя.
        Словно откликаясь на его неслышимое присутствие в нашей "Бродячей-бродвейской-бродской собаке", Вера читала стихи сильно нараспев. А скорее всего, только так и надо ей читать свои стихи, особенно её фирменные "непристойности", единой отрешенной тональностью уравнивая в правах "плоть" и "душу". Впечатление усиливалось от того, что стихи читались наизусть и в едином потоке. Короткий стих, к которому тяготеет её поэтика – её карнавал, – лучше всего так слушать. Верапавловский карнавал осуществляется, разумеется, не только в потоке, но и нередко на пространстве одного стихотворения.

Бессмертие – род бессонницы.
Бессонница – смерти род.
За мной бессмертие гонится.
Если догонит – убьёт.
А не догонит – согреется,
плоть обретёт и кровь,
выключив свет, разденется
и сделает мне любовь.

        Подобный онтологический юмор (без которого нет поэта Веры Павловой) набирает силу в её последней книжке "Вездесь". А вот без иронии (особенно романтической) этот поэт отлично обходится. К чему бы это? К тому, что он достиг всеми чаемой свободы слова – в юморе, и высшей свободы духа – в любви. Кстати, у кого ещё любовная лирика так намертво спаяна с юмором? Только не у наших классиков, только не у наших великих.

Берут – давай,
бьют – догоняй
и подставляй
другую щеку
для поцелуя.

        Эта штука сильнее Нагорной проповеди! Во всяком случае, Верина заповедь фундаментальна для исполнения самой трудной заповеди Христа, поскольку любви к ближнему (т.е. дальнему, включая врага) успешнее всего учит любовь всем телом и душой к ближайшему (возлюбленному).

ты меня не любишь
если бы ты меня любил
ты любил бы ещё кого-нибудь
а ты любишь только меня

        Откуда Верины мудрость и юмор, как не от той любви, что познало "небесное животное"? Семь книг Веры Павловой не могут скрыть, что эта любовь реализовала свой потенциал, что любовь необратимо изменила её зрение так, что она действительно видит себя частью Целого.

Объятия:
оба – я, ты, я,
ты – я – ты – я,
собой объя-
тыя.

        Именно тогда, когда содержание – "плоть", форма стиха бесплотна, форма = формула. Потому что Вера плоть не изображает, а мыслит о ней. Как и обо всём остальном. Философ, в стихах она делает ставку и на грамматософию, рассматривающую фундаментальные отношения и свойства мироздания через грамматику языка. Вот начало её венка сонетов "Первая глава":

Ты начал с неба, скованного тьмою,
Как льдом, ты начал с неба и земли.
И небо нависало над землею
И раздавило б, если бы не "и".

Этим "и" можно упиваться бесконечно, извлекая из соединительного союза всю структуру мироздания.
        В поэзии Вера – неистовый смысловик. Музыкант по образованию, в стихотворчестве она нечто противоположное тому "музыканту", что отдается стихийной музыке, плетению словес. Она не плетет, а расплетает.
        Короткий Верин стих не претендует на создание "бытийного гула", и потому для кого-то она и не поэт вовсе. Я же вижу Веру Павлову вырезающей поэтический сюжет бритвой Оккама, а не создающей "гул" умножением сущностей (что, надо признать, и есть поэзия в отличие от философии). "Гул" однако звучит у Веры – на пространстве не отдельного стихотворения, а книги или цикла (в "Первой главе", в "Акафисте грешнице").
        Скудость в её стихах музыки "томительного дыхания" оставляет равнодушным к её поэзии того, кто несгибаемо предан этой музыке. Бывает, однако, что и Вера туда же – в музыку говорения, в виноградное мясо настроения:

Зорю бьют. Избита в кровь заря,
и в штыки её встречают ели.
Птицы освистали звонаря
и осипших певчих перепели.
С веток мрак стекает на траву
и за воротник, и за ворота.
И стою, как дура, и реву,
словно я вот-вот предам кого-то,
словно это я, и только я
солнцу позволяю закатиться,
словно эта тьма – вина моя,
и она не скоро мне простится.

Традиционная пронзительность ей по голосу. Но если инструмент взят у традиции, то он непременно сыграет непредсказуемое. Если стихия чувства, то уж – никем ранее не испытанного.
        Пикассо хвастался, что у него нет "поисков", одни "находки". Если не относить к "поискам" редковатые провалы Веры Павловой (те её "формулы", которые не выведены по ею же установленному правилу:

У формулы должна быть форточка –
союз, многоточие, черточка –
все замкнуто, все под замком,
но откуда-то тянет холодком...),

– то про её стихотворчество хочется говорить именно в терминах отсутствия "поисков" и наличия "находок". Пусть находка скромная, но – находка.

Мокрой тряпкой с доски стереть
солнце, домик, забор, мирозданье.
На сегодня задана смерть.
Кто готов? Кто сделал заданье?
Не хочу. Не могу. Не пойду.
Серый мел по щекам размазан.
В Гефсиманском детском саду
тихий час. Не уснувший наказан.

        А может быть и не такая уж скромная находка, если здесь – на протяжении нескольких строк прозрачнейшей метафоры – звучит гул двух тысячелетий, на которые потянул наш детский сад и конца-краю ему не видно...
        А вот находка в совсем другой гармонии речи – из тех "данных" Вере Павловой, что в самом деле вырезаны бритвой Оккама:

брошена
падать
с такой
высоты
так
долго
что
пожалуй
я
успею
научиться
летать