Старик-дворник Ибрагим, живший в соседнем подъезде, дело происходило в моем ленинградском детстве, среди множества рифмованных прибауток и присловиц повторял одну, которую мне посчастливилось запомнить:

Ах, доживши кой-как до тридцатой весны,
Не скопил я себе хоть богатой казны.

        Эти стихи предварялись рассказом (многократно по старости повторенным), как в 30-ые годы жил он в Москве ("начинал кальеру") и как чинил батарею у одного, а тот стоял над душой и приговаривал "Ах, доживши...", и Ибрагим, помнится, его еще спросил, что такое "казны́", а тот, помнится, еще рассмеялся: "ка́зны, ка́зны", – как будто с кавказским акцентом слово "казнь" говорил. "Ка́зны, ка́зны!" "А правил тогда злодей усатый", – многозначительно добавлял старик.
        И затем, уже за пределами детства и Ибрагима, последовало несколько прекрасных дней, между которыми простирались годы, и они образовали золотую цепочку, которую я и протягиваю тебе, читатель.
        В первый из прекрасных дней я нашел эти строки у Н.А.Некрасова:

Я за то глубоко презираю себя,
Что живу – день за днем бесполезно губя;

Что я, силы своей не пытав ни на чём,
Осудил сам себя беспощадным судом

И, лениво твердя: я ничтожен, я слаб! –
Добровольно всю жизнь пресмыкался как раб;

Что, доживши кой-как до тридцатой весны,
Не скопил я себе хоть богатой казны,

Чтоб глупцы у моих пресмыкалися ног,
Да и умник подчас позавидовать мог!

Я за то глубоко презираю себя,
Что потратил свой век, никого не любя,

Что любить я хочу... что люблю я весь мир,
А брожу дикарем – бесприютен и сир,

И что злоба во мне и сильна, и дика,
А хватаясь за нож – замирает рука!

        В другой прекрасный день – временно́й последовательности в их перечислении не будет – я прочитал комментарий:
        "По поводу этого стихотворения В.Гиппиус заметил, что это «был первый у Некрасова отзвук Кольцова, и не только потому, что в основе четырехстопных анапестов, зарифмованных как двустишия, здесь угадываются двустопные анапесты Кольцова, но и потому, что, начавшись лермонтовскими самообличительными нотами, стихотворение, начиная с четвертого двустишия все больше сбивается на кольцовские мотивы и на кольцовские же, близкие к народным, интонации»".
        Кто такой этот Гиппиус? И был вечер, и было утро: день третий.
        В.В.Гиппиус, у которого Мандельштам учился в Тенишевском училище и о котором писал в "Шуме времени": "...учитель словесности, преподававший детям вместо литературы гораздо более интересную науку – литературную злость", – и: "власть оценок В.В. длится надо мной и посейчас", – Гиппиус не мог в своем преподавании обойти стороной Н.А.Некрасова с пристрастием последнего к слову "злость", "злобный" и т.д.
        Поэты, упомянутые в комментарии В.В.Гиппиусом, появятся у Мандельштама в Воронеже: и Лермонтов в "Стихах о неизвестном солдате": "И за Лермонтова Михаила я отдам тебе строгий отчет..." – и Кольцов: "Я около Кольцова, как сокол окольцован..."
        Но прежде, до Воронежа, – Некрасов. В знаменитой "Квартире" ("Квартира тиха, как бумага..."), написанной в ноябре 1933 года, строфа, не вошедшая в канонический текст, звучит так:

И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.

        Вот она, "злость" Некрасова и Гиппиуса.
        Среди прочих прекрасных дней в цепочке, которую я преподношу тебе, читатель, были дни чтения книги Надежды Мандельштам: "В этот период у О.М. как бы боролись два начала – свободное размышление и гражданский ужас. Я помню, как он говорил Ахматовой, что теперь надо писать гражданские стихи, – давайте посмотрим, кто из нас с этим справится..." И еще, по поводу посещения Пастернака и его слов: "«Ну вот, теперь и квартира есть – можно писать стихи», – сказал он, уходя. «Ты слышала, что он сказал?» – О.М. был в ярости... Он не переносил жалоб на внешние обстоятельства – неустроенный быт, квартиру, недостаток денег, – которые мешают работать. По его глубокому убеждению, ничто не может помешать художнику сделать то, что он должен, и обратно – благополучие не может служить стимулом к работе. Не то чтобы он чурался благополучия, против него он бы не возражал... Вокруг нас шла отчаянная борьба за писательское пайковое благоустройство, и в этой борьбе квартира считалась главным призом. Несколько позже начали выдавать за заслуги и дачки... Слова Бориса Леонидовича попали в цель – О.М. проклял квартиру и предложил вернуть ее тем, для кого она предназначалась: честным предателям, изобразителям и тому подобным старателям..."
        В записной книжке Мандельштама о Пастернаке: "Набрал в рот вселенную и молчит. Всегда-всегда молчит. Аж страшно".
        В этот период кто-то, услышав стихи Мандельштама, сказал пренебрежительно: "Некрасовщина какая-то..."
        И тут, на этих словах, все сошлось: Ибрагим, повторяемое им двустишие, квартира с бульканьем влаги в батарее, которую он чинил, и т.д. и т.п., – и я понял, откуда эти стихи, их размер, их неизбежная однозначность и гражданская прямота – те самые "гвозди Некрасова", которые Мандельштам вколачивает в собственный гроб (а он и говорил: "Эта квартира как гроб"), их "казнь" и их кавказский акцент в укороченных строках:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны.

А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются глазища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову дарит за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него, то малина
И широкая грудь осетина.

        В заключение несколько слов о магии чисел. Минуло 70 лет с тех пор, как написаны эти стихи. В "Квартире" есть строки:

Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет, начинать,
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.

        Что значат эти "семьдесят лет"? Что можно на плахе "начинать"? Кто этот старик и неряха? Сам поэт, которому в 33-м году было едва за сорок? Может быть, "за семьдесят лет" тому отрезку времени, отсчет которого начался в 1861 году, во многом решающем для истории России? Я не знаю наверняка. Об этом (и не только) я спросил моего друга поэта Валерия Черешню. Вот цитаты из его письма:
        "Ритмическое совпадение, которое ты обнаружил, мне кажется очень существенным, тем более, что в обоих стихотворениях предметом является злобная и низкая натура (с поправкой на самоистязательный лиризм Некрасова). К тому же, мандельштамовское стихотворение естественным образом разбивается на двустишия, а то, что на допросе он его записал двумя восьмистишиями, – то допрос на то и допрос (...) Что касается совершенно таинственного "за семьдесят лет начинать", то у меня только одно предположение: как это часто бывало у М-ма, произошла замена близко звучащих слов, и если читать "отвечать", то это расплата за семьдесят лет народническо-большевистской идеологии (кстати, разница в возрасте у Некрасова и М-ма – ровно 70 лет). В самом деле, странно на плахе что-либо начинать, а вот отвечать очень даже естественно".
        И еще: "Можно сказать, что природно-гражданственный Некрасов всю жизнь пробивался к лиризму, как природно-лирический Мандельштам волевым усилием выковывал в себе гражданственность, и в этом встречном разнонаправленном движении они должны были пересечься".
        Добавлю, что и Советская власть, принявшая такое горячее участие в жизни Мандельштама и многих-многих других "неизвестных солдат", просуществовала 70 лет.
        И последнее.
        Время словно бы снимает с человеческих поступков оттенок нравственности. Какая нам разница, кого и за что убивал Нерон? Остается портрет более или менее крупного злодея, чьи злодеяния нас по существу уже не волнуют. Более того, чем больше пролито крови, тем вернее он приобретает черты величия. Ситуация со "злодеем усатым", как говорил Ибрагим, была бы особенно безнадежной, если бы Мандельштам навсегда не запечатлел этого упыря, насосавшегося крови, в окружении бледных поганок.