Мне, кажется, на роду написано открывать странного Харитонова. Так уже было с его "Предательством-80" ("Литературная газета", 11 марта 1992 г.). Кто бы подумал, Евг.Харитонов, умевший и вызов в КГБ представить любовным свиданием, - автор почти политического памфлета. Но и там вдруг неровно простучит случайным пульсом - фразой, словом, знаком (хоть многоточием) - интимное, совсем не приличное суровому, безличному жанру, т.е. убийственное для него, вроде неожиданного признания в любви к "тоске и грусти".
        И поэтому "предательство" - может быть, прежде всего самого жанра. Не для того ли за него взялся, чтобы погубить изнутри? Оттого прятал не у многих знакомых сейчас обнародованное произведение. От кого? от чекистов? либералов? или от своего читателя?
        Евг.Харитонов - губитель. В эстетике, как и в нравственности, в искусстве и в жизни. Тем, кто занимается его творчеством, я посоветую задержаться над этой, ключевой для судьбы Харитонова проблемой. Но в первую очередь - самого себя.
        Осыпающаяся, распадающаяся на глазах фраза (в стихах, как и в прозе), непредсказуемо теряющая пунктуацию и орфографическую закономерность, - другая, кроме гомосексуальности, устоявшаяся примета Харитонова. И вовсе не странно, что эти два проявления равно вели к самоуничтожению, самоотрицанию. Евг.Харитонова в той же мере любили женщины, в какой он владел мастерством традиционного стиха. Он предпочитал отвечать отказом на то и другое.
        Вот они, блистательные поэтические опыты 60-х, с которыми он знал, как поступать. В отличие от Саши Соколова, произведения переписывавшего, Евг.Харитонов их оставлял. Как памятники подвигу. Иногда читал на вечерах. Но не включил в канонической свод автоизбранного "Под домашним арестом". Как и его новую литературу - у издателей, редакторов, читателя, с мужчинами его ожидали любовные неудачи и разочарования. Он их как будто "призывал" в обоих случаях.
        Естественно, что ритмически-грамматическая упорядоченность обязывает к моральной. В ранних стихах Харитонова пугливый не встретит того, что шокирует в поздних. (Я имею в виду тематику, пафос, тип героя.) Выбор стиля - этический вопрос. Традиционный стих тащит за собой привычную пару трогательно влюбленных⁺.
        Так вот из-за чего восторги Саши Соколова по поводу "драгоценной прозы" Харитонова ("Иностранная литература", 1989, #3, с. 246). Он открывал с ней отличный от своего путь реликвий - в этимологическом смысле "останков": после мучительного жертвоприношения себя и своего.

ЕВГЕНИЙ ХАРИТОНОВ. ИЗ СТИХОВ ДО 1969 ГОДА

        Стихи, как я их писал до какого-то времени, были в традиции, что ли, более принятой, - Юнна Мориц, Ряшенцев, Тарковский... Она идет от позднего Пастернака, Заболоцкого. В этом роде у меня было немало написано. Что-то вышло, получилось. Но потом я от этого отказался. Я увидел, что в эти условности много чего не вмещается. Я вам сейчас попробую оттуда что-то вспомнить. Хотя, повторяю, я никогда это не включал никуда. Не потому, что слабо. Я не считаю, что это было слабо. Ну, я пошел другим путем в словесности. Это тоже мое, но как такое мое ретро... А с другой стороны, может быть, наоборот - это у вас что-то как раз и вызовет. Увидите, что да, действительно, человек пишет стихи.
        Из выступления^**.

        Он с противоречивой настойчивостью слал в зарубежные редакции рукописи (например, их возил В.Высоцкий), в которых последовательно отталкивал издателей. (Среди них - А.Синявского. Но вряд ли Андрея Донатовича и Марию Васильевну скандализовали сексуальные признания автора. Скорее всего, почувствовали, что это не литература, не совсем литература, литература не. А тогда при чем же здесь типографский станок, об изнасилованностью которым говорил В.Розанов?) Словно бы главная цель - сохранить равновесие, остаться "между", ускользнуть с обеих сторон.
        Ему бы понравилось его сегодняшнее полупризнание¹. Однажды чуть не дождался первой публикации (в сб. "Каталог", Анн Арбор, 1982), но на всякий случай загодя умер. Вспоминаю путешествие могильной плиты Евг.Харитонова на новосибирском кладбище. Он был похоронен сначала в глубине, потом перенесли, чтобы удобнее добираться, к дороге. Его заключительный жест-завещание: плита с фотографией повернулась "в последний момент" спиной к прохожим, единственная так стоящая в ряду².
        Мотив двойничества, как и пришельчества явственно звучит уж в первых стихах Харитонова. Его способность к раздвоению - прирожденная, а позднее намеренно пестуемая, лелеемая: "Я подошел ко мне, мы обнялись..." Пока же он еще присматривается к ней со стороны, передоверяет ее персонажам-адресатам, как бы чужое достояние³. Но уже здесь тривиально-любовное "он (она) - часть меня" готово перевернуться, чтобы "части меня" стали "ими". Непрекращающееся раздвоение себя будет способом жизнетворчества. Реальных людей Харитонов воспримет как свои частичные воплощения, персонажи-ипостаси - родных, друзей, встречных. Очень тягостная для них роль.
        Раздвоение-размножение себя - форма приношения себя в жертву, самоотлучение - буквально реализованное (себя от себя): самоуничтожение⁴. Бесконечное испускание двойников неминуемо завершится исчезновением⁵.
        Харитонов умер значительно раньше, чем присело на углу с театром его тело, на улице с литературным именем (Пушкинская), не дойдя до слушателей (говорят, нес накануне конченную пьесу) - по пути из замкнутого литературно-квартирного мира "семейности, верности, забот обо мне" в сценически-драматический мир открытости, "бессемейности, неверности; и заботься о себе сам". Первый подготовлен к обитанию, устроен, ждет; другой беспорядочен, враждебен. Автор-герой - то дитя, поэт, праздный баловень; то самоустроитель, трудящийся: сценарист, режиссер, актер.

        Уроженец провинции и столичный житель, женский любимец и напрасно влюбленный в очередного Адониса, литератор - письменная закрепленность на листе, защищенность книги (буквально - обложкой), неизменяемость при воспроизведении^***, возможность вернуться, заглянуть вперед, т.е. желанный хозяин, - и театрал: мгновенное, ускользающее, всегда другое и неостановимое под зрительским взглядом действо...⁶ - чередующиеся Харитоновы. Законодатель вкуса в узком кругу и постоянно вторгающийся в соседние, чтобы его не приняли и вытолкали. Знаменитая поэтесса А.⁷ выгнала его из мастерской за сказанное что-то о Солженицыне. Знаменитый режиссер М.К.⁸ беседовал с ним лежа на диване и наклоном головы отослал в конце аудиенции. Так об этом любил рассказывать Харитонов.
        В заданности - родственной, дружеской связью или силлабо-тонической повторяемостью стоп⁹ - для него всегда была защита, заведомое покровительство. Их предельное воплощение в литературе - классический стих. Его театральная противоположность - молчащая, импровизируемая (то есть всегда другая), отчуждающая¹⁰ от партнера и зрителя пантомима. Не случаен выбор ее Харитоновым - последняя степень самоотвержения мастера слова¹¹. "Представьте, - заметила однажды близко его знавшая, - скажем, Уайльда или Пушкина, ждущего в прихожей." А я сейчас же подумал об отвернувшейся от дороги могильной плите.
        "Он был паук. Сидел в углу и плел паутину, заманивал в нее самых лучших - юных, красивых, талантливых - юношей и девушек" и "ему все время нужна была какая-то привязь, чтобы его кто-то постоянно держал на веревочке. Он без этого не мог" - так вы(из)ворачивается общая метафора нити, повествовательного плетения (связей¹², завязи, сюжетных завязок, но можно и в смысле завязывания шнурков на ботинках) у, кажется, незнакомых - пожилой литераторши и нестарого философа-поэта.
        Харитонов рассказывал об этом же так: "Я живу на разрыве двух миров..." В одном служат ему, в другом - он. Между ними поровну распределены типажи его произведений. Одни страдательны, испытывают воздействие, подчинены; они - проводят время. Другие - подчиняющие, устраивают себя и других сами.
        Их объединяет сочинительство, не оставляющее героя-автора в любой аватаре. В его жизни непосредственно - биографически - реализуется сюжет-метафора "романа о художнике".
        Героецентричность, строгая иерархичность - его традиционные определяющие черты. Все персонажи существуют лишь для главной фигуры - чтобы отразить ее (в зеркале прямом, кривом).
        В свою очередь, вокруг каждого из них - собственная среда зависимостей и отражений (второй, третьей и т.д. ступеней), всегда восходящих поэтапно к первоперсонажу, рассеивающих его, заселяющих им мир. Классический роман - жанровый образец для харитоновского жизнетворчества. (Так лермонтовский Печорин распадался на Вернера и Грушницкого, пародии-стилизации. Введите между ними в значении плюса любовь, и вы получите роман Харитонова с самим собой.)
        Первоначальная раздвоенность художника, раздражающая обыденное сознание: "беспомощный в жизни" и "творчески всемогущий" - профессионально выглядит как "вбирающий" (побирающийся) образы, впечатления, ситуации и "производящий" - их же, но уже почему-то "другие". В общей форме - "слушатель" и "композитор". (Потому что жизненный образ становится "другим" только благодаря его композиции: и внутренней для него, и в смысле его сочетаний с соседними образами.) Взаимную смену этих половин можно воспринимать в хронологической последовательности и в перемежении, чересполосице.
        Вероятно, в одном из его миров (и понятно в каком) Харитонов защищал диссертацию по теории пантомимы и педантично готовил ее реферат. Выступал с речью памяти своего учителя, режиссера А.Румнева (11 февраля 1980 г., ЦДРИ). Вел студию лечебной театральной пластики и даже создал собственный комплекс упражнений... Говорят, некоторым помогало. Выходит, ко всем его прочим специальностям он еще и целитель.
        Не скажу, что расслабленные поднимались, а слепые прозревали. Но Харитонов работал в театре (для) глухонемых, целомудренно названном "Театром Мимики и Жеста". Меня уверяли, что его там очень любили. И я отправился в театр Харитонова.
        Плотнотелый, показавшийся трудно разговоримым главный режиссер (а может, это был директор театра) встретил журналиста настороженно. Впрочем, несколько афишек "Очарованного острова" мне получить все-таки удалось, и даже текст одного харитоновского стихотворения, о чем речь впереди. Отвечал скупо. Прежде чем ответить, подолгу рассматривал собеседника.
        Он уже успел забыть Харитонова, мало что значившего в жизни театра. Одна успешная постановка ничего тут изменить не могла. Но уже боялся. Смутные слухи о публикациях Евг.Харитонова, и не того ли уж самого, доходили даже сюда. В новое время он мог стать крупной и авторитетной, а значит, и опасной, хотя бы и мертвый, фигурой, кто знает. В этой связи рассказ о театре, откуда Харитонов сам же, между прочим, и ушел, никто его не гнал, окажется событием для театра неприятным. Надо помочь, решил режиссер.
        Мне тоже уже рассказывали о небольшом местном скандале с доведенной до генеральной репетиции харитоновской постановкой "Похождений Чичикова". Харитонову предложили что-то изменить. (Но что и зачем менять в пьесе по Гоголю, где и без того отсутствует текст?) Тот резко ответил. Вероятно, так бы вел себя Рустам.
        Мне нравилось представлять себе Харитонова в окружении глухонемых актеров. Должно быть, он чувствовал с ними себя так же комфортно, как Николай II среди уланских офицеров. Но актеры меня избегали и прятались за поворотами переходов. Рита Железова (?), которую, по слухам, особенно любил и ею восхищался Харитонов (а может, и не ею), передала через кого-то, кто мне молча его сунул, аккуратно переписанное, ей посвященное харитоновское стихотворение в конверте.
        И обе скрылись. В конце коридора я успел увидеть чью-то волнующуюся спину. Но она же все равно не смогла бы со мной сама разговаривать. Я их языка не знаю. (А как разговаривал с ними Харитонов? Разве что телом.) А через кого-нибудь ведь это же уже не то. Может быть, поэтому.
        Людмила Петрушевская утверждает, что равных ему режиссеров не знает. Если только это не русское сочувствие к смерти. Она ему говорила: "Ты, Женя, гениальный режиссер". А он обижался. Ему чудилось противопоставление: гениальный режиссер - значит, писатель хуже. "Ему бы только перышком по бумаге водить, - вспоминает Петрушевская, - вот это было по нем." Я утешался мыслью о том, что глухонемые и вообще пугливы.

        Почему я бросил заниматься двухтомником Харитонова, и делали его совсем другие люди. Во всяком случае одна из причин.
        Меня тогда увлекла идея выпустить полное собрание Евг.Харитонова, что-то вроде академического: черновики, письма, наброски. Но я понял, что это невозможно, и разочаровался в издании вообще. Для меня оно потеряло тем самым смысл.
        Полное собрание Харитонова еще смешнее, чем В.Розанова. Хотя и по другой причине.
        Оказалось, что все, что Харитонов оставил за пределами своего "Под домашним арестом" (ну еще разве что пьеса "Дзинь", хотя тут могут быть разные мнения, и нескольких ранних стихотворений), неимоверно скучно: все эти бесчисленные сценарии и либретто пантомим (не знаю, как бы они выглядели осуществленными), драматические поэмы, сочинявшиеся вдвоем с И.Овчинниковым (в академических собраниях такое обычно помещается в разделе "Dubia"), как будто нарочно написанная безликим наукообразным языком, удивительным для художника, статья "Миф как безусловность чувства"...

        Нина Садур уверяет: "Он околдовывал людей". Им восхищались, у него учились или даже ему подражали. Все мальчики в его студии были в него влюблены. Во всяком случае, существует такое мнение. Но вот известный Сережа, герой его рассказа "Алеша Сережа", актер, а последнее время даже режиссер на провинциальных подмостках, мне говорит: "Понимаете, я же был совсем юный, ну, Харитонов, что такое был для меня тогда Харитонов? Он меня, конечно, очень добивался, ухаживал за мной, он - уже не молодой мужчина. Я думал: ну будет потом другой какой-нибудь Харитонов... Нет, нет, он меня не соблазнил, у меня уже были до него. В этом смысле нет обиды, а я относился, конечно, к нему очень небрежно. (Впервые быстро взглянув на меня.) У меня сохранилось одно его письмо, хотите? Оно мне не нужно." Я хотел.

        А в мире самодостаточности и комфорта ложился на диван в кабинете с расписанными Л.Николаевой стенами⁺⁺, куда мало кто допускался, устраивал на согнутых коленях пишущую машинку или подкладывал - ее многие сейчас вспоминают - знаменитую свою доску, на которой знакомые художники оставляли живописные автографы, так что она была под конец вся заполнена, а сверху - бумагу... Доска потеряна также. И записывал похожие на прозу стихи. А может, и существует еще у кого-нибудь.

        Та самая "пожилая литераторша", на которую я уже ссылался, переводчик со шведского, рассказывает мне об отношениях тут же присутствующей ее дочери, тоже переводчицы и детского поэта, с Харитоновым.
        Познакомились на съемках фильма, где оба пробовались. Фильм не вышел.
        Забегал по утрам. Лена спит. "Ну так я только посмотрю на нее." Тихо прокрадывается к постели. Постоит и осторожно выходит.
        Это у нее он спрашивал про глаза.
        Самая высшая оценка: "Ты сегодня такая хорошенькая, совсем похожа на мальчика".
        Я ему говорю: "Ты хоть понимаешь, с кем имеешь дело? Ты бы поосторожнее со своими экспериментами". Он меня не стеснялся, обсуждал со мной все. Для него, конечно, наша семья, поддерживающая прежние интеллигентские традиции, очень много значила, рядом с ним таких людей не было больше. Мой муж - профессор философии, автор многих книг. Он очень жадно со мной общался. К тому же я тоже любила и хорошо знала М.Кузмина.
        Иногда вмешивается и перебивает Лена. "Я тогда как раз постриглась."
        История с Володей, его студентом, которым он тоже был увлечен и, кажется, тоже платонически. "Он в нас находил много общего, что будто бы мы очень похожи, как близнецы." Вероятно, обычная его история с раздвоением, проецируемым в окружающий мир, а? как вы считаете? Ему рассказывал о ней, ей - о нем. Он без этого не мог.
        Чтобы освободиться от Харитонова, вышла замуж за известного фольклориста из Университета. Я его знаю, он у меня преподавал. Совсем другого типа, мужиковатый, положительный, Леночку очень любил.
        Отзыв мужа-фольклориста о Харитонове: "У него рот такой... пиздистый". И обычно при этом показывает пальцами.
        Муж умер.
        Мы сидим в их крошечном, с кружением тесных комнат домике в Краскове. Лена бывать в Москве не может, там она задыхается, или что-нибудь еще. Мне трудно слушать, потому что за закрытой дверью воет ее взрослый сын, дебил.
        Наконец его по общему решению все-таки выпустили. Я ему сразу не понравился. Он сидел напротив и больно бил меня руками по коленям, можете себе представить?
        Тогда его опять увели. Мне было сказано, что никогда с ним такого не бывало, прямо удивительно.
        До трех лет он был совершено нормальный, нормально развивался. Но однажды приехал Женя, Петенька на руках. Харитонов подошел и сказал: "Ты похожа на богоматерь с младенцем". И тогда случился первый припадок.
        Женька, конечно, испугался, побежал вызывать "скорую"... А потом уже и пошло, все хуже и хуже. Так что эпилог романа издавна готовился.

        Когда по радио впервые передали, еще ничего не было напечатано, "Листовку", то сначала с предваряющим словом выступил Евг.Попов о литературном значении Харитонова, а потом извинялся молодой редактор радио. Он рассказал и о своей реакции на произведения Харитонова: "Прочту немного и выйду на кухню покурить, не могу. Меня трясло." Этот редактор со скукой, по его словам, смотрел "120 дней Содома" Пазолини. А говорят - визуальные впечатления самые сильные. Редактору, конечно, надо отдать должное, что он все-таки пробил, но сейчас такая реакция на Харитонова кажется уже неправдоподобной.

        Еще рассказывают, что будто бы Харитонов участвовал - и рассказывал об этом - в каких-то бесовских радениях, они там плясали с православными нательными крестами, повешенными на пенисы, но я этому не верю.

        "Здравствуй, дорогой Сережа.
        Я уезжал из Москвы и только сегодня, после полутора месяцев, прочел твое письмо.
        Наверное, с того времени, как ты его написал, настроение у тебя изменилось. Думаю, то плохо (так - О.Д.), которое было тебе, когда ты писал, было больше настроением, чем какими-то определенными событиями, а настроение, наверняка, за это время много раз поменялось.
        А если это были какие-то события, они тоже уж, думаю, прошли.
        Если тебе уже хорошо, то хорошо, а мне хорошо то, что в тот момент, когда тебе, например, плохо, мое письмо, оказывается, может быть нужным.
        Вот несколько последних стихов.
        Пока. Женя."
        Красные строки - авторские. Почерк разборчивый, крайне небрежный, кривой, но без помарок. Обращает внимание тщательная расстановка знаков препинания, обстоятельство слишком обычное для грамотного человека, если бы автором письма не был Евг.Харитонов. Так и хочется сравнить с синтаксисом его художественных произведений.
        Стеблюк тогда был в армии. Перепечатано с оригинала.

        Еще один способ Харитонова "провести время".
        Он превращал текст в гирлянды, подвески, елочные украшения. На ленточках бумаги печатал (или печатал, а потом вырезал ленточками) наброски и афоризмы к будущим произведениям, а потом скреплял их кусочками скотча. Это вам не "общие тетради" Шерстнева. Здесь точно осознанная и рассчитанная бесполезность, игрушечность собственного творчества, которое есть процесс все равно чего.
        Хранятся у И.Ясуловича. Большая ценность. Игорь мне их умудрился отксерить, и у меня долго лежали листы с абзацами и фразами Харитонова с грязными тенями квадратов по сторонам. Но давно уже не могу найти.

        До сих пор не могу для себя решить вопрос о "гомосексуализме" Харитонова: он им был или он им не был? удивлены? Слишком много противоречивых свидетельств.
        Например, он с ужасом спрашивал о двух хорошеньких ребятах, которых пригласили специально для него: "Зачем вы их позвали?! Ведь они же гомосексуалисты!!"⁺⁺⁺
        Возможно, увлеченный уайльдовским мифом, он экспериментировал в том числе и с телом своим, как другой - с токсинами или шприцом.
        Но рожденный мифом страх перед Харитоновым-соблазнителем держался.
        Та знаменитая писательница, что говорила про перышко Харитонова, прекратила с ним знакомство. "Почему?" - спрашиваю. - "Из-за сына. Женя же был гомосексуалист. Он же не мог в одном случае быть просто педагогом, а в другом... Он был всегда един." Но един он не был. Впрочем, говорят, красавец Харитонов ей просто самой нравился, они вместе прогуливались под зонтом. Она тогда про него ничего еще не знала. А когда ее предупредили, обиделась.
        М.Н. насмешливо смотрит на меня, она и сейчас очень привлекательна. "Вы хотите меня спросить, как у Жени было с женщинами?" А я действительно не решался. "У него было с этим все в порядке" (жестко и с напором).
        А вот его жена буквально сбежала от меня, как из-под венца. Как и его мать, ее тоже звали Ксенией. Вызнав телефон, я ей позвонил, вероятно, застав врасплох, и мы договорились о встрече. Но когда я приехал, нашел вместо нее письмо для меня у консьержки:
        "К сожалению, я вынуждена разочаровать Вас. Я не смогла быть на месте в указанное Вами время - не могла уклониться от дел, неожиданно возникших и необходимых для меня. Не хочу Вас попусту обнадеживать. Я не знаю сочинений покойного Харитонова и общалась с ним самим очень мало. О его человеческих качествах судить не берусь - в этом смысле (помните у Харитонова "В холодном высшем смысле"? - О.Д.) Вам надлежит (!) обратиться к Геннадию Бортникову. Он был связан с Харитоновым достаточно тесно, чтобы дать Вам нужную информацию сверх (!!) той, какую Вы имели от Кудряевой.
        Я Бортникова не знаю, но его хорошо знает та же Кудряева, так что в их случае Вы попадете туда, куда Вам нужно. (А куда мне нужно?)
        Можете на всякий пожарный (!!!) случай оставить Ваш телефон. Я, может быть, позвоню, но - не обещаю. (В последнем предложении также хорошо тире!)
        К.С."
        В этом письме невероятно все. Написано, как статья Харитонова о мифе и чувстве. А внимательное отношение к синтаксису - как в его сережином письме. И при чем здесь Бортников?
        Кажется, была третьестепенной балериной. Говорят, сошлись с Харитоновым из-за квартиры и прописки (Харитонова). Но, может, и неправда. Но потом, тоже говорят, была чуть ли не любовь.
        Неужели ей так неприятен любой разговор о Харитонове, любое упоминание или воспоминание о нем? Что же там все-таки происходило?
        Стихи Харитонова, ей посвященные:
        "Мы думали конец, она безумная,
        а она умница,
        пошла, пошла, пошла.
        Как настоящая паломница.
        Сама себя вылечила,
        удивительная,
        удивительная."
        Она тогда ходила босая в Киев, что все обсуждали.
        Решил не встречаться с Бортниковым.

        Все настолько привыкли к тому, что Харитонов многосторонне одаренный, что в журнале "Столица" (1992, #7) вместе с "Духовкой" были напечатаны и "рисунки Евг.Харитонова". Почему бы ему еще и не рисовать? Говорят, что он в самом деле рисовал, но, кажется, очень плохо.
        А на самом деле это графические фантазии Вадима Межибовского на темы "Очарованного острова". Правда, Харитонову они действительно очень нравились.
        Эта путаница очень характерна для его посмертной судьбы, и ему не понадобилось для этого быть чьим-нибудь однофамильцем.
        Когда в "Литературной газете" появилось в виде сноски к публикации опровержение, что это не рисунки Харитонова, Попов оправдывался: "Ну я же не знал, я думал, это Женя рисовал" (рассказал Гареев). А зачем я об этом рассказываю?

        Однажды Харитонова вызвали в КГБ в связи с убийством гомосексуалиста Саши Волкова (кажется, так его звали? Впрочем неважно. Посмотреть в "Слезы на цветах", там имя). Он-то вроде бы и устраивал (или у него, или он участвовал) радения с крестами на известном месте. Впрочем, может, неправда.
        Проницательные чекисты дали в следователи молоденького паренька. "Женя ходил как на свидания."
        А с другой стороны: "Мои пальцы! - он их с отвращением мял. - Мои пальцы в этом пачкали!" - он переживал дактилоскопию. Нет оснований не верить ни тому, ни другому свидетельству.
        (Ср. у Харитонова: "Какое право имеет полицейская тварь брать своей тупой лапой мою руку и показывать на мне другому милиционеру как надо ставить отпечатки пальцев".)
        Кстати, культ пальцев вообще характерен для "голубой" эстетики. О длинных, тонких, белых пальцах Харитонова упоминал, помнится, Валера Белякович. "Мне его всегда было жалко, такой слабый" (Белякович). Довольно странный отзыв о миме. "Но у нас ничего не было никогда, только полежим иногда рядом на диване" (он же).
        К слову о Беляковиче, его мемуар.
        Однажды надо было для кого-то купить билет то ли на самолет, то ли на поезд. Валера и Женя поехали. Огромная очередь, конечно. Харитонов толкнулся к окошечку. Рядом огромный, два Харитонова, мужик: "Ты куда?!" И за плечо его. Женька поворачивается: "Убью, на хуй!" Валера, актер, показывает, как он это сказал. И мужик отступил. Это что, дар перевоплощения?

        Светлана Василенко. Он ее заметил почему-то в аудитории, хотя они не были знакомы, и стал в тесном коридорчике Литинститута уговаривать пойти на чтение его нового рассказа. Она была даже несколько напугана. "А как называется?" - спрашивает. - "Хуй, - ответил Харитонов. - Я могу его прямо здесь, он простой: хуй точка хуй точка хуй точка хуй точка..." Потом выяснилось, кажется, что у Харитонова действительно есть рассказ "Хуй", но другой. Но у него же нет такого рассказа!

        "Мы живем в эпоху русской порнографии и эротики. Нас уже трудно чем-то удивить. Но от Харитонова мы делаемся больны. Мы читаем и болеем от Харитонова, и будем так читать и болеть и через 100 лет. Он так безыскуственен и простодушен. Он крайне искренен. Он настолько не желает нас ничем поразить. Он просто рассказывает, жалуется, любит. Он - почти уже не литература. Он - большой мастер. Он так мастерски делает вид, что это не литература. Не большая, высокая литература. Нас наполняют его влюбленность и его стенания. Мы завидуем ласкам его юных любовников. Мы переживаем, когда они нас бросают и мучают. Мы хотим быть гомосексуалистами. Мы уже являемся гомосексуалистами. Мы очень долго, всю жизнь были гомосексуалистами, пока читали Харитонова. Мы перестали ими быть, закрыв книгу. Нам очень жаль, что мы перестали быть ими. Но мы уже никогда не забудем, как ими побывали. Мы боимся опять открыть Харитонова. Нам очень этого хочется, как подростку - журнал пляжной моды. Влияние Харитонова огромно. Оно расходится по литературе кругами, как от брошенного камня. Трудно найти в "новой" прозе писателя, свободного от Харитонова. Мы все время встречаем его, не узнавая, не догадываясь, под другими именами. Его публикацию ждет испытание. Потому что в ней остался нов только сам Харитонов, но зато его больше и нет нигде, - потому что все остальное мы уже знаем от его подражателей и последователей. "Ага, опять у меня таскаешь? - говорил Харитонов, "заглядывая через плечо". - Да уж ладно бери, пользуйся (по воспоминанию его приятельницы)..." Из моего эссе "Голубой" ("Русский курьер", ежемесячное приложение "Литература и искусство" #4). Это почти стихи, было бы жаль, если б они потерялись. По их поводу Я.Могутин ("Независимая газета", 7.04.93) писал: "Думается, что подобные маниакальные заклинания оказывают очень плохую услугу первым отечественным публикациям Харитонова..."
        И хранящийся у меня пожелтевший номер приложения к "Русскому курьеру", и фрагмент моего нелепого эссе, и отклик на него гея-скандалиста, скрывающегося ныне от российского суда в Америке, - памятники времени. А ведь тогда я обижался. Сейчас все это, конечно, кажется смешным, наивным и, по-моему, очень милым.

        Действительно Саша, но Волков ли? И не в "Слезы на цветах", а в "Слезы об убитом и задушенном".

        Нина Садур уверяет, что впервые стала материться только в подражание Харитонову. Но этого просто не может быть.

        "Трудно выговорить - "великий прозаик Харитонов"..." (из того же эссе в "Русском курьере").

        Однажды поэт и философ Миша Файнерман, которого я заставил спорить с "пожилой литераторшей", попытался, так как не мог не проповедовать, обратить Харитонова, как казалось Мише, на путь истинный к натуральному сексу с женщиной и отвратить от педерастии. Харитонов разгорячился и сказал: "Ну как же ты не понимаешь, это же настоящий театр".

        У антисемита Харитонова друзья - евреи. (Перечитав написанное.)

        Слезы об убитом и задушенном.
        Нет уж, по ср. с Лим., если на то пошло, если тоже крикнуть э т о  я, я человек чурающийся улицы боящийся я никогда не водился со шпаной, я с детства живу в необыкновенной порядочности, как большинство порядочных людей я всегда состоял на работе, в моей трудовой книжке нет перерыва не было до сих пор, я никогда не жил без денег, я привык жить скромно, я боюсь фамильярности
        но зато сколько же здесь "я", совсем лимоновского, в одном предложении, агрессия "я"
        потому что страшно боюсь ответить на возможную грубость, я правду людям не говорю но всегда ее думаю и ограждаюсь благородством; в котором, правда, очень тесно, даже когда было невыносимо тесно, но сейчас я привык и мне в нем уютно
        вот из этого "тесно" он по-лимоновски и бежит со своим выброшенным вверх "я", а в это "уютно" по-казаковски возвращается
        но только страшно потом болит голова. К собратьям по перу я прихожу застегнутым на все пуговицы, но с вопящей розой из своих стихов в петлице. Хотя все равно она слишком роза, чтобы быть бесстыжей
        уайльдовская фатовская роза в петлице, даже не "вопящая", объединяет Лимонова и Харитонова, взаимообращает. Он всегда себя сравнивал с другими, чтобы найти их как свои отражения, отражения своих черт, их лучше, предельнее воплотившие, можно сказать: как свои пределы.
        Но тут их оказывается сразу не двое, а трое, в опережение дальнейшего деления и размножения персонажей. Треугольник, что ли? Но Харитонов достраивает его собой до квадрата. Высоцкий - Лимонов - здесь логическое место Харитонова, из которого он начинает свои обратимые движения - Вл.Казаков. (Но можно в обратном порядке.)
        Это линия роста элитарности, обособленности (или, с другой точки зрения, уменьшения масскультовости, по-иному - соборности), а в обратном направлении - роста соборности, коллективизма, общедоступности (или уменьшения замкнутости, уединенности, с другой точки зрения), вдоль которой из конца в конец (туда, и всегда обратно) кочует, не задерживаясь, Харитонов. С Лимоновым они, скорее, чередуются, кружатся вокруг друг друга. Казаков и Высоцкий (или наоборот) - пределы колебаний, крайности, полюса, почти равно недостижимые, но обозначающие направление движения.
        О Казакове.
        "В.К. мне сказал Ну надо прощаться. Я час просидел, не больше. Боже мой, разве я его задержу. Я, чтобы его не смущать что он сам вынужден был сказать что пора уходить, чтобы он не почувствовал что это нехорошо и я это вижу, даже забыл что он не терпит пожатий и протягиваю руку, чтобы не показать что что-то произошло. И он хочет сказать пятясь и с улыбкой извиняясь - нет-нет не подаю, я с полуслова вспомнил да-да конечно уж здесь бы нарушил свое правило из-за того что пришлось напоминать мне чтобы я уходил. Почему так? что значит не подавать руки?
        эта комната с дистиллированной чистотой все аккуратные листки всё чтобы ни с кем не соприкоснуться не перемещаться ("Слово прощания")"
        Я не уверен, что Казаков действительно так принципиально не подавал руки, во всяком случае, кажется, больше нет свидетельств, и все, кого спрашивал, глядят удивленно и непонимающе. Но если Харитонов и не придумал для большей рельефности своего персонажа, то, может быть, у него просто такой взгляд, так настроенный, что видит - эту нужную ему черту, когда другие не замечают.
        Мечта о Высоцком ("Соприкосновение").
        "Я подарил гитару Гуле, чтобы она свезла мои рукописи на Запад
        кто такая Гуля? Дальше, возможно, ассоциация. Высоцкий возил
        и за это был наказан втройне, вдесятерне! И за то что подарил дареную мне гитару
        тоже интересно: кем?
        и за то что подарил не просто, а за то  ч т о б ы  она отвезла. И за это за все во мне погиб певец
        в другом месте он пишет с удовлетворением, успокаивая себя, что "время Высоцкого прошло", и объясняет почему. Выходит, хоть певцы и везде популярны (у всех), но не вечно. (Отношения пространства и времени)
        я так и не выучился на гитаре играть и не выучусь никогда, потому что ее теперь нигде не купить
        гротесковая мысль, которую можно объяснить только нашей концепцией недоступности полюса
        и мне остается теперь навсегда писать только тонкую прозу, неинтересную юным простым сердцам. А песни любили бы все. Как Бог точно распорядился моей судьбой!.." ("Слезы на цветах").
        Высоцкого он знал хорошо, так как с юности был дружен с его второй, что ли, женой, Людой Абрамовой. В институте их троих так и называли сокращенно "Абрамовичи" (третий - И.Ясулович). Я ее спрашиваю: "А как Женя вообще относился к Владимиру Семеновичу?" Она ответила сухо: "Очень хорошо, конечно, я знаю, что ему многие его песни нравились. Володя был моим мужем, он же понимал, что если хочет по-прежнему общаться..." Она - директор музея В.С.Высоцкого.
        О встречах Харитонова с Лимоновым мне ничего неизвестно, хотя они должны были быть. Но он провожал его жену в аэропорт, Лену Щапову, и, вернувшись в присутствии Миши Дорошенко, рассказывал, какая у Лимонова замечательная очень красивая жена.
        А В.Казаков дарил ему свои вышедшие на Западе книги. У Лены Николаевой (жива ли? не звоню, не приезжаю) хранится одна с дарственной автора "Жене".

        12.05.92
        Дорогой Олег!
        Получила Вашу бандероль. Спасибо за пленку, за голос моего сына, который вновь вызвал у меня большое волнение.
        Мне трудно писать Вам о том, какой шок я пережила, прочитав публикацию Жениных произведений в "Столице" и в ж. "Искусство кино" #11.
        Личная, интимная жизнь моего сына была мне неизвестна. Он ее скрывал от меня. Я представляю, что из-за порока в личной жизни он должен был жить замкнуто, одиноко, боясь, что кто-то, особенно мы, родители, и наши друзья, проникнут в его тайну. На мои вопросы о друзьях, о жизни он обычно отшучивался и избегал прямых ответов.
        Всегда считала, и в этом убеждена, что Женя был исключительно порядочный и честный человек.
        Он не хотел, чтобы я что-нибудь читала из написанного им. Он стеснялся меня и щадил. А теперь вдруг все, что было его скрытой жизнью, стало известно всем. Зачем это нужно делать?
        Я скрываю от Влад.Вас. Женины публикации и то, что написала о нем Н.Садур. Написала талантливо, однако делать это было не нужно и не следовало публиковать "Один такой, другой другой".
        Я щажу Вл.Вас., как когда-то щадил меня Женя.
        Дорогой Олег, Вы должны меня понять. Я не хочу, чтобы о моем сыне, когда его уже нет, ходили всякие справедливые и несправедливые разговоры, позорящие его имя, а заодно и наше. Поэтому прошу Вас больше ничего не публиковать. Задуманная Вами книга, если в нее войдут произведения на сексуальную, а точнее, на гомосексуальную тему, непременно вызовет широкий и неприятный резонанс. Я его не хочу.
        Вы пишете, что "ходят нелепые и неприятные слухи" (и ведь только для того, чтобы выцарапать это самое письмо, - О.Д.) о браке Жени. Как и кто их будет опровергать? Не проще ли все предать забвению? Письмо Ксении, само по себе очень интересное, нельзя публиковать без согласия автора (вот ведь какая для всех нас потеря! А она его не даст, я знаю), поэтому я не могу его Вам дать.
        Всех людей рано или поздно забывают. Пусть имя нашего сына (многозначителен этот пропуск "лучше", т.е. просто забыто; в этом месте, верно, плакала) будет забыто, чем подвергнуто бессмысленному осуждению (?).
        Я понимаю, что огорчаю Вас. Вы потратили, вероятно, много труда (но не бесполезного, и не жалею, - автор), чтобы подготовить к изданию книгу Жениных произведений. Делать этого не надо. Я не даю на это согласия.
        Простите за откровенное и огорчительное для Вас письмо. Иначе не могу, хотя именно Вас я не хотела бы огорчать - Вы мне симпатичны.
        Если будете в Новосибирске, рада буду Вас видеть.
        Всего Вам доброго!
        Ваша К.И.Харитонова

        Цинические замечания в скобках принадлежат не мне. Я лишь хотел представить вероятную точку зрения, которую не разделяю, интеллигентного гея, для которого произведения Харитонова с их подтвержденным литературной критикой качеством, - средство распространения гомосексуальной идеи и практики в обществе (говорить о их "оправдании" сейчас, как некогда, уже архаизм). Или же их доброжелателя, постороннего, но вполне сочувствующего, например, из культа свободы и равенства, в данном случае отнесенных к сексуальным вероисповеданиям.
        Может быть, также любителя и сторонника гомосексуальной тематики, а шире - эротической вообще: по разным причинам - этическим, эстетическим, или потому, что скучно и хочется какой-никакой революции и ниспровержения общепринятого. (Такие еще думают, что гомосексуальность "не принята".) Или же активного борца за права сексуальных меншинств (или вообще "меньшинств" - в этом случае он не обязательно гей). А еще - противника всяких цензурных запретов и ограничений, внутренних, как и государственных, в области культуры и искусства; обычно он называет ханжеством (это его любимое слово) требование речевой или поведенческой сдержанности и целомудрия.
        Или же (вот еще типаж) эстета, может быть литератора или художника или просто любителя и поклонника искусств, свято верующего в их прогрессивное развитие по мере их все большего раскрепощения и освобождения от пут посторонних им представлений: нравственных, например; ограничивать художника (книгоиздателя, галериста) - значит стоять на пути этого прогресса, мешать ему, сдерживать; а помешать прогрессу все равно нельзя, все равно же возникнет альтернативное, подпольное, андеграундное издание книг и показ картин, считает эстет.
        Кроме того, он может фетишизировать само художественное воображение: мол, если художник что-то сочинил, придумал, изобразил, то это его святая потребность, Бог говорит его устами и т.д. Очень кстати здесь пришлась бы философская критика, которой, к сожалению, у нас еще (или уже) почти нет, умеющая в любой непристойности найти подходящую ей метафизику.
        Я так не считаю. Но я не считаю и наоборот. Следует вводить цензуру или ее вводить не следует - это только две формы насилия, о сравнительной прелести которых я судить не берусь. Надо просто отдавать себе отчет, что то, что для одного свобода, для другого мука, вот и все. В культуре вообще больше неразрешимых проблем, чем - разрешимых. Здесь тупик, и все зависит от того, чье насилие окажется насильственней, то есть действеннее.
        Например, поверить утверждениям издательства "Глагол", что они получили разрешение матери Евг.Харитонова на публикацию произведений ее сына, мы, конечно, не можем. (А почему, собственно, они должны его получать? Получать разрешение на что-то следует только тогда, когда иначе применят юридические санкции, то есть одно насилие окажется сильнее.) Из приведенного письма видно, что такое разрешение вряд ли было получено, а главное, оно и не могло быть получено, значит, оно получено не было. (Я вам не кажусь несколько туповатым?)
        Кс.Ив. умерла, и у меня есть основания предполагать, что ее смерть была приближена изданием двухтомника, если не прямо им вызвана. Итак, перед нами - убийство. Но я вовсе не хочу сказать, что убийства следовало (или можно было) избежать. Для этого убийства у "Глагола" были основания, как и для всякого иного убийства где и кого угодно: на стороне издательства стоит множество персонажей, которых я (и то не всех) перечислил.
        То есть оно ангажировано. Оно отстаивало интересы искусства. Мать поэта Харитонова, как увидим, тоже была ангажирована, но защищала совсем другие (или других) интересы. Оба этих противоположных комплекса интересов лежат в сфере культуры. И проиграла, пала в схватке. Но надо твердо сказать себе: она была убита. Мне кажется это достаточным и удовлетворительным решением.
        (Женщина, делающая аборт, на что имеет свои весомые причины, например, не хочется иметь детей, неправа не тогда, когда делает аборт, а когда не считает его убийством.)
        Я бы не возвращался к давней истории издания двухтомника Харитонова, если бы в связи с ней не открывался наш общий и тривиальный предрассудок.
        Вернитесь к перечисленным мною персонажам. Что их всех объединяет? Представление о том, что творческая деятельность (я имею в виду ее тут одновременно и в самом широком смысле, и в узком) есть нечто имеющее какую-то преимущественную ценность, которая осеняет и делает индивидуально ценными и самих творцов, и их потребителей. И в сравнении с этой ценностью семейная драма, вызванная творцом, имеет традиционно второстепенное значение. Или так: значение постольку, поскольку мешает творцу или, наоборот, формирует его и поставляет ему материал. Он, может быть, и не творил бы ничего без этой драмы.
        (Сферой творчества можно, конечно, признать и семейную жизнь, но мы имеем в виду обнародованное или рассчитывающее на обнародованность и общий смысл.)
        Борцы за права женщин или национальных и сексуальных меньшинств имеют в виду всегда именно равноправие творчества (назовем его показным). Это романтическая позиция. Советский вариант женского равноправия: право быть шахтером или сталеваром - вызывает иронию, но к праву на политическую или поэтическую деятельность до сих пор относятся как к серьезному, привлекательному преимуществу и противники такого положения вещей и сторонники. (Творить можно, конечно, и в угольном забое, но тебя там не видят, и в этом все дело. Исключения, знаменитые советские работницы, не в счет.)
        Романтическая точка зрения распространяется, как сказано, и на потребителей творчества. Им хуже в том плане, что от них требуется потребление всей культуры, в то время как сам творец, выбрав один жанр, получает тем самым право на равнодушие к остальным.
        Не участвущие в выборах главы государства и не читающие книг - существа второго сорта.
        Женщина, пишущая стихи (я имею в виду - хорошие), или еврей-атомщик (уж лучше б гей) добились чего-то особенно ценного и для себя, и для своей соответствующей группы, чему раньше кто-то мешал: мужчины, антисемиты.
        Хотя нас никто еще не убедил, и не пытался, что сама эта их деятельность имеет действительно какую-то преимущественную ценность, которой стоит добиваться. Эта общая убежденость и их врагов, и друзей - само собой разумеющееся.
        И я не говорю, что не имеет. Я только обращаю внимание на само отсутствие вопроса. И никто не скажет, когда этот вопрос был снят и существовал ли. Специалист скажет, когда возник еврейский или женский вопрос, но по вопросу о ценности творчества специалиста просто нет.
        Но женщина-поэт (как и поэт-мужчина) или еврей-атомщик (да кто угодно на его месте) - всего лишь поэт и атомщик. Их жизнь, возможно (опять вопроса никто не задает), посложнее соответственно, чем у домохозяйки или сельского учителя, но в обоих случаях проще, чем у камня и летучей мыши.