Порой амбары особенно красивы, когда в них уже нет ни овса, ни пшеницы, и ветер вымел начисто грубые полы. Стоишь внутри – а вокруг летят, пробиваясь сквозь щели в стенах, меж усохших и покоробленных досок, лучи и полосы солнечного света. Так и в стихах о тюрьме можно увидеть просвет.
        Но для скольких птиц стали эти амбары смертельной западней! Где свет, там свобода, – и птица опять и опять вспархивает, бьется о стены и падает без сил. Выход есть: крысы то и дело шныряют туда и обратно, – но их ходы слишком далеко внизу, у самого пола. Итак, писатель, будь осмотрителен: изображая проницающий стены солнечный свет – ненароком не посули тревожно мечущимся дроздам путь к свободе!
        И ты, читатель, берегись. Любители солнечных стихов могут сидеть по четыре дня в темном углу, скрючившись, без хлеба и воды, с остановившимся взглядом...
        Иногда от них остается только череп да горстка перьев на голом дощатом полу.

        Всматривался всю неделю – но, кажется, в этом году орлы еще не возвращались. И гнездо цапли на той стороне залива пустует; впрочем, по высокой воде и при таких фокусах ветра выйти на лодке все эти дни никак невозможно. И ладно: переворачивая очередную страницу, поднимешь взгляд, посмотришь на озеро – вереница гагар вспарывает водную гладь, перекликаясь, плеща крыльями по волнам. Вы же знаете, как это будоражит, особенно в ночной час.
        Пасмурно нынче, густые облака будто вырастают прямо из береговой полосы, – а когда здесь друзья, мы и не примечаем непогоды: встаем поздно, потихоньку беседуем на застекленной веранде. А утром приходит время для неизменной прогулки, и надо помедлить у пристани, побыть наедине с птицами, небом и водой. И вот сейчас, пока вино к ужину охлаждается в морозильнике, мы снова вместе, вглядываемся в меркнущий свет, восхищаемся шорохом ветра в листве, не уставая улыбаться этой другой жизни – в которой мы благодарны от начала и до конца.

        Я молюсь о том, чтобы и дальше любить сходство вещей. Когда горы оборачиваются человеческими сосками, колосья пшеницы – рыбьими хребтами, буки и тисы – семьей деревянных королей, когда дневной поезд из Стамбула прибывает наряженный, как невеста, – я не удивлен.
        То, чему я молюсь, – словно кино. И вот – событие, миг, полный тревоги: впервые в чужой стране остаешься один. Лица странные, погруженные в себя, как птицы на гнездах в здешних башнях. Я прохожу по мозаичному полу и смотрю на читающих монахов.
        Перед сном разглядываю в лучах света свое имя. Ищу на мозаике надписи. В середине видны музыканты, и богиня заплетает светлые, почти прозрачные волосы над кем-то покоящимся на ложе. Тут сосуд для вина, на горизонте холмы.
        Безымянный богомолец без роду и племени бормочет молитвы в дровяном сарае – вот на кого я похож. Лошадь ржет о своем одиночестве, охотник ищет руку своей жены, падает снег, лодку несет течением, – все это я.
        Римское надгробье, языческая рукопись на столе, душа и экран: для детей – ничего. Ты появляешься из леса с рассказом о чудесах, теплых источниках, прудах, заполненных рыбой. И это самая древняя игра: солнце ниспадает на мантию, облачается в нее и уходит.

        Однажды вечером задувающий в окно ветер становится холодней, и ты кутаешься в одеяло. Листья кленов на Уоллес Авеню уже облетели, и кого бы ты ни любила прежде – больше он не придет. Такова жизнь. Все меняется со сменой времен года, да и в ходе эволюции тоже. Одна ошибка, один неверный шаг могут привести к чему угодно. Но, возможно, здесь срабатывает что-то иное, а не просто случай или естественный отбор. Возможно, кто-то изменяется просто потому, что надоело то, что есть. Возможно, наши дети просто захотят быть не такими, как мы, – и отрастят перья, научатся дышать под водой и видеть в темноте.

        На снимке из Гизы он верхом на непременном верблюде, чьи горбы от щедрот перспективы кажутся высокими, как пирамиды позади него. Многое все-таки пропадает. В те далекие беспечные времена, когда Запад только открыл для себя эти края, вечность была потревожена ворами. В письме, посланном с фотографиями, он недоумевает: что стало за все эти годы с тогдашней добычей? Пишет о Ниле, о тех днях, когда он уже почти подобрался к Асуанской плотине, чтобы взорвать ее, и как он теперь иногда жалеет об этой попытке, а иногда – о том, что не довел дело до конца. Говорит, что теперь река, ее разлившиеся воды в буквальном смысле определяют и искажают очертания истории. А развалины эти в своем упадке прекраснее, чем большинство человеческих лиц в своем расцвете. Высший суд, говорит он, должен быть местом вроде Аида или Валгаллы (у египтян, кажется, этому так и не придумано имени), но только вывернутым наизнанку по ту сторону вечности: чистое поле, и каждый мертвый пират, каждый расхититель гробниц и египетских древностей возвращает там украденное, и гора эта всё растет, превращаясь в нечаянный памятник нам самим.

        Когда продолговатый мозг ущемлен или как-то еще потревожен, – вспыхивает яростное белое солнце и напрягаются мышцы. Сбросила одежду и необъяснимым образом вышла замуж. Поймана с поличным. Первые изображения американских индейцев: голые мужчины и женщины (с равной вероятностью) обгладывают человечью ногу. Ее муж старался не смотреть ей в глаза.
        Поскольку работа мускулов невозможна без активности нервной системы, солнце нельзя заменить логикой. Вот поэтому жители Новой Англии никогда не заводили друзей иначе как при задернутых занавесках. Некоторые мышцы, например, сфинктер, всегда находятся в сокращенном состоянии. Индейцы оставались внутри цитаты. И когда косой солнечный луч пронизывает шелковую блузку, последовательно наблюдается возбуждение. Никогда в жизни его тело не испытывало такого наслаждения.
        Равно разжигают речь быстрый укол в подушечку пальца ноги – и слишком отчетливый силуэт ее тела. Подкожный зуд. Побороть его нашептываниями, жарой по Фаренгейту. Страсть облезает шелушащейся кожей с обожженных боков автострады – во всем виновато солнце. Чтобы обогатить теорию "всё или ничего" способностью к более тонким различиям, женщины не носили ничего, кроме кроме крохотных кусочков ткани, едва прикрывая свои прелести. От ее мужа несло тяжелым духом.
        Солнце действует на нервную систему, даже в небольших количествах, и угол падения предопределяет меру взаимодействия и сложность шифра. Как и положено природой, остальное его тело было покрыто волосами. В верхней части картины вся суть изображения. Чем дольше индейцы находились на солнце, тем глубже их взгляд проникал в глубь их тел. Это было еще до того, как она поняла, что беременна.

        Той зимой тело перестало ей подходить: идешь – а как будто плаваешь, не сняв джинсы и футболку. Все прилипало к коже: фантики от жевачек, обертки лейкопластыря, листья. Как же она завидовала другим девушкам – особенно тем, что превратились в птиц. Это их приручали мальчики, учили есть крошки с ладони и петь по сигналу. Она бы отдала что угодно за красный хохолок и острый клюв, и чтобы квадратик голубого неба крыльями вошел ей в спину. Но ей выпало тонуть, чтобы другие могли выплыть, ей – спать, чтобы другие могли танцевать. Ах, если бы ноги не так раскисли – не оторвать от земли, если бы эта вода, в которой она плывет, расстегнула ей пуговицы и выпустила из чуть наметившейся груди душу, нежную, как шелковый лифчик, прекрасную и бесполезную, как замок на дне морском...

        Та летающая тарелка, та самая, которая спустилась в тот самый день. Именно та, что забрала нас, только нас. Круглая и серебристая, почти бело-серая, и блестящая. Почему нас? Та самая, которая подожгла коровник и что-то такое математическое делала с цыплятами, упокой Господи их маленькие души. Но почему к нам? Почему тогда? Ты ее помнишь, эту так называемую тарелку? Ту самую, которая поделила дядю Бэзила и вычла тётушку Мэй? Такую серебристую, серебристо-голубую, вот именно, да, такой круглый кит плывет по воздуху. На огромной скорости, вот так вот, видишь, вон как! Но нас, почему нас? Помнишь эту тарелку, помнишь этот дикий электрический вой, и как северное сияние обрушилось поперек фермы? Тени над полем. Старый урожай в белой вспышке. Визг радио и весь этот кошмар по телевизору. Столбы в ужасе бегут по двору, волоча за собой провода. Тракторы в инкубаторах давят друг друга насмерть. А там и все эти ламы, и дикие кролики, и плавящийся генератор. Всё погибло, абсолютно всё, в один миг. Даже факсовые аппараты мертвые у себя в загоне, среди хрустящих останков ксерокса и тимьяна. Нет, ты помнишь вот эту вот якобы тарелку, как она тогда среди нас приземлилась, в тот самый день? Ту самую, которая унесла меня так далеко – и так до конца и не вернула обратно?

        "В чьем сне мы живем?" – спрашивают жители этой деревни во сне. Проснувшись, они пытаются пересмотреть заветы предков: волшебные тени домов, переменчивость окрестных видов. Их неприснившиеся сны накапливаются, плывут в темную, темную ночь облаками цветных сполохов. Они забывают спросить. Они спрашивают. Они забывают, спрашивали они уже или нет. Они спрашивают снова. Здесь никогда не было дороги – кто размазал ее грязным пятном? А чувство направления – кто стер в нас его чувственный смысл? Им снится вопрос: "Кому мы снимся?" "Не вам ли? – спрашивают они. – А может, вам?"

        Всякий раз, когда небо темнеет и раздается страшный грохот, всякий раз, когда, как сейчас, узкий просвет в небе затягивается черным и серым, всякий раз, когда, как сейчас, два потока, схлестнувшись в котловине, стремительно взметаются к небу, рокоча и внезапно рассыпаясь мириадами брызг – ведь стоит об этом написать домой? ведь надо это хорошенько запомнить? – в сиянии света, прочищающего горло трудными вспышками, – наконец, всякий раз из рёва, из водяной завесы, из тьмы внезапно снова открывается небо, и сквозь взметнувшиеся ввысь потоки, сквозь туман, восходящий от отвесных каменных стен к уползающей от вздыбленного горизонта туче, является перед лицом земли поющий свет.

        Я хочу летать в черном ящике; иногда я даже хочу жить в черном ящике, в таком, какие бывают в самолетах. Их всегда находят, они всегда остаются невредимыми. На прошлой неделе небольшой самолет упал к югу от города. Показали кадры обломков и назвали возраст погибших. Выглядит всегда одинаково, будто один и тот же самолетик, исковерканная игрушка в лесу. От упавшего самолета поднимается дым, или это туман? Туман, и тот же самый безликий пейзаж, сосны или вязы, или уже пепел, а бойня давно позади. Потом говорят о черном ящике и невыясненных обстоятельствах. С борта ни о чем не сообщили. Связь прервалась. Пропавший сигнал на мониторе диспетчера означает, что они разбились. Иногда самолет – небольшой, частный – просто не появляется там, где должен приземлиться. И вот через два дня женщина не приходит на бизнес-курсы, а мужчина – на встречу однокашников. И почти сразу же речь заходит о черном ящике, этом нерушимом пространстве с последними словами, они ворвались вовнутрь, когда самолет уже рвался вниз. И я думаю: если бы эти люди были в черном ящике, они бы спаслись, они были бы сейчас спасены. И я думаю: пусть слова лежат исковерканные на земле, это они, слова, пусть не выживут. А спасенные пусть благодаря им выйдут из ящика, живыми. Из специального агентства приедут с гигантским ключом, откроют крышку, – и вот они: сорока двух, двадцати семи и девяти лет, из Дейтона, из Покипси, из Энсино, улыбаются и качают головами, радуясь, что мы изобрели такой чудесный ящик. И как хорошо, что ящики стали такими доступными, всякому по карману: для машины, для лодки, для дома. Черный ящик всегда можно найти, и мы всегда внутри, и всегда в безопасности, и мы выходим и объясняем, что произошло. Мы знаем, что и почему происходит, мы знаем – мы снова полетим.