|
Настоящего некролога у меня, наверное, так и не получится, но все-таки хотела бы поделиться с людьми, знавшими Сергея Леонидовича очно и заочно, теми впечатлениями, которые успели у меня накопиться за период более чем тридцатилетнего знакомства.
Те, кому довелось поучиться у С.Л. в МГУ, РГГУ или — в самый последний период — в Вышке, уже писали о том, каким уникальным преподавателем был С.Л. Точнее даже — каким уникальным лектором. Кажется, за все эти дни я не прочитала ни одного мемуара о том, как С.Л. вел семинары (и о том, каким научным руководителем был С.Л.). И не потому, чтобы он их не вел или вел плохо, — но потому, что его лекторская манера перекрывала, конечно, все остальное. Из чего она рождалась, как у С.Л. получалось придумывать и читать такие лекции, которые его слушатели помнят и несколько десятилетий спустя? Мне кажется, главное в них было — интеллектуальный сюжет. Проще всего было бы построить такой сюжет в самом простом его воплощении: "детективного расследования" загадки, сформулированной в начале рассказа. Тут была возможность ориентироваться на самые разные образцы: от Ираклия Андроникова до Юрия Лотмана, Умберто Эко и Карло Гинзбурга (его статью об уликовой парадигме Козлов введет в российский контекст на страницах "НЛО" в 1994 году, но думаю, что сам он прочитал, осмыслил и интериоризировал этот текст гораздо раньше).
Многие лекции из первого прослушанного мною курса в исполнении С.Л. — "Русская классика в западноевропейских параллелях" — часто следовали этой модели, но уже тогда, в 1993 году, было видно, как она его стесняла и как он пытался выбраться из уже слишком тесных для него пут интертекстуального анализа. Но дальше, по моим воспоминаниям, он использовал эту модель все реже и реже. А значит, как преподаватель и истолкователь, ставил себе гораздо более амбициозные задачи, ведь без детективного драйвера простроить интеллектуальный сюжет что лекции, что статьи гораздо сложнее. Это означает, что идея или концепция, положенная в основу лекции, должна быть достаточно яркой, оригинальной и запоминающейся, чтобы она захватила слушателя или читателя самим своим содержанием, специфическим интеллектуальным поворотом, той формой, теми словами, теми образами, с помощью которых формулировался вопрос и выдвигались версии возможных ответов.
Важно, что С.Л. почти никогда не ограничивался одной версией — он стремился хотя бы коротко пересказать несколько существующих, часто апеллируя при этом к кругозору или логическому мышлению своих слушателей. Но, в то же время, он никогда не скрывал, что среди всего этого веера возможностей предложенный им самим вариант казался ему наиболее убедительным и эвристически ценным для понимания культуры той или иной эпохи.
Для меня самой в годы моего преподавания в России при чтении лекций и проведении семинаров очень важным было нащупывать и простраивать интеллектуальные сюжеты. Конечно, никогда это не получалось у меня так ярко и убедительно, как у С.Л. Но один урок он преподал мне крепко и надолго: для того, чтобы вовлечь аудиторию, нужно представить свой сюжет максимально заразительно, твоя аудитория должна почувствовать, что ты получаешь невероятное удовольствие от самого мыслительного процесса, от чтения и сопоставления источников, от того, что тебе удается найти какой-то неожиданный поворот в разговоре о них, от того, что этот поворот, в свою очередь, рождает challenge, на который ты отвечаешь в своей интеллектуальной работе.
Один авторитетный коллега сказал мне однажды, в ответ на мои похвалы лекциям С.Л., что для него они представляют необъяснимую загадку: ему казалось, что невозможно делать хорошо то, что ты не любишь, а вот С.Л. действительно превосходный лектор, при том что очень не любит преподавать. Я не знаю, действительно ли С.Л. не любил преподавать. Но если даже и так, то, может быть, разрешение этого противоречия лежит в том простом факте, что удовольствие от построения и риторического оформления интеллектуального сюжета и должно было искупать для него неудовольствие от преподавания.
С.Л. обладал уникальной способностью — намеренно не называю ее даром, потому что она была результатом его систематической работы над собой, — способностью легко, понятно и доступно формулировать ключевые особенности обсуждаемого явления и те проблемы, которые он хотел сделать видимыми и понятными своим слушателям и читателям. Чаще всего такому формулированию предшествовала кропотливая работа и с первичными источниками, и с научными трудами, этим источникам посвященными, а потом процесс, который я назвала бы интеллектуальной дистилляцией: благодаря какой-то особой "перегонке", которую только он умел осуществлять, разрозненные факты и противоречащие друг другу концепции вдруг почти магическим образом не просто складывались в интеллигибельную схему, но и представлялись читателю закономерными, непротиворечивыми и как будто естественным образом вытекающими из того, что этот читатель раньше слышал, читал или знал. Прочитайте первую главу "Имплантации", где С.Л. объясняет, как тесно взаимосвязаны модели французской культуры и образования, и будет понятно, о чем я говорю.
Очень хорошо помню лекцию С.Л. о том, как в романтическую эпоху (прежде всего в раннем немецком романтизме) ученики часто "уводили" жен и возлюбленных у учителей или, по крайней мере, сильно осложняли всем жизнь влюбленностью и привязанностью к этим женщинам. Через анализ этих эпизодов С.Л. дал нам возможность увидеть ключевые черты романтической культуры и ее влияние на микросоциальные отношения. Он сразу же убедил нас в том, что это не просто история частной жизни, но часть истории литературы. И что эти эпизоды были естественным следствием развития модели отношений "учитель-ученик". Если память мне не изменяет, он не вводил в оборот понятие миметического желания, обоснованного в работах Рене Жирара, и легко обошелся тем концептуальным аппаратом, который и нам, третьекурсникам, был уже доступен. В его рассказе необыкновенно притягательной была сама возможность быстрого и в то же время обоснованного перехода от драматических человеческих судеб к общим закономерностям развития культуры. И эти переходы, как мне кажется, обнажали своеобразную "трехчленную схему", на которой были основаны и многие другие его лекции, и, как мне сейчас видится, его позднейшие статьи по истории литературы, интеллектуальной истории и истории науки (включая и "Имплантацию"). Я закончу свои заметки тем, что опишу эту схему, в меру моего понимания и сил.
С одной стороны, он никогда не забывал — и не давал забыть нам, слушателям и читателям, — что история культуры и гуманитарных и социальных наук — это история живых людей, с их специфическими эмоциями, биографическими подробностями, реакциями, привязанностями и фобиями (вспомните, как много об этом он говорит, реконструируя семантику метафоры поезда у Макса Вебера). Таких же живых, как мы с вами. И в этом смысле она предполагает с нашей стороны не только усилие понимания текстов и высказываний, но и предшествующее ему усилие представить себе того или иного автора не как "окаменевшую величину", а как живого человека, с собственным чувством пути, со свойственными ему ошибками, аберрациями и в то же время — и это было всегда для С.Л. залогом будущего понимания — со своими социальными и интеллектуальными идеалами.
С другой стороны, он показывал, как быстро и необратимо этот персональный опыт обрастает культурным наростом, вписывается в существующие имажинарии и силовые поля культуры, а потом этот персональный опыт, ставший социальным, вступает в диалог с другими версиями и концепциями.
Но за двумя этими уровнями всегда был третий, демонстрировавший интеллектуальную и дисциплинарную генеалогию С.Л. или, точнее, его филологический бэкграунд. Для него всегда было важно, если не сказать — неотменимо важно, что и тот и другой уровни будут всегда воплощаться или оставлять следы в текстах и изображениях, — и вот здесь, как мне кажется, и начиналась для него "наша работа".
Я мало знала людей, настолько перфекционистски настроенных, настолько требовательных к себе. Этот перфекционизм, как мне кажется, часто и был причиной того, что он не реализовал многие из своих планов, а те, которые реализовал, часто требовали от коллег стоического терпения в отношении дедлайнов. Но перфекционизм Козлова отличался от всех других известных мне персональных перфекционизмов. Отличался тем, что в своих исследовательских и преподавательских делах С.Л. умел добиваться того результата, который сам для себя считал не просто приемлемым, но единственно возможным. Эта высокая планка требований к себе задавала и его горизонты в отношении к работе коллег. Но для меня самой здесь оказалось принципиально важным, что для С.Л. достижения и упущения в профессиональной сфере никогда не перекрывали того, что было важно для него в сфере человеческого общения, человеческих отношений. Я думаю, что как профессионал довольно рано разочаровала С.Л., который, по-видимому, возлагал на меня надежды в мои студенческие и ранние аспирантские годы. Но он это разочарование старался не демонстрировать, а, наоборот, всегда спокойно и доброжелательно отвечал на вопросы, которые я то и дело посылала ему то по электронной почте, то в мессенджере. Я думаю, что в его окружении мало было собеседников, общение с которыми было для него по-настоящему интеллектуально стимулирующим и в то же время обогащающим внутренне. Григорий Дашевский — один из них. Но при всех этих высоких запросах он был доброжелателен и необыкновенно щедр — нет, далеко не всегда на мысли — но просто на внимание.
Спасибо Вам, Сергей Леонидович, за поддержку, за подсказки, за интерес, к тому, что я делаю и о чем я думаю. Без Вашего влияния и без диалога с Вами я точно была бы совсем другой. Так, я думаю, могут сказать многие Ваши бывшие студенты и коллеги. Светлая память.
|
