Давайте договоримся: не будем ломать голову, кто написал эти "Апокрифы". Увы, в Европе как-то принято считать, что апокрифы пишет другой, не тот, который. Мы же предположим: написал - Феогнид. Хотя не из Мегар.
Вообще, проблема авторства здесь второстепенна. Мы живем в предсказанном Николаем Бердяевым "новом средневековье" (предсказан термин, а не означаемое): культура космополитична, вульгарный американизированный английский рядится в тогу вульгарной варваризированной латыни. Вот-вот начнется спор об универсалиях. Блестящие аристократы (правда, в основном голливудского, целлулоидного происхождения) гарцуют на породистых "Ягуарах". Интеллектуальные отшельники комментируют интертекст. Наступило время комментариев, комментариев к комментариям, комментариев к комментариям комментариев. Комментарий принципиально анонимен. Стыдно быть автором маргиналий. Некто обнаружил на палимпсесте полустертое имя - Феогнид. И стал Феогнидом.
Апокрифы - это чаще всего то, чего нет в каноническом тексте, но могло бы быть, вернее, могло бы быть по мнению самого автора этого апокрифа. "Словарь античности"1 считает, что Феогнид из Мегар поведал мальчику Кирну о нравах аристократии. Ну-ну, думает апокрифический Феогнид, не только поведал, но и показал нечто. Собственно, "Апокрифы" - рассказ Феогнида о том, как он демонстрировал мальчику Кирну модель правильного поведения истинного аристократа. Например: в каких случаях следует сравнивать "открыторотую неваляшку" с "минаретом... и бананом, со слоном трубящим, поднявшим хобот", а когда неплохо было бы пятерне взобраться "по стволу голым ловким юнгой" - и вниз скользить. В общем, вы понимаете... "Понимаю, понимаю," - расширив глаза, многозначительно скажете вы. Ничего-то вы не понимаете, дурачок. Вы ведь только одно знаете - твердить: "Голубой, голубой," - не очень громко, шепотком, либерально2. Все-то вам невдомек.
Невдомек, например, что Феогнид не совсем твердо знает, как вообще "это" делается. Обратили внимание?3 Впрочем, верификация не интересна ни ему, ни нам. Феогниду интересно написать так, будто он - знает, создать как бы свой стиль "делания этого" и убедить в том нас; нам же интересно, как он себе представляет "как бы это делалось" и что он предпринимает для превращения конъюнктива в индикатив. Интересы сталкиваются: два луча, на пересечении их возникает голография - отрок со смуглой попкой. Действительно, голография: отрок - голый. "Как ты пахнешь сытно за ушком," - воркует Феогнид. Пахнуть-то пахнет, а ушка нет. И вообще ничего нет, кроме этого нежного рокота - "отрок". Голубиное воркование4. Поэтому не стоит пугаться, когда Феогнид делает вид, что выказывает некие садистические намерения:
Даже, кажется, печень твою и почки
я хочу - сверх прочих чудес, снаружи
глупо произрастающих, - трогать; плёнок
перламутра касаться, затворниц мрака, -
все это не страшнее склонностей набоковского героя, заявившего своей молодой жене: "Я люблю твою печень, твои почки, твои кровяные шарики". Не верьте. Обойдутся снаружи произрастающими чудесами. Греки ведь. В Аркадии родились. "Встретимся в раю?" - умирающий шепот кончающего Феогнида совсем не кощунство (хотя автор намекает на некий педерастический рай со смуглыми ангелами в прозрачных голубых одеждах: "Серафимы рая в гареме Бога"), а обычная бытовая фраза, вроде "встретимся у памятника". Ведь они только что из Аркадии, заскочили на пару лет - и назад. А вот и дом:
Однако вернемся к педагогическим проблемам Феогнида. Да-да, к воспитанию Кирна, ведь "Апокрифы" напоминают из стыдливости выпущенные издателем5 главы некоего "романа воспитания". Вначале Кирн - "соплячок горячий"; ближе к финалу мы видим его "в шезлонге пляжном, с раскрытым томом-манном"6. Вырос мальчик, повзрослел, усатым стал. Вот-вот на нежных лунных щечках малиновые кратеры возникнут - и прощай, прощай очарование; и округлость нежной фиты либо безобразно расползется диким бледным салом, либо выявит свою костистую подоплеку. Недолго, увы! длится воспитание, недолго и "роман воспитания": год, два, три... Да и что это за воспитание, когда у самого наставника голова не ведает, что манус творит... Однако научился-таки Кирн многим феогнидовым премудростям: держать "жемчужную спазму страсти", поиграть кое с чем "как со сливой", отвязывать "венозную корзину", выбрасывать "груз трепещущих медуз" и многие другие милые штучки научился делать. Но вот, опыт исчерпан; вечности нет; время подвержено порче: перед нами не мальчик, а юноша, почти "молодой человек", красавец, гусар:
Феогнид занавешивает шторой эту картинку и исчезает: за окном занимается рассвет, бледное петербургское солнышко освещает гостиную, "что на Мойке близ Морской", и вовсе не Кирн спит, разметавшись, на диване, а Князев. Вот и Майкель подглядывает за ним в зеркало.
К.Р.К.
Примечания
1 Кажется, последний сладкий плод упоительного социалистического содружества: советско-гэдээровский.
2 Специально для вас - либеральная наживка: "Ну смешно ж у санок делить полозья, / Укоряя левые: вы не правы".
3 Не поленитесь, найдите в "Апокрифах" фрагмент #94, - а прочитав, не вопите: "Понял! Это мистификация! На самом деле этого не было!" Чего не было?
4 "Мы не рыбы. Пёрышко и коготь, / Крепкий клюв, Эрот, мне нарасти, - / Чтобы нежно крылышком потрогать..." Или: "Апокрифы послужили источником для народных духовных стихов вроде стиха о Голубиной книге". (Брокгауз и Эфрон. Т.2. С.902)
5 Или самим писателем. Вспомним девятую главу "Бесов" - "У Тихона": она навеки приговорена обитать среди "Приложений" и "Примечаний".
6 Вот уж жестоко, белозубо посмеялся польский вьюнош над крашеным чучелом Томасом Ашенбахом, читая его венецийские охи-вздохи по крепкому славянскому телу! Вот уж посмеялись немецкие пехотинцы, набивая шмайссеровым свинцом немолодого ляха-партизана в сорок третьем! Стоило избегать тевтона-литератора, дабы разложить свои горячие кишки перед тевтонами-воинами... Феогнид сочинил трогательную эпитафию жертве венецианской антисанитарии: "Я любил пшимерного пионера. / Он был словно, знаете, сын полка мне".
|
