КРИТИКА СПОСОБНОСТИ КРИТИЧЕСКОГО СУЖДЕНИЯ,
переходящая в бесплодную попытку сдать грязное белье в министерство культуры
Не отвечать за фурнитуру - что сердцу прачечной милей?
Что может быть сладостней для уважающего себя современного литератора, нежели - безнаказанно произнести банальность?
Вот пример текста, вызывающего давно забытые эмоции - умиление, растроганность: программное заявление редакции "НЛГ" в 8-м номере. Это просто прелесть что такое, особенно если рассматривать его как один текст, рамку номера, вместе с стихотворением Полины Слуцкиной на последней полосе ("Люби свою халяву // Но // Не давай в обиду державу"). Сугубо бескорыстный романтический жест - изъяснять чистоту своих намерений аудитории, с очевидностью распределившейся уже на тех, кто в оной не сомневается, и тех, кто оными не интересуется. Бескорыстие и романтизм, соответственно, отрефлектированы в первом же абзаце текста, выделенном для пущей убедительности жирным шрифтом, - а симметрично этому абзацу, тем же шрифтом - впервые помещенный в газете анонс последующих номеров, т.е. откровенная попытка все-таки уговорить, уломать, заставить публику признать данную державу своей и поступиться, из чувства патриотизма, своей халявой... Наивность? Изощренность? Макетный казус? Невозможность выяснить достоверно, что скрывается за указанной композиционной игрой, делает означенный текст подлинным произведением современного искусства и взывает к дальнейшему структурному анализу.
Каковым, натурально, мы заниматься не будем. Ибо если бы редакция "НЛГ" хотела, чтобы таковым - или иным каким - анализом занимались на ее страницах, то, надо полагать, это бы иногда случалось. Оная редакция, однако, вместо этого объясняет (все в том же тексте), что критики в "Новую литературную газету" писать не хотят, ибо тираж у нее маленький, а гонорары иногда.
Но мы, наученные предыдущим эпизодом, а равно и всей историей культуры XX века, что наивность от изощренности отличить не так-то легко, на слово редакции не поверим, а лучше помедитируем над вопросом: это каким же таким критикам мечтают гг. Боде, Белашкин и Кузьмин заплатить большие деньги, дабы те заполнили собою полосы "Новой литературной газеты"?
Первая приходящая в голову мысль, увы, печальна: с критиками нынче совсем как с порядочными людьми в некоем провинциальном городе века этак полтора назад: один есть - Курицын, да и тот, если правду сказать... Тут ведь совсем простая штука: никто из пишущих о литературе не только не формирует своего дискурса (сплюнем после употребления этого слова), но и никакого вообще дискурса (сплюнем) последовательно не отрабатывает. Если же вдруг и встречается редкостное исключение (не будем переходить на личность), то дискурс (трижды через левое плечо) оказывается какой-то совершенно не идущий к делу, как если бы о проблемах повышения яйценоскости высказывался профессиональный любитель яичницы.
Курицын же - свет в окошке. У него - стиль, у него - индивидуальный набор авторитетов, у него - четкая позиция, из которой он способен рассматривать тексты практически любого рода: от "новомирской" подборки Бродского до анекдота о Штирлице и Бодрийаре. У него, наконец, тщательно продуманный контекст соответствующей полосы в соответствующей газете (в котором, надо думать, никому не придет в голову списать те или иные детали на макетный казус или наивность). Да сверх того у него еще и своего рода registered trade mark - симпатичная зверюшка с воздетыми лапками, которой, в сущности, и одной хватило бы для того, чтобы имя Вячеслава Курицына оказалось вписанным в анналы современного искусства (курицынские рисуночки уже выступают в качестве точки отсчета - сиречь предмета сравнения - в выставочных отчетах 1, что, в свою очередь, довольно забавным образом характеризует нынешнее состояние критики художественной).
Кто же он - этот единственный порядочный человек во всем городе??
У меня есть замечательная книжка. Вышла она в 1992 г. в Екатеринбурге тиражом 300 нумерованных экземпляров, мне  Фрагмент титульного листа
"Книги о постмодернизме"
с автографом автора |
принадлежит экз. #68, надписанный: "Имяреку - со всяческими чувствами. Слава."
Что замечательно в этой книжке? В ней замечательно все. Прежде всего, конечно, надпись. Нерасчлененность ее эмоционального наполнения, отражающая не что иное, как тотальность любого переживания в эпоху постмодернизма. Приписывание авторства надписи (всей книги?) не автору как субъекту, но славе об авторе, авторскому имиджу, отсылая тем самым к проблематике основополагающей статьи Фуко 2. В то же время первый гласный в слове "Слава" выписан довольно неразборчиво и может быть прочитан также как "о" - и тогда перед нами предельно сжатая характеристика содержания презентуемой книги, причем характеристика откровенно провокативная: не только потому, что в книге, помимо слов, содержатся знаки препинания, числа и даже рисунки, но и потому, что первый же авторский (?!) текст, вошедший в книгу, трактует, как это ни парадоксально, не о словах, а о вещах, стоящих за словами, да и вообще проблематика книги, по существу, - есть ли за словами что-либо? Наконец, под "Славой" имеется еще один элемент надписи - некий росчерк, в котором я бы набрался смелости предположить прародителя всех лисичек из "Сегодня".
Не буду останавливаться подробно на замявшихся углах, пятнах клея, проступивших в результате небрежности при заклеивании конверта (ибо книга удостоившимся рассылалась почтой), и т.п. Лишь одной фразой упомяну качество бумаги (книга напечатана только что не на использованных билетах). Отмечу, что название - "Книга о постмодернизме" - отпечатано, против обыкновения, на 4-й странице обложки. Что бишь еще?
Так сказать, содержание. В нем, собственно, масса интересного, и очень жаль, что выхода этой книги не заметила в свое время газета "Гуманитарный фонд" (там, впрочем, тоже были проблемы с критикой, правда, другого рода). Но применительно к данному случаю, дабы не отклониться от темы - или, может быть, дабы к ней вернуться или даже наконец перейти, - ограничимся, значит, одной цитатой: "Дело вкуса, конечно, но по мне - желательно, чтобы статья о постмодернизме сама была постмодернистской. Несла бы в себе элемент провокации, непременно мистификацию... Такая работа - если уж постмодернизм - не должна претендовать на "истинность", а должна чувствовать себя одним из многих и многих возможных вариантов..." (с.42).
В чем тут прикол? С одной стороны, внятно артикулируется некая позиция, которая в сути своей противоположна критической. Ибо критика спокон веку претендовала на то, чтобы донести до простого, так сказать, читателя: что правильно, а что неправильно, кто хороший, а кто плохой, где прекрасное, где не очень, - в конечном счете, на истинность. И если формализм, а затем структурализм напрочь дезавуировали инструментарий, которым критика пользовалась, то постструктурализм посягнул на само ее целеполагание. Постструктуралистская (постмодернистская) критика - это нонсенс.
Центральный текст "Книги о постмодернизме" - занимающий больше всего места (48 страниц) и венчающий книгу (последний четырехстраничный текст "Тьма озирается" - явный эпилог, написанный как бы из отдельной позиции "автора эпилога"), - это "Любовь постмодерниста", до выхода книги дважды напечатанная (в "Митином журнале" и "Гуманитарном фонде"). Напомню тем, кто подзабыл это произведение (таких, думаю, немного): в нем Курицын детально описывает биографию классика постмодернистского искусства Фридриха Орфа - вполне, надо думать, вымышленного. Текст всемерно чудесен, но по-настоящему волшебным его делают не вольное переложение ранних исторических изысканий Николая Морозова (весьма актуальных ныне в связи с открытиями А.Т.Фоменко 3), не имитация плохого перевода бульварного романа 20-х годов, не упоминание "теории сингулярного выворачивания" К.А.Кедрова, успешно объясняющей "самоосознание культуры - от Гомера до Коцюбы (sic! - И.Я.)", даже не прелестные неологизмы "козовязь" и "сумрачножующий" 4, - но тот всепроясняющий отсвет, который он  Графика
Михаила ЧИЛАХСАЕВА |
(текст) бросает на позднейшую активность Курицына в качестве как бы критика.
Курицын выписывает своего героя - его биографию, его неоднозначный характер, его небезусловные шедевры - столь трепетно и документально, столь любовно и аргументированно, будь то Фридрих Орф или русская литература 90-х, - что в конце концов наступает апофеоз: грань между реальным и вымышленным стирается. К концу "Любви постмодерниста" читатель уже не в состоянии отделаться от мысли, что Фридрих Орф, может быть, и был. Регулярно читая Курицына в "Сегодня", в какой-то момент ловишь себя на подозрении, что современной русской литературы, может быть, и нет. Есть сюжет и персонажи курицынского текста.
И это не что иное, как материализация лозунга "Постструктурализм - в массы". Потому что ежедневное чтение интеллектуалов всей России - это не то же самое, что лабораторные опыты профессора Жолковского по пересадке новой оптики на российское глазное дно (в книжке с прелестным в своей самоироничности названием "Нрзб").
Но - тут-то и наступает то "с другой стороны", которого, вероятно, не чаял дождаться даже самый дисциплинированный читатель. Дело в то, что национальная культура наша еще слишком молода, чтобы интеллектуалы всея России поголовно приняли высокие идеалы патафизики ("Идея истины - наиболее воображаемое из всех решений" 5). И вот раз за разом обозреватель газеты "Сегодня" Вячеслав Курицын отступает от своих принципов. Голос его крепнет, в нем появляется металл, идея множественности интерпретаций (а следовательно, и оценок, а следовательно, некорректности любого однозначного оценивания) уступает место традиционной "раздаче слонов"... Курицын тратит целую колонку на выволочку Вячеславу Куприянову, защищать коего нет ни малейшего желания. Удивления достойно другое: метод этой выволочки. Берется куприяновская миниатюра (не лучшая) - и констатируется: "Вопиющая банальность". Где вы, "многие и многие возможные варианты"?
Постструктуралистской критики не бывает. Просто-напросто постмодернист Вячеслав Курицын постепенно превращается в критика Вячеслава Курицына.
Мы же собирались писать не о Курицыне, а о критике. И даже не вообще о критике, а о той именно, которая блистает своим отсутствием в "Новой литературной газете".
Возможно, последняя возможная критика (если предположить, что каждой эпохе должна по возможности соответствовать своя) - это критика, основанная на понимании литературы, выработанном формалистами, пражской школой, структурализмом. Таковая, опять-таки, блистает своим отсутствием - и не только на страницах "НЛГ", но и вообще в России. Это отсутствие персонифицировано странной фигурой Владимира Новикова, который в качестве доктора филологических наук специализируется на Тынянове (преимущественно - на формализации и каталогизации тыняновских озарений), а в качестве критика способен таким, например, образом мотивировать включение того или иного поэта в "первую двадцатку русского поэтического двадцатого века": "Отвага в обращении к элементарным эмоциям, воскрешение истины в банальности, небоязнь постороннего иронического взгляда"; или: "максимализм гордого одиночества, предельная трансформированность языка, пересмотр основ грамматики и синтаксиса, полная ставка на самодостаточность слова" 6. Так и хочется сыграть с читателем в угадайку: о ком это? Пригов или Вероника Тушнова? Крученых или Петр Смирнов? Ни за что не угадаете 7!
Так что реальная сегодняшняя русская литературная критика соответствует уровню восприятия и понимания литературы приблизительно вековой давности. Пожалуй, даже чуть больше. То-то ведь и центральная игра текущей литературной жизни - игра в Букера - ведется вокруг литературного жанра, определявшего русскую литературу в середине прошлого века.
Ну, а рефлексия по поводу литературы может осуществляться в самых многоразличных формах - не только в критических. Так что "Конспект/ контекст" Аркадия Драгомощенко на первой полосе "НЛГ" - это не только жест отчаянья ("на безрыбье"), но, быть может, наиболее честный шаг в сложившейся ситуации (тем более что Драгомощенко-то постструктуралист гораздо более выраженный, чем тот же Курицын). Критический же дискурс волей-неволей выживает в малых формах - в хронике литературной жизни, информашках о книжных новинках и т.п., везде, где интерпретации негде развернуться, и ее неоднозначность присутствует в свернутом виде. Эта критическая фурнитура практически во всех действующих изданиях напрочь спорота, ибо возни с ней много, ответственность большая, а у нас к тому же не прачечная, а министерство культуры... Здесь есть где разгуляться.
P.S. Напоследок - в порядке рефлексии к собственному тексту. Непременно найдется оригинал, который скажет, что все это очередные междусобойные игры, в которых петух критикует кукушку за то, что кукушка критикует петуха, и вообще - разве может быть на самом деле автор с таким именем? Отвечу заранее - вопросом на вопрос: а разве может существовать на самом деле критик с именем Ефим Лямпорт?
Примечания
1 "Столица" #31, с.51
2 Мишель Фуко. Что такое автор? // Лабиринт/Эксцентр #3, с.28 и сл.
3 Фоменко А.Т. Методы статистического анализа нарративных текстов и приложения к хронологии. М.: Изд-во МГУ, 1990. 440 с.
4 С сожалением оставляем до лучших времен разбор этой поистине превосходной прозы. Отметим лишь, в качестве парадокса, удивительное пересечение акции Орфа "Семидесятикратное рисование козы..." с известным сюжетом о скульпторе, который лепил козла (см. особенно: Вс.Некрасов. Письмо в редакцию "Литературной газеты" // Вс.Некрасов. Справка... М.: Постскриптум, 1991, с.76).
5 См.: А.Махов. Виан - патафизик. // Виан Б. Сердцедёр. - М.: Лабиринт, 1994, с.151.
6 Вл.Новиков. Нормальный поэт. // Столица #32 за 1994 г., с.55.
7 Окуджава и Соснора.
|
