* * *

     Как всё оказалось неправильно, всё иное. Вера, Вера и я, две женщины, два служения. Как же быть, если душа любит душу? Какое счастье, получить такую любовь, женскую любовь, такую... И такое благо - неблагодарным мужчинам?! - возмущалась я в ту пору.

Мне повезло, ты любила меня
Белой любовью колючего снега.
Страстная сила, сладчайшая нега
Снег растопила быстрее огня.

Вот и остались теперь у меня
Белая память, горчайшая нега,
Горстка последняя мокрого снега,
Что обжигает больнее огня.

     Мне уютно, когда за окном идёт нежный пушистый снег, и где-то есть ты, Вера. И уютно очень. И всегда. Как грустно жить в ожидании расставанья. Прощай, Лихогорск! И больше никогда и никто её здесь не видел. Есть только Вера, которую бросила я, да, но не оставила.

Мой милый, милый Вера К.!
Мой милый-милый Вера,
Тебе твой щен хотит сказать,
Что очень я тебя люблю,
И жить мне трудно без тебя,
Моя собака Вера,
Большая булка Вера,
Звезда, Святыня, Грех,
Рабыня и Богиня,
Вера моя.

     Девочки, мои новые подруги, быстро разобрались в моих отчаянных интонациях и доверчивых: "Ты приедешь?" - телефонных разговоров с Верой. Однажды, когда я ночевала у одной из них, та своими посторонними руками пыталась обнять меня под одеялом. С горящими щеками оборачиваюсь к ней: "Ты что, Марина?!" И долго не могу успокоиться от стыда и волнения. Вера была единственной, и я была верна

Твоим рукам

И сладость греха пьянит,
И сердце полно тоской,
Молитву любовь творит
Твоей колдовской рукой.

Кожей ладоней пьёт
Негу и боль и стыд,
Счастьем взахлёб поёт,
Плачет тобой навзрыд.

И исчерпав до дна
Бездну любовных мук,
Падает в бездну сна
Из распростёртых рук.

* * *

     Ещё одно событие, связанное с моей любимой. Так мало, почти ничего из того, что запечатлелось, тонкие серебряные ниточки, тянущиеся в мои окна, находящие меня в чужих квартирах.
      Вскоре после моего замужества заторопился с женитьбой и мой троюродный брат Димка, закончивший то же художественное училище в этом году и захвативший оттуда невестой молодую сильную натурщицу. Свадьба происходила в Черноголовке под Москвой, где Дима жил, и приглашал он меня туда одну без мужа. Супруг только что вернулся из очередной командировки и рассказывал мне о скандальном судебном процессе над двумя сержантами из лихогорской части, которые систематически по пьяни, развалившись на казённом диванчике в дежурке и расставив ноги в благоухающих кирзой сапожищах, принуждали розовощёких мальчиков в солдатской форме под страхом физических увечий выполнять унизительную сексуальную процедуру. Я подумала, что наверняка встречала и тех сержантов и тех солдат. Супруг уже примерял у зеркала выходной костюм. Какими иносказаниями должна я была дать ему понять, что еду одна!
     И вдруг звонок. Вера приезжает именно в этот день и хочет повидаться. Супруг уже лежит в расслабленной позе на диване, я прощаюсь и спешу навстречу Вере. Мы стоим в каком-то подъезде. И Вера Ивановна разворачивает из газет подарок, купленный ею для меня в лихогорском книжном магазине - толстый альбом репродукций "Русский портрет 17-18 вв". Я умоляю Веру сейчас же ехать вместе со мной на свадьбу, а в качестве подарка от нас обеих преподнести эту роскошную книгу. Вера после некоторых колебаний принимает предложение, хотя не знает моих родственников, но ведь это такой шанс, такая редкая сейчас для нас возможность ещё раз побыть вместе. Мы выезжаем вечерним автобусом, затем по неуверенному адресу по новостройкам добираемся до заброшенного кафе. По дороге мы с Верой Ивановной распиваем бутылку и вязнем в сугробах. Вот уже я в пылких объятиях своего подгулявшего братика, так что мы не удерживаем равновесия и в обнимку валимся на пол при свидетелях и невесте. Димка устремляется к Вере, целует ручки и рассыпается в восторгах, он уже знает о ней. Его отец, неизменный ловелас и сердцеед уже наводит справки о новоприбывшей незнакомке. Вера, едва завидев его, шепчет восхищённо: "Какой интересный мужчина!.."
     Мы - в центре веселья, звенят бокалы; запыхавшись от танцев, я оборачиваюсь и нахожу взглядом уединённую пару - Вера и Георгий Дмитриевич, медленный танец. Подходит ночь. Для гостей заказана гостиница. Подруга Диминой матери Оля /мама год как умерла/ предложила нам с Верой квартиру соседей, за которой она присматривала во время их отъезда. Мы в нерешительности. В конце концов, не желая беспокоить Олю, садимся в машину, и Георгий везёт нас к гостинице. Я выхожу со своей стороны. Водитель галантно открывает дверцу перед Верой, подаёт руку, сильное движение, и они замирают в неожиданном, но явно подстроенном поцелуе. "Вот это да!", - говорю я себе. Что делать дальше? Далее выяснилось, что заказаны два больших общих номера, и осталось место в одной комнате, а другое во второй. Это никого не устраивало, кроме Георгия Дмитриевича, потому что у него отдельная комната, и обыкновенно ясно, где Вера проведёт ночь. Ну в конце концов можно сделать ей приятное? Но оттого что Георгий, оборачиваясь к нам, с нетерпением спрашивает: "Так что вы решили?", Вера кивает на меня: "Как Света скажет, так и будет", - и делает вилку: откажусь я от ночи с ней или помешаю приятному приключению. Обидеть Веру так или этак? Мы переминаемся с ноги на ногу. Консъержка нахваливает номера, необходимо принимать решение. Я надуваю губы: " Если нет отдельного номера, то мы не сможем здесь оставаться." Георгий молча спускается к машине. Мы усаживаемся, всю дорогу /и до сих пор/ я чувствую себя западло, злюсь на дядю. Представляю, как он на меня. И вот уже будим уставшую Олю, заставляем стелить чистое бельё, Георгий уезжает. Мы снова наедине, но я слишком много выпила и устала и после Вериных ласк вскоре засыпаю, по всем правилам развернувшись к ней спиной. Вера не спит, бьёт меня по спине, бранит и рано-рано утром собирается уезжать. Надевает платье, я спросонья глажу её руку, так не хочу отпускать, но она не подчиняется больше мне, мятежная свободная женщина уходит, уезжает от меня снова навсегда.

Почему ты не носишь своё синее платье?
Переполнена чаша нерастраченных чувств.
Я курю сигареты и лежу на кровати,
И ненужные строки я шепчу наизусть.

В тонком посвисте ветра слышу вести плохие.
После долгой разлуки возвращаясь домой,
Снова прячу в карманы клёна листья сухие,
Снова в ящик почтовый опускаю письмо.

Непонятно зачем я в себе разжигала
Чуть мерцающий холод в леденящий пожар.
Быстрым шагом пройти два соседних квартала,
Только годы проходят как тяжёлый кошмар.

Вчера вечером мне та гостиница снилась,
Ты ещё одевалась, я уже не спала.
Опрокинута ваза, но ещё не разбилась,
Чуть промокшее платье пыль смахнёт со стола.

Таким образом день начинается рано,
Беспощадное солнце нам пройти не даёт,
Непослушные дети воду пьют из фонтана,
И мы выпьем как прежде за здоровье твоё.

* * *

     Вот и всё. Однажды я получаю письмо от Веры, адресованное её родственникам, они получают письмо, адресованное мне, Вера перепутала конверты. Это последнее, что я помню о нашей переписке. Наступило время, когда Вера перестала мне писать. Теперь она жила в Переяславце, дом в Лихогорске продан. И, стало быть, мне туда больше ездить незачем. - Поля и огороды...и речка под горой. Но я приехала в Переяславец спустя сколько-то лет. Родители ушли в кино, и мы с Сашкой молча сидели до их возвращения. Фильм понравился, Вера пришла улыбающаяся, несколько замешкалась в коридоре и затем, обращаясь к мужу, утвердительно: "Иван, это Света". И ещё раз настойчиво: "Света". Иван понял, и весь вечер, дав образец умной воли и достаточной доли юмора, сумрачно играл с Александром в шахматы.
     Мы с Верой что-то пили на кухне. Я быстро раскисла и начала плакать, Вера была строга со мной. Во всяком случае она была хозяйкой положения и именно поэтому поздно вечером, умывая моё заплаканное лицо, спросила серьёзно: "Ты хочешь спать со мной?" Невероятное предложение: "Ну, конечно". Разыгрывалась комедия - квипрокво. Вся семья спала в единственной маленькой комнатке. Стоя в Вериной ночной рубашке, из ванной я слышала, как Вера предлагала Ивану лечь на служебную раскладушку. Пришла покорная, нежная: "Иван не разрешил , сказал - ты заигралась." Рано-рано Вера меня разбудила, мы наскоро перекусили и сели на московскую электричку, Вера Ивановна ехала на "работу с людьми" в область. Этим утром мы чувствовали себя вроде сообщников, мы опять принадлежали друг другу и договаривались встретиться в ближайшем будущем.     Но расстались ещё на годы. Я вернулась к мужу.
В редких телефонных разговорах Вера отделывалась обидными общими примитивами: "Как дела? Как дети? Привет Андрею." Иногда звонила из Москвы, уклоняясь от встреч, оставляя меня в тоскливой близости, но непричастности к себе.

Древне-серые еврейские глаза
Горькие и маленькие плечи
Ты меня сильнее. Ты права
Слушай же мои шальные речи

Древне-серые еврейские глаза
Горькие и маленькие плечи
Как покорно пью твой грустный взгляд
В два глотка
От встречи и до встречи

Сладкий яд - твоё лицо и плечи
Так жестоко всё перевернуть
В два рывка
От встречи и до встречи

Боль в висках. Назад... назад
Вот и всё. Проверено веками...
- Свя-то-тат-ство -
Отведи свой взгляд,
Девочка с еврейскими глазами

* * *

     И никто меня не любит, да и Вера не совсем. Она не любит меня за то, что я замужем, что я нахалка иногда, ещё, наверное, за что-то. Или прихоть это тоже, очень на неё похоже. Похоже было на то, что я не увижу больше Веру. Всё не вечно в этом мире; если Вера не захочет знать и чувствовать меня, значит, снова я останусь неприкаянным созданьем в ужасающей пустыне... Если б не было со мной Веры, я б совсем свихнулась, если б не было со мной этой милой сумасшедшей...
     Как бы там ни было, Вера получает от меня письмо, в котором с детской непосредственностью я сообщаю ей, что впервые с тех пор, как мы расстались, у меня появилась другая женщина. Вера позвонила немедля и договорилась о встрече. Шла я к метро даже с некоторым страхом. Должны же мы были измениться за прошедшие годы. Весна, среди мутной талой жижи напряжённые почки и набухшие жилы растений. Вера предлагает мне странный выбор, она привезла подарки: свои бусы из тёплых желтовато-матовых камешков, прикасавшихся не раз к её шее и груди, либо маленький томик Евангелия от Матфея, нарядный, "подарочный". А можно оба? Нет, Света, выбирай. Конечно - бусы. Что-то это всё же означает. Мы беседуем почти отстранённо, рассказываю о Наташе, дарю номер газеты "Арена" с моей публикацией, нерешительно дотрагиваюсь до Вериных рук. Она прижалась коленом к стволу поваленной берёзы, ноги - в парном снеговом болотце, поправляет причёску, что-то решая про себя, в раздумьи: "Скоро твой день рожденья. Я бы хотела, чтобы мы провели его вместе. Приезжай ко мне. ...Ах, как жаль, что я освобождаюсь только восемнадцатого! Как жаль, ах, жалко, - хмурится, кусая губы, - Ну ладно. Что поделать! Давай встретимся восемнадцатого. Мои уедут. Буду ждать тебя, приедешь ты или нет."
     Вырванная из повседневного суматошного ритма, с трудом пристроив детей на ночь к знакомой женщине, я провожу свой день рожденья с букетом цветов у запертой двери в холодном подъезде чужого дома. Верина соседка по площадке рассматривает меня, сжав губки, с любопытством и сообщает, - мол, Вера Ивановна уехала днём на дачу, куда по выходным всей семьёй они обыкновенно в тёплое время года ездят с ночёвкой. Цветы вянут, засунутые за ручку двери. Поздно ночью я возвращаюсь в Москву и лежу без сна в пустой квартире.

Друг у друга эфес вырываем из рук
И удар роковой спешим нанести
Очень больно... Я знаю... Прости.
Сталь в руках. Сталь в крови
Между пальцами кровь
Очень больно... Я знаю... Прости.
И укол... И укол... вновь укол...
В потемневших глазах
Стон, рыдание, боль
И кому-то из нас сталь под сердцем нести
Очень больно... Вонзи до конца...
Не могу... Очень жаль... Но, прости

     Через промежуток времени телефонная трубка приносит мне извинения Вериным голосом, выражает сожаление по поводу случившегося недоразумения и, не оставляя никаких сомнений, настоятельно просит вернуть янтарные серёжки, некогда вынутые из ушей, и перстень, снятый с пальца, и отданные мне Верой на чёрный день для заклада, но бережно хранимые мной по-сейчас. С первой же оказией отправляю Вере янтарь вместе с бусами, также полными до глубины томительным, недоступным теперь наслаждением. В ответ я получаю карманный томик Евангелия. Так мы ссоримся.

* * *

     Все химеры, кроме Веры. Что меня мучает, так это мысль о том, что и Вера вдруг окажется химерой, как всё.

Спасибо за фотографию и приглашение приехать в июле. Но ты не можешь быть прежней... Я всегда буду ждать тебя, любить и помнить ту, прежнюю.., которую я просила не терять меня, и которая потеряла... Однако, нам не в чем упрекать друг друга. Это - жизнь. Я всегда жду тебя, твоих писем, твоих стихов, тебя - милого пушистого ёжика, колючего и сладостного. Но ты не можешь быть прежней. Целую, бесконечно целую. В.

Ведь есть же Вера? Неужели не слышит меня? Как я ежедневно, возможно, и ежечасно беседую с ней, пишу письма и зову, зову? Нет, не слышит тоже.
Т о ж е не слышит.

...И всё же письма, полные любви,
Пишу я часто, жгу дневные страхи,
Ночной позор, и в ненарочном слове
Я шлю соцветья васильков и вздохов...

Не на бумаге, Боже упаси! -
Значками нот душевного разлада,
Который мы с тобой друг в друге носим,
Покой обещанный ни в ком не находя...

     За два года до Вериного замужества и через полгода после рождения моего первого ребёнка: мне приснилось, что я приехала к Вере, едва ли уверенная, что не в последний раз. И всё же таящая надежду. Я понимала, что с ней кто-то есть рядом, и хотела узнать, насколько он дорог, нужен ей, и нужна ли я. Было хрупкое ожидание. Я пришла к ним. Они были муж и жена. И всё в их доме светилось и впитывало свет тихо и ласково, но и сильно, озарялось счастьем. Меня усадили за стол, учтиво угощали, были необыкновенно внимательны и добры, а я покорно тускнела от их солнечной близости. Во мне не оказалось ни капли доброты и тепла. Не владея собой, я отчаянно и неприлично разрыдалась. Супруги прикрывали и тёрли глаза, являясь причиной горьких слёз. И жалость и неловкость томили всех троих, никто не утешил меня. Всё было ясно-ясно. Чай стыл, Вера приходила-приносила-уносила, садилась, облокотилась на край стола. На меня мельком взглядывала, сочувственно. И ничто не исключало их счастья. Я понимала, что происходящее читается, слушается или смотрится с неослабевающим интересом не по отношению ко мне, но к кратким и внешним псевдообстоятельствам. Это сон, который кажется необыкновенно правдивой экскурсией в унизительное будущее, бессознательным толкованием, детским паническим предвидением. Поэтому-то я к ней и не поеду.


* * *

     Прошло пятнадцать лет. Я и Николай - за дверью пустой электрички на Переяславец.

Я в глаза твои окунусь
Может быть, назад не вернусь
Никогда, никогда не вернусь
Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть
Я в ладони твои окунусь
Может быть, назад не вернусь
Никогда, никогда не вернусь
Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть
Я к щеке твоей прикоснусь
И ... проснусь ... и проснусь
Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть...
Но тогда я вдруг закричу
Жить без рук твоих не хочу
Не смогу, не смогу, не хочу
Я губами к ним прикоснусь
И уже не проснусь, не проснусь...

     Всю дорогу мы возимся на жёстких сиденьях, пьём вино, которое начинает действовать на нас только по прибытии. После долгого обхода привокзальных коммерческих киосков, наконец, меланхолически решаемся купить лимонную "Смирновскую". Звоню по старому телефону. Сашка обещает проводить нас на новую квартиру родителей. Но зайдя к нему, напрасно стучимся в дверь, может, его уже и нет дома? Всё равно узнаём у соседки, что Вера живёт в самом шикарном райкомовском доме неподалёку отсюда, сказала насмешливо, - такой один во всём городе, не ошибётесь. Открывает она, располневшая, чуть постаревшая, но она, она дома, и печальному Ивану приходится идти в гастроном. Искательно жмётся к ногам узконосая колли - Сельма. Стены увешаны коврами, вылизано, белоснежные тюлевые занавески, мы стоим: в правой руке цветок подснежника, выкопанный Колей в одичавшей оранжерее, в левой - прозрачная "Смирновская". Все трое очень тронуты, Вера бережно ставит горшочек с нежнейшим стебельком на сразу испачкавшийся подоконник. Собирает наскоро на стол. "Нет, нет, не волнуйся, Иван, подснежник, конечно, занесён в Красную Книгу, но этот из оранжереи, - обернулась, - Ребята, какой электричкой вам удобнее возвращаться в Москву?", - искажается в зеркале. Суп разлит по тарелкам. Сельма вызывает ежеминутное внимание и преувеличенную нежность хозяйки. "Где вы купили водку? Не в магазине? Ах, в коммерческом..." Ивана передёрнуло, он задет за живое. "Ну ладно, ну ничего, раз уж купили. Дело в том, что Ванечка как раз является председателем комитета по защите прав потребителей, и мы не пользуемся услугами коммерческих ларьков, покупаем только в центральных магазинах. Ничего, можно курить в комнате, подумаешь, занавески постираю, мне не трудно. А водка ничего, не обманули как будто на этот раз. Что творится, надо вам показать, что тут у нас понастроил для себя и своих прихвостней Черномырдин! Света, на что живёшь, где работаешь?" "Сейчас получаю литературную стипендию." "Ах, вот как! - от ельцинских щедрот!!" Вынырнувшая из-под стола колли настойчиво-угодливо ищет хозяйских ласк. "Да, разорил страну. Конечно, у нас было много ошибок, мы сами понимаем, но ведь мы и должны их исправлять." Вглядываясь тревожно в наши лица: "Знаете, если сейчас начнут мстить, то первый камень полетит в это окно, ведь Ванечка был секретарём райкома, нас ненавидят, мне приходится расклеивать листовки в темноте, Ванечка посылает, надо же как-то бороться." Опьяневшая, кокетливо поправляет съезжающую с плеч блузку.

И ещё, вступая в ночь, я заклинаю.
О сосна, сосна моего детства,
Священное дерево, сосна,
Я приникаю губами к янтарю ствола твоего.
Молю - оставь Свету.
О сосна, сосна моего детства,
Я вклиниваюсь корнями в корни твои
Обхватываю руками тело твоё,
Молю, кричу, шепчу, прошу - сохрани её.
Молю руками, губами, сердцем,
Душой и кожей своей.
Священное дерево, я принесу жертву.
Жертву стыда, жертву совести,
Жертву отречения.
Я отрекусь от себя,
От счастья быть любимой...
Даже от счастья любить отрекусь.
Сохрани...
От тебя я не могу отречься,
О сосна, священное дерево
Моей грешной любви.

     На улице Вера Ивановна разгорячилась, водила нас по милым уголкам Переяславца, на секунду коснулась моей руки, много рассказывала, взволновалась, затем пошла провожать нас на поспешающую к станции электричку. Стояла на железнодорожном мосту с Ласмой, которой я всё-таки наступила на лапу. Мы впрыгнули в первый вагон и махали на ходу руками далёкой, облокотившейся на перила. "Как я рад, что увидел Веру!", - сказал Николай.

...А конца не будет. Ни плохого, ни хорошего. Ни сейчас, ни потом, никогда. Будут всегда, вечно - два человека, Вера и Свет. Два очень одиноких, но очень нужных друг другу человека... Я знаю.

     Ты знаешь. Но зачем вспоминать? Чтобы доставить приятное чтение себе и ещё кому-то, наверное, ставящему под сомнение нашу честность? И хорошо, что многое забылось. Всё прошло. И ладно.

* * *

У меня распустилась ромашка,
На тебя она странно похожа,
Та же глаз неизбывная чаша,
Та же атласа бледная кожа.
Так застенчиво жмурит ресницы,
А они открываются сами.
Очень нежно, совсем осторожно
Прикасаюсь я к ней губами.


1998