В палисаднике было пусто.
– Сбежал! Сбежал! – его седины, вместо того чтобы прикрывать лысину, стояли торчком.
Я подумал сначала, что это туман создает эффект отсутствия автомобиля. – Нет, желтые листья были вдавлены в грязь, дальше след пересекал тротуар...
Он оперся обеими руками о трость и, чтобы удержать слезы, открыл рот наподобие оперного артиста.
– На спущенных ши-и-нах! – пропел он.
В детстве я всегда занимал огневую позицию под его машиной, а он, на своей негнущейся ноге, тихо подкрадывался сзади и над самым ухом рявкал: "Мер-р-рзавцы!"
Когда я заглядывал в черные щели радиатора, мне казалось, что внутри что-то щелкает, потихоньку гудит. Становилось страшно, но ужасно интересно. Но "Опель-Кадет" не двигался, стоял и врастал в землю... Говорили, что он трофейный.
Я попытался сесть на велосипед, а он схватил меня за руку и произнес странные, бессмысленные, как мне тогда показалось, слова:
– Не надо тебе смотреть.
Я вскочил в седло.
– Идите домой, холодно, а Вы в одной рубашке.
Рядом с остановкой я перевернул корзину, рассыпал чеснок, моментально собрал. Сонный хозяин корзины не успел даже выругаться, а его подруга в болотных сапогах участливо подсказала, что мой "Опель" завернул на Можайку.
Вскоре на широком, как площадь, шоссе я заметил скопление машин. Длинный джип, маршрутное такси, патрульный "Москвич" и дальше – это он! – я нажал на передний тормоз и перелетел через руль.
Отсюда, с обочины, я мог во всех подробностях рассмотреть лежавшего в луже масла маленького монстра. Он ощетинился железными пластинами, вместо окон – черные звезды, мотор вдавлен внутрь, трубы и шланги скомканы словно нитки. Неужели это он! Я вспомнил руль, циферблаты, пожелтевшую пластмассу – я вспомнил даже запах, – тряпочные сиденья, серые поцарапанные бока...
Любопытные, как овцы, водители замедляли ход, а милиционер что-то кричал и размахивал своим посохом. Когда он указал своему помощнику на меня, было уже поздно. Я уже знал вкус тоскливой сладкой зависти.
Абрикосы с каплями желтой смолы, горючие слезы червяков. Тыквенные семечки с засохшими волокнами. Отпечатки пальцев на винограде... Их отпечатков здесь нет. Но это еще не значит, что они смогут уйти от ответственности. Моя быстрокрылая Лили – синие полоски на желтом брюшке – чересчур эмоциональна, на виражах, бывает, переворачивается вверх ногами, зато на всем побережье резвее не найти. На турецком – тоже маловероятно. Из отверстия в демонстрационном арбузе мы наблюдаем, как подруга (его подруга) отдает розовые и голубые деньги, берет кулек... Лили шевелит антеннулами, нервничает. "Ну что ты, успокойся". Неужели подруга не знает, что от семечек садится голос? Она же не сможет петь. Впрочем, она наверняка свободна от таких предрассудков. Так. Они идут дальше, между рядов... "Лили, ты видела!" Он смотрел куда-то в небо, улыбался – что там может быть смешного? – и не заметил помидор, лежавший на асфальте, сок брызнул на белый клеш, а он даже не оглянулся. "Вперед! Обоих с поличным!.. Может, еще жив... Дышит. Надо как-то перевязать эти красные трещины. Смотреть страшно... А убежать стыдно. Бандиты! Лили, перестань. Перестань реветь, кому говорю! Смотри, они уходят вниз, к морю. Уйдут! Лили!" Уходят.