Он трачен памятью, как молью,
и дрочен временем до крови,
он, покрывающийся солью
тлетворной воли,

стоит за ширмами заката,
оставшимися от рассвета,
и будет жизнь его изъята
к концу куплета:

в начале третьего итога
за целованием собаки
его застанут губы бога
декабрьским днём, а не во мраке,

и, закругляя взглядом небо,
которое не будет синим,
он упадёт к подножью хлеба,
целуя псину.