Я склонен считать правильным и важным то, что в последнее время Мария Степанова становится одним из важнейших голосов, выступающих от лица независимой русской культуры, в том числе на европейской арене. Мария Степанова выдающийся поэт, а о её общественной позиции говорит уже одно то, что возглавляемый ею интернет-проект «Кольта» был запрещён российскими властями 11 марта 2022 года, среди первых мер кремлёвского режима по зачистке информационного поля. Тем не менее, её позавчерашнее интервью радио «Свобода» вызвало у меня определённый внутренний протест – вернее, серию протестов.

        Надо сказать, что первый всплеск этого протеста возникает ещё до того, как Степанова произносит первое слово, – с первой реплики интервьюера, начинающего так: «Предыдущие 30 лет российское общество – пусть и не всё, меньшинство, пусть скачками, зигзагами, неуверенно – но двигалось вперёд, и это чувство "движения по пути прогресса" всё-таки было стержнем нашей жизненной мотивации». Это откровенное враньё. Ощущение «неуверенного прогресса несмотря на» было характерным ощущением значимого слоя российских интеллектуалов в 1990-е годы, когда любые, даже малосимпатичные пертурбации ельцинского правления сравнивались по умолчанию с фальшью, гнилью и тупиком позднесоветской эпохи. Точка в этом самоощущении была поставлена Второй чеченской войной и приходом к власти Путина – событиями, тесно связанными за счёт загадочных взрывов в Москве, по официальной версии совершённых чеченскими террористами (так никогда и не найденными) и послуживших консолидации общественного мнения вокруг решения чеченского конфликта силовыми мерами и, как следствие, вокруг Путина как будущего лидера нации. После этого – и вдвойне после Российско-грузинской войны 2008 года – про российское «движение по пути прогресса» могли думать только те интеллектуалы, только то меньшинство, которое было как следует прикормлено властью, а после аннексии Крыма и начала войны на востоке Украины в 2014 году сама идея «движения по пути прогресса» была применительно к России бесповоротно сдана в архив. Беседовавший с Марией Степановой публицист Андрей Архангельский уже посвятил в прошлом году целую колонку обличению всей русской культуры как пособницы зла, всей русской культуры как прикормленной властью: – не приходится удивляться тому, что теперь он продолжает свою линию на дискредитацию всей русской культуры как глухой и слепой ко всему на свете вплоть до 24 февраля 2022 года. Я уже писал по горячим следам в Фейсбуке о том, что единственным возможным объяснением такой позиции является желание публициста умолчать о своей собственной моральной глухоте и слепоте, выразившейся в его личном активном участии в позорном прокремлёвском интернет-издании «Взгляд». Впрочем, стоит отметить, что в этом вопросе у Андрея Архангельского есть достойный предшественник: это сам Томас Манн, который некогда в сильных выражениях объяснял, что в торжестве нацизма виноват весь немецкий народ и вся немецкая культура, вместо того, чтобы рассказать о том, какой личный вклад в пропаганду идей немецкой национальной исключительности внесла его собственная публицистика 1910-1920-х годов. Разумеется, интервьюируемый не может нести ответственности за передёргивания, допускаемые интервьюером, но чисто психологически эта грубая манипуляция со стороны интервьюера в самом начале интервью не может не оттолкнуть многих читателей или слушателей от обоих участников дальнейшей коммуникации. Мария Степанова в начале своего ответа по сути возражает вопросу: «В конце 1980-х, в начале 1990-х (а вовсе не в последние 30 лет, – Д. К.) действительно казалось, что мы выходим, вышли из предыдущего катастрофического коридора», – но я думаю, что в этом месте природная вежливость помешала ей сформулировать жёстче и избежать негативного эффекта от токсичной формулировки собеседника.

        В ходе дальнейшего разговора Мария Степанова в большей степени размышляет вслух, чем делится уже готовыми ответами, и это само по себе, особенно для писателя, гораздо более симпатичная позиция, но она, разумеется, чревата внутренними противоречиями. Так, сперва говорится про «состояние бессубъектности (выбор делаем не мы, а некая История, мировой хаос, мироздание)», которое «крайне унизительно для человеческого существа. Получается, что мы ничего не решаем», – а через пару абзацев, в связи с отправкой евреев в лагеря уничтожения в апреле 1945 года, за считаные дни до конца войны, Степанова напоминает: «все эти поезда управлялись, контролировались людьми. Безусловно, нам всем сегодня легче было бы считать эти поезда некоей имперсональной силой, бессубъектной. К сожалению, это не так. И тогда, и сейчас – всё это делают люди». Но если не бессубъектно зло, и у каждой ракеты, выпущенной по Украине, есть имя – людей, которые изготовили эту ракету на заводе, привезли в воинскую часть, поставили на самолёт или корабль и произвели пуск, – то почему же вдруг оказались бессубъектными попытки сопротивляться этому злу, пусть самые робкие? Бессубъектны ли были Ганс и Софи Шолль из группы «Белая роза», распространявшие в гитлеровской Германии антигитлеровские листовки и казнённые за это? Если нет, то почему бессубъектны Евгения Беркович или Михаил Кригер, сидящие сегодня в путинских тюрьмах, поскольку смертной казни в России (пока) нет?

        Очень интересны размышления Марии Степановой о том, что современная культура не предлагает человеку привлекательный образ будущего. Но и посвящённые этой теме два абзаца интервью построены на очевидном внутреннем противоречии: сосредоточенность русской литературы последнего времени на переосмыслении прошлого Степанова ставит в один ряд с доминированием антиутопий в литературе и культуре Запада. Но вообще-то это прямо противоположные ситуации: западное общество, ощущающее себя в состоянии неустойчивого равновесия и силами своей культуры предостерегающее от негативных сценариев, – и российское общество, существовавшее последние два десятка без какой-либо позитивной перспективы и силами своей культуры убегавшее в прошлое от мрачного настоящего и устрашающего будущего. Между тем я знаю, в жюри какой литературной премии Марии Степановой довелось прочесть 80 произведений, из которых 70 были посвящены прошлому, – это премия «НОС» 2015 года, в жюри которой мы были вместе; уместно напомнить при этом, что за победу в этой премии в итоге боролись книги Владимира Сорокина и Алексея Цветкова-младшего, посвящённые образу России будущего, и победу над блистательной, но совершенно беспросветной антиутопией Сорокина одержал сборник Цветкова, так или иначе сосредоточенный на возможностях индивидуального противостояния и групповой борьбы.

        Но более всего в интервью Степановой меня задевает другое место – про «отмену русской культуры». Этой отмене Степанова противопоставляет возможность «отделить русский язык, культуру от нынешнего режима, от государства», которая возникает «благодаря новой порции уехавших из России» (и дальше рассуждает о том, что у такого диаспорального языка могут проявляться новые черты в столкновении с языком принимающей стороны, и в этом смешении – новая перспектива и возможное неимперское будущее русского языка и литературы). Мне есть что сказать о наличии или отсутствии такой перспективы развития у эмигрантской литературы: всё ж таки нынешняя русская эмиграция далеко не первая, так что мы знаем, что́ в таких случаях бывает, а чего не бывает. Но это тема для узкой внутрицеховой дискуссии, а сейчас идёт не она. Сейчас мы думаем – не можем не думать, обязаны думать – именно о том, насколько русский язык и русская культура отдельны или неотделимы от режима и государства и каким образом они могут не быть имперскими (слово, которого Мария Степанова не употребляет). И связать эту проблематику с сегодняшним бегством русской культуры из России у меня никак не получается.

        С одной стороны, потому, что такая связка подразумевает: те, кто не уехали (сегодня, вчера, позавчера), отделить русский язык и русскую культуру от режима и государства (сегодняшнего или вчерашнего) не смогли и не смогут. Я не понимаю, как такое подразумевание возможно в рамках того же интервью, в котором дальше подробно говорится о Хармсе и Введенском, и точно так же не понимаю, как разговор о Хармсе и Введенском не переходит в разговор о том, что традиция внутреннего, в разной степени подпольного протеста культуры против государства не прерывалась со времён Хармса и Введенского и дошла до нас напрямую, что после Хармса и Введенского были их младшие друзья Геннадий Гор и Всеволод Петров, а сразу за ними Ян Сатуновский и Роальд Мандельштам, а дальше уже те, кого мы застали живыми и говорящими, вплоть до умерших только в прошлом году великих Ерёмина и Цветкова, и всё это были люди, которые всю свою жизнь положили на то, чтобы отделить русский язык и русскую культуру от режима и государства, на что ни в малейшей степени не повлиял их отъезд или неотъезд из Советского Союза. Но это, надо сказать, не главное моё возражение.

        Главное моё возражение состоит в том, что с русским языком вот уже многие годы – по меньшей мере те самые 30 постсоветских лет, с которых начинается интервью, – работают люди, которым совершенно незачем доказывать свою непричастность к российскому государству, поскольку они никогда не имели к нему ни малейшего отношения, даже эмигрировать не пришлось. Есть русская поэзия Беларуси в лице Дмитрия Строцева и Тани Скарынкиной, есть русская поэзия Узбекистана в лице Шамшада Абдуллаева, есть русская поэзия Латвии в лице Сергея Тимофеева и Александра Заполя, есть русская поэзия Эстонии в лице Игоря Котюха, есть русская поэзия Казахстана в лице Ивана Бекетова, Ануара Дуйсенбинова, Павла Банникова – это я называю имена только для первого ориентира, за каждым именем может последовать ещё несколько, – и все эти тридцать лет была ещё русская поэзия Украины, самая мощная и многоголосая из всех. И про каждую из них, хоть и связанную многочисленными перекличками и взаимовлияниями с русской поэзией России, вполне возможно рассказать, как и в чём они ведут диалог с беларусской и латышской поэзией, с эстонским и казахским языком. И про каждую из них можно и нужно думать как про способ существования русской (а не российской) культуры, но не в меньшей степени – многоязычной культуры своей страны. И один из шагов к неимперской русской культуре – ви́дение этой культуры как мозаичной, а не пирамидальной, с пониманием того, что отдельные составляющие самой мозаики живут своей жизнью, в большей или меньшей степени независимой от целого.

        В финале размышлений Степановой естественным образом возникает Пауль Целан – как ультимативный ответ европейской словесной культуры на катастрофу Второй мировой войны и Холокоста. Мы, то есть русские поэты, говорит Степанова, «не можем сравнивать себя с Целаном, не так ли? С Целаном может сравнивать себя поэт или поэтесса из Украины. А мы оказались частью того множества, чей язык стал орудием насилия». Пауль Целан родился на территории нынешней Украины, свободно говорил на румынском и французском, в школьные годы интенсивно изучал иврит – но на каком же языке, однако, он писал свои стихи? Разве не на том самом, который стал орудием насилия? Мы с Марией Степановой, конечно, не можем сравнивать себя с Целаном – и нам не дано пока знать, явится ли после нынешней войны новый Целан из Украины, который захочет и сможет сказать про Мариуполь и Бучу по-русски. Но благодаря Целану мы знаем – в русском переводе живущего в Киеве Марка Белорусца: «Только язык оставался достижимым и близким, оставался неутраченным среди стольких утрат. Он, этот язык, единственный, не был утрачен, невзирая ни на что. <...> Он сквозь это прошёл. Прошёл и вышел на свет». Целан не требует немоты, а освобождает от неё (в том числе – от той самой немоты после Освенцима, которой до встречи с поэзией Целана требовал Адорно). И, напротив, требует (как нам это объясняет Филипп Лаку-Лабарт в книге о Целане «Поэзия как опыт») – сло́ва. Мы, может быть, пока не знаем, какое это должно быть слово и как его произнести, но пра́ва и обязанности его найти и выговорить с нас никто не снимет.