|
Галина Ермошина о современной
словесности | Эдуард Шульман об Анатолии
Каменском
СЕРГЕЙ МОРЕЙНО
Непонятый, но возлюбленный Целан
Наше столетие вернуло к жизни средневековый
мотив, долгое время считавшийся общим местом:
Perchi'i' no spero di tornar giammai,
ballatetta, in Toscana,
va' tu...
Мне, песня, больше не видать
Родимую Тоскану...
Лети...
(Гвидо Кавальканти, "Баллада, написанная в изгнании в Саранце", перевод
Геннадия Русакова)
Я думаю, забвением столь безнадежной
формулы сердечного отчаяния человечество обязано Ренессансу, обещавшему
с помощью напора практического гения преодолеть преграды, поставленные
Роком и Господом Богом. Казалось, стоит лишь разумно устроить свою жизнь,
и ни пространство, ни время не встанут препятствием на пути истинного
чувства. Однако наступает двадцатый век, приносит радио, телефон, ракету,
а люди по-прежнему гибнут в войнах, жизни обрываются грубо и безжалостно.
Любовь, налаженный быт, душевное равновесие постоянно оказываются под
угрозой. Ужасы газовых атак, пулеметных очередей, массовых самоубийств
воскресили перед лицом надвигающегося холокоста простое христианское ощущение:
прочность бытия есть иллюзия, ничто в мире нам не принадлежит и ничего
из того, что нам дорого, нам не дано удержать.
Because I do not hope to turn again
Because I do not hope
Because I do not hope to turn
Ибо я не надеюсь вернуться
Ибо я
Ибо я не надеюсь
продолжает Томас Стернз Элиот в переводе Сергея Степанова (поэма "Пепельная
Среда"). Его ранняя тема - невозможность земной любви. Один день, одну
ночь с возлюбленной еще можно заполучить - приникнуть к ее губам и пить
их влагу, сжать в горсти ее волосы и возлежать в их тени, но...
...What is actual is actual only for one time
And only for one place
...Сущее суще лишь время
И в единственном месте
Когда я переводил стихотворение Пауля
Целана "Die Hand voller Stunden...", оно показалось мне плачем по поводу
иллюзорности обладания.
Die Hand voller Stunde, so kamst du zu mir - ich sprach:
Dein Haar ist nicht braun.
So hobst du es leicht auf die Waage des Leids, da war es schwerer als
ich...
Sie kommen auf Schiffen zu dir und laden es auf, sie bieten es feil auf
den
Markten der Lust -
Du lachelst zu mir aus der Tiefe, ich weine zu dir aus der
Schale, die leicht bleibt.
Ich weine: Dein Haar ist nicht braun, sie bieten das Wasser
der
See, und du gibst ihnen Locken...
Du flusterst: Sie fullen die Welt schon mit mir, und ich
bleib
dir ein Hohlweg im Herzen!
Du sagst: Leg das Blattwerk der Jahre zu dir - es ist Zeit,
dass
du kommst und mich kussest!
Das Blattwerk der Jahre ist braun, dein Haar ist es nicht.
"Рука полных часов", - часовая стрелка.
"Так ты приходила ко мне, - обращается к любимой поэт, - как часовая стрелка".
Образ трактуется как позитивно, так и негативно: часовая стрелка дарует
время, она же отсекает его. Поскольку в целом возлюбленная обращена к
поэту, выберем положительную трактовку - щедрая стрелка. Ладонь, сыплющая
часы, такой ты приходишь ко мне, я твержу:
Dein Haar ist nicht braun.
Она является, исполненная часов единения
и близости - я принесла тебе "время меня", я твоя, будь со мной, сколько
хочешь. Реакция поэта на первый взгляд неадекватна. Он твердит:
Твои волосы не коричневы.
Вспомним еще одного поэта - Эндрю
Марвелла. На контрасте с его стихотворением "Застенчивой возлюбленной"
Элиот написал "Песнь любви Дж. Альфреда Пруфрока". Марвелл на три века
старше Элиота (и Целана), моложе Кавальканти - на четыре. Люби здесь и
сейчас - советует Марвелл. Но что значит - ты моя? Ты моя везде и всегда.
Твои руки - мои, твои ноги - мои, твои груди - мои. Что самое дразнящее,
самое независимое в женщине? - Волосы. Твои волосы - мои. Я могу сжать
их в горсти, я знаю их цвет и запах. Какой самый домашний, самый уловимый
цвет? - Каштановый. Твои волосы каштановы, еще грубее - коричневы. Ан
нет, твердит Целан: Dein Haar ist nicht braun. Ты не моя. Ясно, что смещение
цвета волос от цвета каштана происходит в сторону неопределенности, дисгармонии,
хаоса - в черную сторону. Переведем это так:
Твои волосы темнее каштанов.
Далее все развивается по схеме "Женщина
и Мужчина". Она смеется, он плачет. Наконец, Женщина, более чувствительная
в вопросах тактики, но менее восприимчивая к стратегическим проблемам
мироздания, призывает Мужчину: "Возьми себе венок этих лет - уже наступает
время, приди и целуй меня!" Ах, отвечает, поэт, эти годы давно позади,
они запечатлены в моей памяти, венок из них я сжимаю в горсти, он каштанов.
Он непохож на твои волосы.
Ладонь, сыплющая часы, такой ты приходишь ко мне, я твержу:
Твои волосы темнее каштанов.
Ты бросаешь их на весы горя, и тяжесть оказывается больше моей.
Они приплывали к тебе на судах, и грузили их шелком волос,
и, глумясь, предлагали их на рынках удачи.
Ты смеялась мне из глубины, я плакал из скорлупы, ибо она была легкой.
Я плакал: твои волосы темнее каштанов, а те предлагали
морскую влагу, и ты давала им локон...
Ты шептала: они наводнили мною весь мир, и я становлюсь
раковиной в твоем сердце!
Ты говорила: возьми себе венок этих лет - уже наступает
время, приди и целуй меня!
Этот венок - каштанов, он светлее твоих волос.
* * *
Человек-взрыв. Человек-звезда. Человек
- сверхновая звезда. Ослепительная, но в то же время с каким-то ущербом:
сиянье сменяется мраком. Лампочка, прежде чем прервется ее волосок, на
несколько мгновений переходит в режим повышенной яркости, и нам становится
светло и тревожно: зачем? Ведь мы привыкли к темноте.
Да, пожалуй, срабатывает и предупреждение
великого грека: бойся сорвавшегося с цепи раба. Сколь ни поэтичны образы
разделавшихся с порочным кругом обыденности вещей, как-то: соскользнувшая
с постылого провода троллейбусная штанга или стремящийся под откос забытый
всеми вагон, восставшая вещь - это восставший раб.
В мире вещей не существует понятия
"беглец". Возможно, это вызвано отсутствием у неодушевленных предметов
связи друг с другом, причинной обусловленности в неживом пространстве.
Так, в средние века, когда каждого индивида соединяло с его имущественным
и географическим положением лишь временное право узуфрукта, нормальным
состоянием человека было странничество. Статус беглеца не означал ничего.
Но стоило Позднему Средневековью более или менее надежно закрепить за
человеком его дом и скарб, как странник становится окаянным бродягой.
Наша история пропитана запахом гниющих
и распадающихся империй, впрочем, как и благоуханием вновь рождающихся
государств. Точно так же историческая атмосфера пронизана настроениями
соединения и разрыва, исхода и встречи. За тенденциями к интеграции или,
напротив, к обособлению стоят, помимо корыстно-конкретных утремлений народов,
другие - трансцендентальные - интересы. Пограничные миры то льнут к метрополиям,
то, словно гонимые "центробежной силой", бегут от них прочь, дробя материк
на царства и княжества. Я совершенно убежден, что в отдельные эпохи красочность
карты Европы имеет особый смысл и является не бедствием, а знамением.
Пауль Целан родился в 1920 году в
Румынии, в Черновицах, в немецкоязычной еврейской семье Анчел (Ancel).
Позже, поменяв местами первый слог фамилии со вторым, он станет Челаном-Целаном.
Обегая город, играя с ним, как иголка с платьем, мальчик, конечно, не
ведает, что им обоим написано на роду: городу - отойти к СССР, выпестовать
чудовищное гетто, разместить кинотеатр в синагоге, кануть в бездне делящихся
республик; ему - лишиться родителей, бежать из лагеря в Бухарест, учиться
в Париже, перебраться в Вену, преподавать в Сорбонне, получить премию
Бюхнера и в пятьдесят лет покончить с собой, бросившись в Сену. Однако,
влекомый чудесными звуками своего имени - c-e-l-l-o, - он не бросает игры,
перебирая камешки даже в кармане у людоеда. Повзрослев, мальчик скажет:
"Я пою пред чужими". Потеряв город и платье, он стал смычком и приобрел
скрипку.
Средневековье было равнодушно к пространству
оттого, что постоянно находилось в движении, и ко времени - оттого, что
было бедно. Ничего не наследуя из прошлого, оно ничего не завещало и будущему.
Целан постоянно движется, он - беглец, причем как неверный, гоим,
он не имеет прошлого, но он богат (есть что оставить), выходит, открыт
будущему.
Ранняя лирика Целана - это, по существу,
поэзия убежавшего, спасшегося беглеца. Недаром стихи его переполнены
бесстыдным счастьем. Но счастье - имущество в такой степени приватное,
что им не поделишься с первым встречным. Беглец вообще не может делиться
(Целан уничтожил свой первый сборник "Песок из урн"). Устав, он сразу
же начинает задыхаться. "Сколько, о сколько миров. Сколько путей". Счастливая
ноша уже не радует, но гнетет. Единственный выход - сделать паузу, устроить
тайник и спрятать в нем часть добычи. Зарыть клад. Целан делает
паузу. Герметично упаковывает. Зарывает. Как утверждал Готтфрид Бенн,
Бетховен был глух и ничего не слышал, кроме ударов собственного сердца.
Оттого ритм его произведений совпадает с частотой пульса.
* * *
Побег и спасение. Сэр Дж.Р.Толкиен,
как принято именовать этого большого специалиста по побегам, называет
Escape в числе основных признаков Fairy-story - волшебной истории, на
которую так похожа своей канвой биография Пауля. Борясь с чересчур широким
применением модного термина "эскапизм", он советует различать Побег Узника
и Бегство Дезертира. Хорошую фэери отличает грамотный побег узника с замиранием
сердца, стеснением в груди, слезами и, однако, - заключает Толкиен, -
спасением от неминуемой гибели, Happy End.
Человечество с детства повторяет фэери
о преданном брате. Одна из них, древняя и жестокая, повествует о том,
как Господь ловит Каина "на крови". Каин, находясь в сложном положении,
ибо он - пахарь, плугом оскверняющий землю, допускает очевидную ошибку
с жертвоприношением. Авель же, пастырь и агнец, зная аппетиты Всевышнего,
приносит ему кровавую жертву от тука собственных стад. Господь недвусмысленно
дает понять Каину, какая жертва ему любезна. Приходится демонстрировать
лояльность Господу, посвятив ему на сей раз единоутробного брата. Что
ж, жертва принята, и Каин укореняется на земле, вместе с занятием своим
и родом.
В принципе, братоубийца Каин утверждает
себя в Боге и в мире согласно традициям Ветхого Завета. В силу своей прадремучести
он поступает довольно радикально. По мере смягчения нравов в обществе
и библейское повествование претерпевает метаморфозу. Спустя всего дюжину
поколений младший сын Исаака, Иаков, обманом выудив у отца благословение,
умеет избежать преследований Елифаза. Он успешно добирается до земель
Лавана, где семь лет, как Черный бык Норровейский, работает за Лию. Первенец
Иакова Рувим, осквернивший, подобно Каину, ложе отца, оставляет в живых
брата Иосифа, спровадив последнего в Египет, и в фэери воцаряется Fugitive
Spirit. Чем сильнее ощущение некой миссии, тем дальше уходит герой, и
чем выше ответственность, возложенная на него Господом, тем большие страдания
он испытывает. Наконец, на исходе эры возникает новый протагонист, не
желающий нигде и никак утверждаться, вообще не от мира сего, воплощающий
дух побега и сам - Дух, фэери.
Мне не дает покоя великолепная фраза
Вл. Соловьева, к сожалению, уже много раз цитировавшаяся: "Ницше был филолог".
Каждый пишущий о Целане вынужден констатировать: "Целан был еврей".
Василий Васильевич Розанов рассказывал
о связи еврейства с Божеством: "По связи этой" никто не лишен некоторой
талантливости, как отдаленного или как теснейшего отсвета Божества. Но,
с другой стороны, все и принадлежит Богу. Евреи и сильны своим Богом,
и обессилены им. Все они точно шатаются... Они все "ходят на цепочке"
перед Богом. И эта цепочка охраняет их, но и ограничивает". Поэтому еврей,
играющий ва-банк, - особенно трогательное и печальное зрелище. Целан шел
ва-банк. От нового героя он наследует не-при-каянность, но будучи
"повязан" кровью, рассчитывать на хэппи-энд еще не вправе. Разуверившемуся
еврею некуда бежать. Самый побег для него иллюзорен. Общий исход, исход
исхода, в данном случае отрицателен.
Время наше - век пограничного искусства,
эпоха провинциальных феноменов. Эпиграфом к одному из целановских стихотворений
взяты слова Марины Цветаевой "все поэты - жиды". Имеется в виду - Вечные.
"Внутренней территории у культурной области нет: она вся расположена на
границах", - писал молодой Бахтин в работе со страшно длинным названием.
Целан не просто скользит по пограничному слою. Задержав дыхание, он предпринимает
затяжные погружения, ныряет в черную глубину, простирающуюся вверх и вниз,
вправо и влево, вперед и назад от межевых столбов.
Альбин в "Учебнике платоновской философии"
учит: "Если бы вещи не были причастны небытию, они не отличались бы друг
от друга". Целана-Агасфера никогда не застанешь "сразу и здесь", он лишь
"Поздно и Глубоко". Из черных пропастей, "De Profundis", выносит он "Розу-Никто",
"Ничью Розу".
* * *
Нельзя не согласиться с русским философом
Б., считавшим: "Существует Сущая Правда, она не походит на мир и на все,
что в мире, но она должна открываться и вочеловечиваться". Принять ее
легко и страшно. В свете нее все и ничтожно, и значительно. Подобно Вселенной,
бесконечно-конечная, она ни снаружи, ни внутри - всегда на границе. Имя
ей - Роза (вспомним, как рисовали розу древние - похоже и непохоже одновременно).
Истина, говорили древние, это вещи,
какими их видит Бог. Бог, отделившись от мира, получил возможность взирать
на него со стороны, что привело к возникновению истины. Бог есть истина
(очевидно), но истина не есть Бог (истина ни больше, ни меньше - она в
стороне) - импликативная связь. Для меня самой важной посылкой является
то, что истина, подобно энергии, имеет зернистую структуру: она квантуется.
Тот же Розанов написал в своей первой
книге о "полном органе разума". У любого человека внутри спрятан инструмент
сравнения - нечто вроде весов правды. Истина разлита среди несоизмеримых
масштабов и концепций, противоречащих друг дружке, но в сокровенной глубине
можно взвесить точки зрения и установить отсчет. Весы имеют обязательный
допуск, так как абсолютной истиной являются лишь тождества, тавтологии.
В пределах величины допуска и проверяются нестрогие доказательства. Целан
клал на чашу весов горя волосы возлюбленной: "Тяжесть оказывается больше
моей".
Познание истины обычно случайно. Мы
словно пробиваем изоляцию в разных местах и, провалившись, нащупываем
решетку. Но в редких случаях поток ее частиц специально направлен на конкретного
человека; тогда она кажется непрерывной, а человек в своих высказываниях
абсолютно точным. "Язык просит точности. Не объяснять, не "поэтизировать",
но сформулировать и назвать, определить области "да" и "может быть", с
помощью не Языка, как такового, но такого Я, что под известным углом принимает
объем и форму. Действительности еще нет, она лишь хочет быть искомой и
обретенной".
Поэзия для Целана - обретенный дом,
обетованная земля. Главной задачей на ней, понятой им с еврейской добросовестностью,
была регулировка внутренних весов, поиск языка правды. Ради ее разрешения
он и причащается небытию. Патологическое стремление к точности влечет
разбалансировку всей механики, ибо весы эти имеют внешний привод от целого
мира, и каждое следующее уменьшение цены деления перерезает очередной
ремешок, подающий усилие на шкив. Как следствие, саморазрушение художника.
Смерть Целана - по ту сторону добра и зла. Дойдя до предельной точности,
равной цене деления, он наткнулся на препятствие, не имеющее под собой
ни моральной, ни социальной, ни физической основы (не старость, не бедность,
не трусость), но вытекающее лишь из чисто структурных свойств истины.
Вот версия его смерти. Целана преследовали
потери. Вероятно, он утерял жанр. Жанр вовсе не является родом произведений
искусства с характерными сюжетными и стилистическими признаками. Жанр
сам есть характеристика определенного этапа творчества художника. Как
и штамп, жанр - явление сугубо персональное. Любой нормальный художник
тяготеет ко всем жанрам одновременно и, если он достаточно одарен, успевает
пройти их последовательно или параллельно. Думаю, будь жизнь человеческая
немного длиннее, мы бы чтили Лермонтова-художника и Толстого-композитора.
Впрочем, как знать - может, все шедевры созданы одним бессмертным, и не
писал ли Феофан Грек "Ночного дозора"?
Жанр - это, пожалуй, уровень детальности
в проработке того или иного момента нашего существования. Он зависит от
того, насколько крупными мазками идет вещание на конкретного художника.
Поэтическое слово разжевывается и кладется последнему в рот буквально
по слогам. Со временем порции увеличиваются, поэзия разрешается в эпос
или драму. Чем больше непрожеванные куски, тем жестче приходится концентрироваться,
чтобы сквозь общий контур провидеть детали. И здесь возникает возможность
страшной ошибки - принять, скажем, зашифрованный и сведенный в точку облик
женщины за описание ее ресниц. Целан, мне кажется, перейдя в категорию
"тяжеловесов", не сменил шифра, не перестроил сознания, не приспособил
его к восприятию эскизов целых конструкций вместо точных схем отдельных
деталей. Обманутый сам, он вводил в заблуждение читателя, выдавая загадки
за поэтическое откровение.
* * *
"Все вышеупомянутые мнения исходят
из того, что нам известно, чем является действительность... Я сочиняю
стихи вовсе не с целью сориентироваться в действительности. Я рассматриваю
их как тригонометрические метки, буи, маркирующие курс по неизвестной
поверхности" (Гюнтер Айх).
* * *
Бог благословил Иакова поединком.
Бог призвал Моисея. Все тот же Розанов призвал Бога к себе. Целан, не
призванный, не призвавший, но бросивший вызов Богу, борется с ним, не
получив благословения.
* * *
"Я созерцаю нечто, что реет и светится
перед моей душой; если бы это достигло совершенства и постоянства, это
была бы вечная жизнь!" (Августин из Гиппона).
* * *
Майстер Экхарт предрекал: "Оно таится
и все же возвещает о себе. Приходит же оно воровским образом, чтобы отнять
и украсть у души все вещи".
* * *
"А из каких начал вещам рожденье,
в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают
друг другу противозаконное возмещение неправды в назначенный срок времени"
(Анаксимандра цитирует Симпликий).
* * *
"Ein fur alle Male ists Orpheus, wenn
es singt. Орфей повсюду там, где поют, - думал Райнер Мария Рильке вместе
с Владимиром Микушевичем. - Но он уходит в срок, и нужно удивляться, словно
чуду, коль пережить он розу на день смог".
* * *
"Ибо открылось, что, как певец под
звуки цитры, он был изнежен, и не решился ради любви умереть, как Алкеста,
но ухитрился проникнуть в преисподнюю живым" (сказано Федром на Симпосионе).
* * *
"Была весна, и деревья летели навстречу
птицам. Всего четыре времени года, и хоть бы одно пятое от них отличалось".
* * *
"Все оканчивается по завещанию Анаксимандра.
Художник платит жизнью за то, что прожил ее, как художник" (не Мартин
Хайдеггер).
* * *
"Потому что земное земному на земле
полагает предел", - сказал бы Арсений Тарковский.
|
